Жизнь любви и служения

Беседа со схиархимандритом Иоакимом (Парром)

Схиархимандрит Иоаким (Парр) — о том, как в Нью-Йорке возник монастырь преподобной Марии Египетской, об искушениях современного монашества и о том, почему мы не ходим видеть Бога в наших ближних.

Сейчас отец Иоаким болен и проходит сложнейший сеанс химиотерапии в Нью-Йорке.

Мы просим наших читателей помолиться о здравии этого замечательного священника.

— Отец Иоаким, расскажите, пожалуйста, об истории основанного вами монастыря преподобной Марии Египетской в Нью-Йорке. Как возникла эта обитель, и кто ее насельники?

— Монастырь появился по необходимости. Когда-то я начал работать с общиной бездомных людей — мужчин и женщин, проходивших курс реабилитации от наркомании и алкоголизма. Их было около 150 человек, большинство из них отсидели в тюрьме. Община состояла в основном из темнокожих и латиноамериканцев. И они не были православными. Это было в Гарлеме.

Я жил и работал там десять лет. Нашел дом в нижнем квартале Манхэттена — один человек пожертвовал деньги на его покупку. Дом нуждался в капитальном ремонте: в нем никто не жил на протяжении десяти лет, наркоманы использовали его как притон, не было окон, электричества, отопления, отсутствовала крыша. В 1993 году мы купили этот дом, и люди помогли его отремонтировать — он открылся в 1994-м.

Мы стали принимать бездомных мужчин и женщин. Я пытался явить присутствие Православия в этом районе. К нам приходили люди — не православные — с желанием помочь. Затем некоторые из них изъявили желание принять монашество. Это было в 1994-м.

В нашем районе находятся многие социальные службы — для бездомных, для наркозависимых людей, — но ни одна из этих организаций не давала чувства общинной жизни, принадлежности к коллективу. Все они были просто социальными службами — конторами, например, с программой по детоксикации.

Люди, желавшие нам помогать, становились прихожанами: они искали место для молитвы, и стало понятно, что они были бездомными в духовном смысле. Постепенно начала образовываться маленькая община. Мы продолжали работать, служа бездомным.

Наш дом был очень маленьким. По мере увеличения братства, а оно выросло до семи человек, он оказался слишком тесным: жить и работать в таком маленьком пространстве, а также пытаться вести и поддерживать монашескую жизнь было сложно. Мы буквально наступали друг другу на пятки. Тогда-то мы и начали искать новый дом с участком земли. Нашли место, в трех часах езды от Нью-Йорка, в горах — 150 акров (62 гектара) земли. Это было три-четыре года назад. Мы купили старый фермерский дом, восстановили разрушавшийся старинный амбар. Этот 273-летний амбар был построен без единого гвоздя, с использованием деревянных дюбелей. Мы переделали фундамент амбара, поставили амбар на место — и превратили его в наш храм.

Сейчас в нашем братстве 11 человек, пришедших из разных мест. Бывший римо-католик с Филиппин — иеродиакон — пришел к нам, стал православным. У нас есть монахи из Пуэрто-Рико, Грузии, Украины, Молдавии, России (Сибири), с разных концов Америки. Самому молодому из них — 19 лет, старшему — 48 лет. У братьев большая разница по уровню образования: большинство — выпускники университетов, но есть и те, у которых вообще нет университетского образования или оно минимальное. Наша жизнь проста. Монахи редко выходят за стены монастыря — они в нем находятся практически постоянно.

— Как устроена жизнь в монастыре?

— Наш обычный распорядок дня следующий (если это не время поста): с понедельника по пятницу мы с утра служим утреню в 6:00, затем завтракаем, в 8:30 я провожу со всем братством занятие, посвященное духовной, монашеской жизни. После этого мы расходимся по послушаниям: всегда находится много разных дел.

В полдень мы читаем часы и синаксарь, а затем обедаем. Потом — в 13:30 — опять на послушания, до 17:00. В 17:00 служим вечерню, после нее ужинаем. В 19:30 — повечерие, после чего у монахов есть возможность совершить келейно молитвенное правило, почитать и отдохнуть.

Все братья посещают все богослужения. Ни одно послушание не ставится выше, чем молитва, так что мы все присутствуем на богослужениях. Вечером по понедельникам, средам и пятницам мы служим Божественную Литургию (ночную): сначала в 11 часов вечера мы служим утреню, потом сразу — Божественную Литургию. Затем мы расходимся по кельям на отдых.

По субботам и воскресеньям некоторые из братии (обычно один иеромонах и два монаха) выезжают в Нью-Йорк, чтобы служить в англоязычном приходе в Свято-Николаевском патриаршем соборе Нью-Йорка. Наши священники служат там по очереди.

Вот такая наша жизнь: тихая и простая. Новоначальными американцами, когда они приходят к нам впервые, такая жизнь воспринимается одновременно и как освежающая, и как будоражащая, не похожая на привычный ритм и цикл жизни, присущий миру. Там люди не знают, что делать со временем, которое не отведено чему-то.

Я стараюсь воодушевлять братию к молитве, к уединению, продолжать бороться. Мы также очень стараемся поддержать семейную атмосферу. Монахи хорошо понимают: что бы ты ни сделал своему брату — ты сделал это Господу; понимают, что всяким настроениям, чувствам раздражения, гнева нет места в монастыре и что ты не можешь быть монахом, если не видишь себя слугой. Вот единственная модель, данная человечеству Господом Иисусом Христом: чтобы сделать угодное Богу Отцу и наследовать Царство Небесное, мы должны быть последними во всем. Мы должны служить всем, должны любить всех, у всех просить прощения, мы должны всех прощать. Иначе мы не будем Его учениками.

Поэтому в нашем братстве ничто не ставится выше, чем общинная жизнь и жизнь в любви. Если кто-то не хочет сам попытаться решить вопрос со своими «настроениями», с гневом — тогда я заставляю его внести изменения в свою жизнь. Мы живем как семья, мы очень близки друг другу. Братия часто исповедуются, часто причащаются, они любят богослужения и, в общем-то, любят друг друга.

Множество людей посещают наш монастырь, и часто мне приходится слышать один и тот же комментарий — но я не всегда знаю, как точно к нему относиться: «Ах, это совсем не похоже на монастырь!» Я спрашиваю: «Что вы имеете в виду?» И слышу: «Ну, все такие дружелюбные, нет напряженности в отношениях, все молятся в храме, очень гостеприимное отношение к паломникам, и здесь так мирно»!

Ни у кого нет телефона (мобильные телефоны у нас не ловят сигнал, так как мы находимся в горах), нет телевизора, ничто не отвлекает, никто не болтает часами по телефону и не сидит за компьютером, все люди лично общаются друг с другом.

Источник нашего дохода — изготовление свечей, мы печем просфоры для большинства окрестных приходов и для кафедрального собора. Братия плетут четки, шьют подрясники и облачения, но это не бизнес для нас. Я не могу терпеть бизнес в Церкви.

Предпочитаю бизнесу борьбу за существование, жизнь в простоте, и Бог всегда подает необходимое. Часто братия предлагают устроить в нашем монастыре церковную лавку (магазин), но мне эта идея не нравится. Мы имеем все необходимое — люди очень щедры к нам — и я говорю, что не хочу ставить ценники на вещи. Хотят люди — пусть берут. Хотят оставить деньги — пусть оставляют, сколько сами посчитают нужным. Так же точно все устроено и на приходе: у нас нет тарелочного сбора, свечи и просфоры просто лежат. Предлагается внести пожертвование, но если нет денег, то свечи и просфоры можно просто брать. Часто люди жертвуют намного больше, чем можно было бы попросить.

Мы не просим денег. Бизнес и монашеская жизнь, бизнес и жизнь в Церкви. С одной стороны, на одном уровне, я понимаю необходимость бизнеса, но для духовной жизни это очень разрушительно. Вместо того чтобы зависеть целиком от Бога, ты начинаешь зависеть от того, что ты можешь сделать. Часто мы делаем гораздо больше того, что нам необходимо делать, и часто мы живем намного комфортней, чем должны.

Приведу пример. Я спрашиваю братию на Рождество: что бы вы хотели получить в подарок, что вам нужно? Они все ответили: нам не нужно ничего. У нас есть все, что нам необходимо.

Постоянно повторяю, по сто раз в день, когда кто-то подходит ко мне в монастыре и говорит: «Батюшка, мне нужно то-то и то-то», — а я в ответ: «Нет, тебе это не нужно. Тебе нужно только одно: спасение. А ты хочешь всего остального!» На этом обычно дискуссия кончается: «Хорошо, мне не нужно этого, не нужно!» Мы стараемся жить просто. Мы имеем гораздо больше, чем нам необходимо.

Все в монастыре должны работать, трудиться, но в первую очередь — молиться. Никогда ни у кого нет никаких оправданий или предлогов для того, чтобы не быть на службе, — не важно, чем бы ты ни был занят. Если ты рубишь деревья — спускайся вниз! Если ты не можешь спуститься тотчас же, потому что тогда повредится цепь бензопилы, то пусть лучше сломается бензопила! Если ты готовишь ужин и тебе надо это закончить, потому что иначе мы не сможем поужинать, — принеси Богу жертву всесожжения! Нам нужно идти на молитву.

У братии есть теперь понимание этого, и они планируют свою работу так, чтобы все всё успевали. Это доставляет радость всем нам.

Все работают, и я работаю. Мое основное послушание — приготовление еды. Это не всегда легко, потому что у меня, помимо этого, есть много и других дел, обязанностей, но я стараюсь распределить время так, чтобы я успевал готовить пищу для братии. Это простая жизнь! Ничего захватывающе интересного. Мы ничего особенного не делаем, ничего не производим, мы просто пытаемся жить ради Господа.

— А та работа, которой вы занимались с бездомными: сейчас монастырь имеет к этому отношение?

- Мы поняли, что для монахов было очень сложно вести такого рода работу и оставаться монахами. Сначала им надо было сформироваться, созреть для молитвы и духовной жизни. Потому что борьба и искушения были огромными: приходилось часто сталкиваться с вульгарностью, с безнравственностью, алкоголизмом, наркоманией, драками, музыкой. Все эти люди были людьми, мучимыми миром. Они приносили весь этот мусор в монастырь, потому что мы жили прямо в центре города. Повсюду были отвлекающие моменты.

Если ты принял такое духовное решение, что ты желаешь Бога и только Бога и не желаешь мiра, и если ты уже начал жить такой жизнью — то тогда намного легче противостоять мiру, и ты можешь работать в городе с мирскими людьми. Но если в тебе еще есть привязанность к земным вещам, если ты все еще любишь идею этого мiра и тебя искушают вещи, которые ты видишь, ты еще питаешь слабость к материальному, тебя легко искушают блудные помыслы, музыка, еда — то Нью-Йорк не то место, где тебе полезно находиться. Это как если бы ты находился посередине огромного базара и при этом не ел целый месяц — ты захочешь съесть всё. Поэтому я сказал монахам, когда мы еще жили в городе: если вы хотите быть по ту сторону входной двери, а не по эту — вас будет тянуть туда (на улицу, в мир) всё время. Если же вы полюбите находиться внутри монастыря, полюбите его внутреннюю жизнь — то всё, что за его пределами, не будет вас интересовать.

Для молодых людей, только еще начинающих монашескую жизнь, это слишком тяжело.

Сегодня колоссальные проблемы с разного рода зависимостями. Большинство бедных и бездомных людей в Америке стали бедными и бездомными из-за неправильных шагов в своей жизни или из-за психических болезней.

Этими неправильными шагами могут быть: злоупотребление наркотиками; асоциальное, преступное поведение и в результате этого — тюрьма; нестроения в семье. Но в нашем обществе существуют разнообразные реабилитационные программы. В Америке никто не остается и без еды: она доступна всем. Вообще невозможно остаться совсем без крова: для таких ситуаций существуют специальные учреждения.

Я попытался сделать так, чтобы работой с бездомными занимались миряне. Оказывается, очень трудно служить ближнему и при этом жить своей собственной жизнью. Господь пришел на эту землю, воплотился и стал во всём подобным нам, кроме греха. Благодаря Его воплощению мы все изменились. Если бы Он просто пришел и сел на горе и стал бы говорить людям, что им надо делать; если бы Он всё менял с помощью чудес, и потом возвращался бы в свой собственный дом — мы бы не находились там, где мы есть сейчас. Поэтому я убежден: необходима жизненная ситуация, при которой ты живешь с теми людьми, с которыми ты работаешь, отождествляя себя с ними во всём, кроме греха. Раньше, до того, как я заболел физически, мы с братьями занимались этим служением бездомным, хотя было тяжело.

К нам пришло осознание, что Америка очень сильно нуждается в монашеской жизни, основанной на взаимоотношениях апостольской общины, где мы бы жили и не могли бы избегать друг друга, где каждый день наша жизнь была бы простая. Такая жизнь приводила бы людей к осознанию реальности, что если ты не любишь, ты вообще ничем не обладаешь. Мы не можем молиться без любви. Мы не можем служить, если мы не любим. Если ты любишь самого себя — ты не монах. Мы призваны стать Господними учениками через делание того же, что делали и они: вести простую жизнь, жизнь любви и служения своему ближнему. И это принесло плоды.

— Что, по-вашему, сегодня является самой тяжелой духовной болезнью или неким особым навыком, который присущ современному человеку и который мешает ему в монашеской жизни?

— Ничто и никому не препятствует в монашеской жизни. Монашеская жизнь была создана для грешников. Все монашеские общины и монастыри, которые мне когда-либо довелось посетить, всегда были полны грешников. Они не полны святых, а полны грешников.

Единственным препятствием для претворения в жизнь своего внутреннего монашества является любовь к себе. Если ты не сможешь преодолеть свою одержимость собой, то ты никогда не станешь монахом, ты даже никогда не сможешь стать христианином! В нашем сегодняшнем мире всё направлено на человеческое «я», всё нацелено на развлечение, на то, чтобы доставить удовольствие, комфорт. Всё связано с тем, что мир называет счастьем для человеческого «я», всё связано с его удовлетворением, доставлением ему приятного. Это противоположно Евангелию! Господь говорит: «Мое Царство не от мира сего», «будьте в мире, но не от мира», «будьте последними», «откажись от себя» «возьми крест свой» — все эти вещи противоположны культуре современного общества. Евангелие находится в прямой оппозиции ценностям мира сего.

Американцы полностью и постоянно удовлетворены всем. Вот, мы приезжаем в Москву, в прекрасный город, в котором есть прекрасные вещи. В нем есть все материальные блага, какие бы кто ни пожелал. Разница между Нью-Йорком и Москвой, помимо внешней, видимой стороны, вот в чем: если в Москве есть, допустим, по одному экземпляру всего, что сделано, и вы, если дозволяют средства, можете купить это — то в Нью-Йорке есть тысяча штук всего, что сделано, и тысяча разных цен на один и тот же товар. Человек перенасыщен миром.

В Нью-Йорке ты становишься полностью зависимым от этого мира, настолько, что никогда не ожидаешь, чтобы что-то не работало: ты знаешь, что круглые сутки сможешь, выйдя из дома, приобрести всё, что только пожелаешь. В результате становишься настолько зависимым от внешних удовольствий, что у тебя не остается времени на внутреннего человека.

С приходом в монастырь всё это прекращается. Становится шумным мир, который внутри тебя, он ищет и желает развлечений, он желает захватить твой ум, чтобы душе было нечего сказать. Примерно в течение года после ухода из мира в монастыре у человека происходит как бы ломка. Борьба с зависимостью от любви к собственной «независимости», от любви к комфорту и с зависимостью от искусственных отношений с людьми.

Самая трудная задача — научиться относиться к людям как к ближним, а не с какой-то социальной любезностью, не имеющей ничего общего с любовью. Научиться не наполнять свой ум развлечениями, но стремиться полюбить Господа Бога всем своим помышлением, всем сердцем. Научиться не брать себе, но отдавать другим. Пытаться служить и любить. Это огромная борьба, потому что мы не воспитаны так с детства. Мы воспитаны, чтобы чего-то достигать, чтобы быть успешными, чтобы приобретать.

Американцы — люди не бытия, но люди действия. Так что когда им говоришь: «Ты должен БЫТЬ; не важно, что ты делаешь, важно — почему ты это делаешь», — это целая перемена жизненных установок. Большинство из тех, кто приходит, находят это очень трудным. Так, многие приезжают посмотреть, но немногие остаются.

Это как приехать в другую страну, когда ты пожилой и всё: твой язык, твои социальные навыки, связи, всё твое поведение — всё оказывается на новой почве инородным. Тебе приходится полностью измениться и стать новым человеком. Это очень трудно сделать, если вы не хотите действительно быть с Богом. Многие не могут увидеть своего ближнего — они видят только проблемы в человеке, личные свойства, особенности характера. Борьба заключается в ответе на вопрос: люблю ли я Бога в своем ближнем?

Или же мы говорим: «Я хочу любить Бога, но не в этой упаковке. Не ближнего! Не таким образом!» — и тогда мы проигрываем. В этом заключается борьба, духовная борьба. Как всегда, это борьба с гордостью. Чтобы узреть Бога, нам надо стать смиренными. Мы должны полюбить, чтобы быть смиренными. Для современного человека, живущего в миру, любовь не является главной составляющей его жизни. Любовь к себе — да. И удовлетворение, наслаждение. Вот — две цели человека. Но они уничтожают человека. Поэтому мы настойчиво боремся с этим, каждый день. Ежедневно, когда у нас проходит духовный урок, он всегда заканчивается вопросом: как это применить, чтобы побеждать свои страсти? Это трудно.

— Отец Иоаким, какое значение для современного монашества в Америке, да и вообще для православных христиан, имеет наследие, книги и труды отца Серафима (Роуза)? В России его очень хорошо знают, и многие люди, в том числе и те, что встали потом на монашеский путь, читали его книги и находили ответы на очень многие вопросы, особенно в начале своего пути в Церкви.

- Знаете, пророк редко бывает принят в своем отечестве. В Америке было много духовных потрясений. Это как супермаркет разных религиозных течений: там есть всё. Поэтому люди чрезвычайно запутаны. Без преувеличения: в Америке имеется более 400 религиозных групп, называющих себя христианами: православные, римо-католики, «православные» раскольники, именующие себя «истинными православными», римо-католики, которые называют себя «традиционными римо-католиками», все разновидности протестантизма — от традиционного до безумного мормонизма, кроме того, свидетели Иеговы и т. п. и т. д. Есть вдобавок все разновидности восточных культов: буддизм, синтаизм. Есть, наконец, сатанизм. Всё там есть.

Поэтому люди очень скептично реагируют на то, что имеет отношение к религии.

Отец Серафим (Роуз) услышал и увидел реальность апостольской жизни внутри идеала Православия. Мы все знаем, что Православная Церковь состоит из хрупких людей, но вместе с этим мы знаем, что духовно полнота Божией Церкви — живая реальность Апостольской Церкви — по-прежнему присутствует с нами, она здесь. Те же самые благодатные дары Святого Духа, которые были явлены в Пятидесятнице, присутствуют здесь — в Православии — в той же силе, что и тогда, и так же реально.

Святой Дух с нами всегда. Христос нас не покинет. Он здесь — это мы не открываем себя Ему.

Это мы берем благодать Христову, институционализируем ее, превращаем ее в «религию», которая подавляет людей. Благодать должна была нас сделать свободными, сделать нас подобными Христу — совершенному воплощению Бога и человека в одном Лице. Но это ограничено нашими слабостями, нашим предпочтением символизма и не использованием этого символизма. Мы учим всяким «-измам», мы учим структурам, но мы не воплощаем их в реальность.

Отец Серафим понимал это. У него до монашества была бурная жизнь, он много боролся со своими страстями. Он был прекрасным лингвистом, удивительным мыслителем-систематизатором. Он умел синтезировать и четко объяснять очень сложные мысли, положения. Но больше всего он жаждал внутренней реализации. Он боролся со своими страстями, боролся за связь человека с Богом.

Он обрел эту связь в Православии и быстро продвинулся в духовной жизни через великую аскезу, через невероятное послушание своему духовнику. Поэтому отец Серафим убрал себя из кадра. Он никогда не говорил о себе, он только говорил о Христе и о том, что Христос делает для каждого человека. Он был способен ясно рассказать о духовной борьбе, потому что опытно проходил ее сам. Он не говорил о себе, как он ведет эту борьбу, а рассказывал о том, что Христос предоставил людям все средства к спасению.

Отец Серафим и отец Герман были учениками и последователями святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского. Они вместе основали братство преподобного Германа Аляскинского, которое находилось сначала в Сан-Франциско рядом с собором. Позже, с помощью епископа Нектария, они приобрели собственность в горах Северной Калифорнии. Местность очень пустынная и необыкновенно красивая, высоко в горах. Они вели очень простую жизнь. Отец Герман был всегда очень общительным и легкодоступным, охотно шел на контакт. Он имел дар убеждения, так что ему невозможно было сопротивляться. Отец Герман мог заговорить всех, кроме Бога. Очень часто люди просто ему сдавались. Он привел многих людей в Церковь, и большинство из этих людей остались в Церкви благодаря отцу Серафиму. Отец Серафим был молитвенным человеком. Он жил в маленькой келье в верхней части монастыря. Он избегал людской славы. У него были искушения от людей — диавол всегда создает проблемы.

Во многое из того, что делали отец Серафим и отец Герман, вмешивались человеческие эго и разные личности — много несчастий претерпело братство: отделение от Зарубежной Церкви, годы, проведенные братством в неканонической церкви. Люди стали относиться к ним с подозрением. Их прекрасное свидетельство и труд были затемнены бедствиями, трудностями и искушениями.

Многие люди читали труды отца Серафима. Те из них, что находятся внутри реалий православной жизни в Америке — в семинариях и подобных кругах, — но вне духовной реальности, только с академическим подходом, совершенно не поняли того, о чем он говорил. Они читали с академической точки зрения, в то время как отец Серафим писал, исходя из катехизаторской и опытной реальности поиска Бога.

Два разных взгляда. Например, мы оба находимся в пути и оба говорим, что хотели бы найти прекрасное место, где можно остановиться. Для вас «прекрасное место» подразумевает рестораны, ночную жизнь, комфортабельный отель, бассейн. А в моем представлении «прекрасное место» — это прохладное место в горах, с озером, где нет никого вокруг, где было бы время для молитвы. Мы оба говорим, что хотим оказаться в «прекрасном месте», то есть называем это одними словами, но у нас совершенно разное понимание этого.

Причина, по которой, на мой взгляд, труды отца Серафима имели такой резонанс в России, в том, что Россия в течение долгого времени находилась в борьбе с отвратительными проявлениями падшего человеческого естества. Ваша страна столкнулась с тем, на что способен человек, если он не ставит Бога во главу угла, — я не говорю об отдельных людях, я говорю о решении общества исключить Бога из своей жизни.

В Америке мы заявили, что мы считаемся с Богом, однако это всего лишь слова. Мы жили в обществе не репрессивном, но в обществе, которое полностью предало себя удовольствиям. Обе эти крайности — опыт России и опыт Америки — калечили, уничтожали человеческие души. Отец Серафим нашел выход. Это — то, что смогли увидеть русские люди, в то время как американцы еще находились в состоянии онемения от чрезмерного потворства своим желаниям.