Осень без весны, или Восхождение без спуска

«Осень жизни, как и осень года, надо, не скорбя, благословить», — пела Алиса Фрейндлих в рязановском фильме «Служебный роман». Когда он вышел на экраны, мы были совсем юными. Мы благословляли, как умели, свою весну и даже представить себе не могли, как это: благословить осень. Осень жизни, столь отличную от осени года: за этой, второй, календарной, следуют зима и весна, а вот за первой весны не следует. За нею следует вечность, но об этом мы тогда задумывались еще меньше, чем о неизбежном конце земной жизни. Хорошие фильмы не стареют, как известно, и люди на экране не стареют. А в жизни.

«..Но кто нас защитит от ужаса, который // Был бегом времени когда-то наречен?» — спрашивала Ахматова. Впрямь, не самое ли это беспощадное из всего на Земле — необратимость и неостановимость времени, неизбежность старения и смерти? И на самой жестокой войне у человека есть какой-то шанс уцелеть; и от неизлечимой болезни человек до конца надеется каким-то чудом излечиться; и приговоренный к смертной казни верит, что его в последний момент помилуют. Но от так называемой естественной смерти — смерти от старости — избавлен только тот, кто до старости не дожил. И это все знают. И здесь нет никаких, даже самых наивных иллюзорных надежд — ни у кого на свете.

Однако до поры до времени — до того момента, возможно, когда на нашем собственном горизонте смутно замаячит это самое всеобщее и неизбежное — мы совершенно не склонны воспринимать старение как трагедию. Напротив, мы воспринимаем это как нечто естественное. Бабушка умерла? Ну так что ж тут особенного: сколько лет-то уже ей было! Вон, молодые умирают. А она пожила, дай Бог каждому.

На днях у одного из моих знакомых, человека средних лет, умирала бабушка. Получив от него это короткое известие, я в первую очередь подумала о том, что из-за бабушки у нас с ним сорвется запланированная встреча, которая совершенно необходима, а во вторую. Во вторую — и не потому ли, что на моем собственном горизонте это уже замаячило, хотя и отдаленно? — я подумала о том, что чувствует сейчас эта немощная 90-летняя женщина, сознающая, что ей пришел конец. Что вся земная жизнь — сложная, горькая, радостная, тяжелая, интересная, жестокая, прекрасная — уже не для нее, а для других? И что буду чувствовать я, когда придет мое время?

Я вспомнила свою бабушку. Ее угасание тянулось долго, и мы привыкли, что она лежит, что за ней надо ухаживать. Я уже работала и в родном селе бывала наездами. Львиная доля ухода доставалась маме, и не только по причине моей занятости и жизни в городе, но еще и потому, что она сама упорно стремилась взять на себя как можно больше, а мне оставить как можно меньше, и не самое тяжелое. А я не особенно рвалась на помощь. Нет, покормить-то покормлю, конечно, и умыться-причесаться помогу, и даже букет полевых цветов принесу, чтоб лето как-то присутствовало в бабушкиной комнате. Но с утра до глубокой ночи делать всё..

Однако ведь не только в уходе нуждалась моя угасавшая бабушка. Ей нужно было, чтоб ее воспринимали как полноценного человека, члена семьи; чтобы с ней общались. Чтоб ее не оставляли одну в четырех стенах, хотя бы и оживленных летним букетом. А мне было с нею тяжело, трудно, тоскливо. К тому же она очень плохо слышала. И я, отдежурив, отулыбавшись свои самоназначенные десять или пятнадцать минут, делала чрезвычайно озабоченное лицо и уходила — якобы к каким-то своим срочным делам. А она оставалась — наедине со своей смертью. Она умирала и прекрасно понимала это. А что понимала я?

В день, когда ей с утра стало хуже, мне нужно было срочно уезжать в город на работу. Я бросила за спину рюкзак и побежала на станцию, оставив маму суетиться вокруг бабушки: первый раз что ли! Сотовых телефонов тогда не было. Телеграмма меня обогнала.

Как нам этого не хватает — понимания, осознания трагизма старости! Люди, которые сами уже приближаются к ней, видят ее на горизонте, сострадательней молодых — это не удивляет. Но это нельзя принимать как единственно возможный вариант — дескать, что с них взять, с молодых-то. Это очень большая беда на самом деле — то, что многие родители не могут научить детей правильному отношению к пожилому человеку, что из нашего общества уходит уважение и любовь к нему. Наша молодая поросль если не поголовно, то по крайней мере в большой своей части не знает, что бабушке или дедушке нужно уступить место в автобусе; что просьба убавить громкость музыки должна быть исполнена немедленно и без всякого «качания прав»; что прежде, чем перепрыгивать обычный в нашем городе уличный водный поток, надлежит оглянуться и предложить свою помощь тому, кто прыгать уже неспособен. В этом, конечно, есть доля вины и самих пожилых людей тоже: «Что ты, что ты, деточка, сиди, я постою!». Но о чем говорит эта сверхсмиренная реакция на обычное проявление вежливости? О том, что эта бабушка боится, стесняется воспользоваться своим правом; что она стыдится самой себя; что она привыкла быть никем, ненужным, отжившим человеком. За этим комплексом зачастую — и пенсия, самим своим размером сообщающая человеку о его ничтожестве, и невозможность получить нормальную медицинскую помощь.

Но это отношение к немолодому человеку как к «не совсем уже человеку», сознательно или бессознательно усваиваемое многими людьми, не только от социального неблагополучия происходит, конечно. Оно — от бездуховного отношения к человеку вообще.

Что есть человек? Он яко трава; дние его яко цвет сельный; тако оцветет; яко дух пройде в нем, и не будет (Пс. 102, 15−16) Можно об этом не помнить, и любить человека за физическую красоту, за молодость и здоровье, за создаваемую всем этим общую приятность и, как принято нынче выражаться, позитивность; то есть за то, что этот человек создает нам хорошее настроение. А если все эти земные утешения — молодость, красота, здоровье — человеку уже отказали; если его одолевают болезни; если он не может уже быть энергичным, коммуникабельным и мобильным и вид его действует на нас угнетающе — тогда отказать ему в любви и заодно в уважении. Вот это и есть бездуховное отношение, так мне представляется.

А ведь именно тогда, когда человек лишается привычных повседневных утешений — таких, например, как приятный вид собственного лица в зеркале, или радость от эффектной обновки (все равно уже — что на себя ни надень..), или перспектива всевозможных интересных дел, путешествий и т. д. — тогда-то он и оказывается наедине с Богом. Старость проверяет, есть ли у человека утешение непреходящее, радость духовная, уверенность в жизни вечной. И если человек это у себя находит, он радуется находке так, как не могут радоваться юные. И благословляет осень жизни, не скорбя. Видели ли вы стариков, исходящих светом? Если не видели, понаблюдайте потихоньку за своими приходскими бабушками. Не каждая такова, нет! Но одну непременно найдете.

Мы все движемся в одном направлении — в путь всей земли (3 Цар. 2, 2); люди, которых мы привычно называем стариками, идут впереди нас. Они уже вошли в то страшное, грозное, но вместе и радостное, во что нам только предстоит войти. Они — наши, если угодно, предшественники и представители там — близко к смерти и близко к Богу. Они помогают нам помнить о тщете наших утешений, о необратимости времени, о неизбежности той самой осени, за которой не следует уже весны земной, но может, милостью Божией, последовать весна несрочная.

Здесь возможно еще одно сравнение, или, научно выражаясь, метафора — восхождение альпинистов, их путь к вершине. Сначала — зеленая долина, изобилующая плодами и стадами. Затем — первые испытания горы: кремнистые тропы, бурные потоки, пропасти, но здесь же, рядом — альпийские цветы, птицы, дивный воздух и доброе солнце. А еще выше — голые камни. Мороз ниже пятидесяти. Кинжальный ветер. Вечный лед. Слепящий свет. И небо.

Обычные альпинисты, если с ними, не дай Бог, не случилось на восхождении никакой беды, вернутся в долину. А жизнь каждого из нас — восхождение без спуска. На вершине беспощадно тяжело. Но от нее один шаг до Неба и столько же — до бездонной пропасти.

Фото Юлии Ракиной

Газета «Православная вера» № 18 (494)