«Я предал себя и свою волю Господу Богу..»

Преподобный Серафим Саровский, всея России чудотворец

Саровская пустынь возникла в границах тогдашней Тамбовской епархии около 1700 г., когда возле речки Саровки поселилось (и в кельях и в пещерах) несколько отшельников, духовным главой которых стал иеросхимонах Иоанн († 1737). Из последующих ее настоятелей известны: Димитрий († 1747), Ефрем (настоятельствовал в период 1758—1778 гг.), Пахомий († ок. 1794) и игумен Нифонт (настоятельствовал с 1806 по 1842 г.). Здесь подвизались и такие весьма замечательные представители российского монашества, как Назарий (ранее — валаамский монах; † 1809) и его ученики: схимник Марк († 1817), духовник обители Иларион († 1841), иеромонахи Питирим († 1789) и Иоаким († 1841).

Сайда Афонина. Моление о даровании источника. Преподобный Серафим Саровский, 1996

Но наиболее прославился из саровской братии великий старец Серафим — этот воистину русский апостол христианской любви!

Преподобный Серафим (1754—1833)^[1] прошел все ступени замечательного, но тяжкого монашеского подвига. Сначала — простой «общежитный» инок, затем — пустынник, столпник, молчальник, затворник, старец… И всегда он, как никто другой из его современников, являл собой удивительно цельный и естественный образ истинного монаха, вполне в духе древних египетских или малоазийских «отцов-Боголюбцев» первых веков православного иночества.

Вся жизнь его определялась, по сути, только двумя, неразрывно связанными, евангельскими заповедями — любовью к Богу и любовью к человеку. Именно это основное свойство личности преподобного и счел необходимым подчеркнуть один из зарубежных историков российского благочестия, говоря, что Серафим «встает перед нами, как неиссякаемый источник сердечного благоволения в личных отношениях между людьми. Словно в световом центре, в нем сгущается характерная идея русской духовности: преображение всякой твари силою добровольной жертвы любви и сострадания»^[2]. Всей сутью своего иноческого подвига засвидетельствовал он нам реально видимое откровение о животворном воздействии на человека всепобеждающей благодати Святого Духа.

Серафим (в миру Прохор) родился в семье курского купца средней руки И.И. Машнина. Отец его известен как начальный руководитель строительства Сергиево-Казанского храма в Курске (с 1833 г. — городского собора) на средства К.Е. Первышева, по проекту в стиле знаменитого архитектора Растрелли — но без его личного авторства). Однако в 1760 г. Исидор Иванович скончался и строительство продолжала вести его супруга — Агафия Фотиевна. Во время строительных работ впервые было явлено особое небесное избранничество будущего святого: семи лет, в 1761 г., он, по недосмотру матери, упал «с высоты здания» и остался совершенно невредим.

В юности Прохор тяжело заболел, и врачи предполагали уже смертельный исход. Но умирающий увидел во сне Пресвятую Богородицу, пообещавшую посетить его еще раз и тогда полностью исцелить. И действительно, чуть ли не на следующий день шедший по Курску с чтимой иконой Богоматери «Знамение» крестный ход был вынужден, из-за размытой дождями дороги, пойти прямо через двор Машниных. Мать вынесла Прохора из дома, и над больным пронесли икону: вскоре же он стал быстро поправляться.

После этого чудесного события юноша стал интересоваться только посещением храма, молитвой и чтением духовных книг. Уже в начале 1780-х гг. он решил оставить мир, и мать благословила его на монашеский подвиг медным крестом, с которым он не расставался до конца жизни. Для того, чтобы быть полностью уверенным в правильности избираемого им пути, юноша отправился на богомолье в Киево-Печерскую Лавру — помолиться у святых мощей преподобных Антония и Феодосия. Известная тогда киевская «старица» Китаевской пустыни Досифея (1721—1776) благословила его на постриг, причем именно в Саровской пустыни под Арзамасом. Когда Прохор пришел в эту обитель, ее настоятель Пахомий с любовью принял его.

Сначала будущего инока назначили трудиться в пекарню, потом — в просфорню. Высокого роста и весьма крепкого сложения, он был силен телесно, добросердечен и послушен, а потому с великим усердием выполнял общие для всей братии работы. Саровские иноки отнеслись к новоначальному подвижнику вполне благожелательно — за его трудолюбие, мягкий нрав и природное смирение. К тому же Прохор обладал твердой волей, светлым умом и острой памятью, живым даром слова.

Через некоторое время начались испытания веры молодого послушника — он вновь заболел: какое-то хроническое страшное воспаление в боку надолго приковало его к постели. И вновь Прохор в конце концов удостоился небесного исцеления. Пресвятая Дева предстала перед ним в сопровождении святых апостолов Петра и Иоанна Богослова и со словами: «Этот — нашего рода» коснулась рукой его головы, а жезлом — больного бока… Через несколько дней он, до того пролежав неподвижно три года, полностью выздоровел.

Вскоре после этого Прохор настолько окреп, что начал ходить по благословению настоятеля обители «со сбором» на строившуюся в обители церковь (для алтаря ее он впоследствии сам же и соорудил из кипарисового дерева резной Престол — для совершения Святой Евхаристии).

13 (26) августа 1786 г. настоятель постриг его в монашество с именем Серафим, что значит «пламенный», а чуть позже рукоположил в диаконский сан. Всё свое время молодой инок стремился проводить теперь в храме, покидая его лишь на несколько часов для сна.

В этот период он сподобился новых чудесных видений: сослужащих во время Литургии ангелов, а затем — и Самого Иисуса Христа. После явления ему Спасителя Серафим в течение двух часов не мог произнести ни слова от духовного восторга. Видения эти способствовали еще большему укреплению в нем чувства смирения и искреннего самоуничижения.

В сентябре 1793 г. Серафим был рукоположен во священника и стал служить Литургию неизменно каждый день.

В следующем году Саровская пустынь лишилась своего настоятеля — игумена Пахомия, который перед кончиной призвал к себе иеромонаха Серафима и поручил ему попечение об инокинях соседнего женского монастыря.

Вскоре Серафим получил благословение на подвиг отшельничества и удалился в свою, так называемую, «дальнюю пустыньку», находившуюся в 5—6 верстах от обители, на берегу реки Саровки. Здесь он стал жить в небольшой лесной хижине, питаясь поначалу одним хлебом и овощами, которые сам же и выращивал, а затем и вовсе одной только лесной травой — «сниткой»; по средам и пятницам (как традиционным и обязательным для православных постным дням) он вообще ничего не ел. И зимой, и летом подвижник носил неизменный белый холщевый балахон, поверх которого всегда висел большой медный крест — подарок матери; за плечами же его, в особой сумке, лежало Евангелие, с которым Серафим никогда не расставался.

В 1802 году его чуть не убили разбойники.

Осенью, когда он рубил дрова, к нему пришли три незнакомых крестьянина и, угрожая смертью, стали требовать денег. Серафим по-иночески не сопротивлялся им, хотя обладал в то время еще значительной телесной силой и к тому же имел в руках топор. Злодеи свалили святого на землю, ударив обухом топора по голове. Ему пробили голову и сломали несколько ребер. Серафим едва добрался до монастыря и неделю находился на грани жизни и смерти. Но опять явившаяся ему Богоматерь (и вновь со словами «Сей — нашего рода») исцелила его. Разбойников через некоторое время нашли, но преподобный запретил их наказывать, заявив, что вовсе уйдет из обители, если их не простят; тогда они сами пришли к нему со слезным покаянием. После побоев и болезни ранее крепкий, высокого роста, Серафим превратился в согбенного старца, постоянно опиравшегося то на посох, то на мотыгу, то на топорик.

С 1804 по 1807 г. Серафим принял на себя особый подвиг — столпничество. Почти три года (по преданию, 1000 дней и ночей!) провел он на камне, стоя на коленях, с воздетыми к небу руками, беспрестанно повторяя при этом молитву евангельского мытаря: «Боже, милостив буди мне грешному!». Это была своеобразная молитва об оставлении не только собственных грехов, но и грехов всего мира — удивительный подвиг столпничества в XIX в.

В 1807 г. по причине немощи Серафим сменил столпничество на полное «молчальничество», но в 1810 г. настоятель Саровской обители потребовал от него возвращения в монастырь. Великий подвижник вернулся на житье в монастырь (ранее он приходил в обитель главным образом для исповеди и причащения), но, выбрав себе келью (площадью в 3 кв. метра!), затворился в ней, не допуская к себе никого, кроме больничного служки и священника, исповедовавшего и причащавшего его здесь. В келье горела только лампада перед любимой его иконой Божией Матери «Умиление», или, как называл ее Серафим, «Радость всех радостей». Келья никогда не отапливалась, спал же преподобный на досках, с камнем под головой вместо подушки. Все его дни и ночи заполняла молитва с поклонами — до 1000 ежедневно. С осени 1815 г. он стал постепенно ослаблять суровость затвора, чтобы иметь возможность начать подвиг старчества — т. е. духовного наставничества приходивших к нему иноков и мирян. Наконец, в ноябре 1825 г. Серафиму вновь явилась Божия Матерь, повелев ему полностью выйти из затвора, чтобы нести утешение ближним и духовно-опытно руководить их христианской жизнью.

Но и пребывая в затворе, преподобный Серафим отнюдь не находился полностью вне исторического потока российской жизни: так, вместе со всей саровской братией, он особенно усилил свой молитвенный подвиг в предстоянии за Православную Русь в период нашествия на нее французов и их союзников в 1812 г. Однако мало кто знает, что в 1818 г. благодарная Россия наградила саровского игумена Нифонта с 13 иеромонахами, — а среди них и старца Серафима, — особыми наперсными крестами в честь победы над французской армией. В наградной грамоте преподобного говорилось:

«Тамбовской епархии Темниковской Саровской пустыни отцу иеромонаху Серафиму.

По благополучном, с помощью Вышняго, окончании войны с французами, благоугодно было Его Императорскому Величеству, Всемилостивейшему Государю нашему, между многими милостями, дарованными всем вообще верным Его подданным, отличить Российское духовенство особенным знаком Высочайшаго Своего благоволения и признательности, которыя изъяснены в Манифесте от 30 августа 1814 года следующими словами:

«Священнейшее духовенство Наше, призывавшее пред Олтарем Всевышняго теплыми молитвами своими благословение Божие на Всероссийское оружие и воинство, и примерами благочестия ободрявшее народ к единодушию и твердости, в знак благоволения к вере и любви к отечеству, да носит на персях своих, начиная от верховнаго Пастыря включительно до Священника, нарочно учреждаемый для сего Крест с надписью 1812 года».

Ныне сии Кресты доставлены из Святейшаго Правительствующаго Синода для Духовенства Тамбовской епархии, и исполняя предписание Онаго, препровождаю при сем один таковый Крест к вам для ношения на персях на Владимирской ленте, как о том изъяснено в Высочайшем Его Императорского Величества Манифесте 30 августа 1814 года и особом Высочайшем повелении, прописанном в Указе из Святейшаго Синода февраля от 14 числа 1818 года.

Иона, епископ Тамбовский и Шацкий.

Марта 14 дня 1818 г."^[3]

..Как пишет уже цитировавшийся выше автор «Очерков по Истории Русской Святости», «мы знаем святых столпников, затворников, исповедников, молчальников, старцев. Серафим был всем этим вместе. Он свел воедино все пути, которыми душа поднимается к Богу. Этот пример — быть может, единственный в истории христианской святости… Слава о святом старце быстро распространилась по всей России. Целыми днями он утешал несчастных, наставлял толпы людей, приходивших к нему за советом, без устали выслушивал всевозможные жалобы. На все вопросы, даже самые неожиданно-странные, он отвечал с одинаковой простотой, с добродушной улыбкой, часто не без юмора. Посетителей бывало иногда по тысяче в день, а он к концу дня не проявлял никаких признаков утомления, так же приветливо встречал последних, как первых, говорил им сначала все те же слова: «Христос воскресе, моя радость"… Достигнув своей молитвенной и подвижнической жизнью необычайного единения с Богом, Серафим тем самым стал по-новому необычайно близок людям. Вместе с властью в духовном мире он получил власть над миром материальным. Отсюда — множество чудес, добавившихся к расточавшимся им утешениям и к преподававшимся им советам и наставлениям»^[4].

О своем особом даре прозорливости сам Серафим говорил так: «Как железо ковачу, так и я предал себя и свою волю Господу Богу. Как Ему угодно, так и действую; своей воли не имею, а что Богу угодно, то и передаю. <…> Сердце человеческое открыто одному Господу и Один Бог Сердцеведец… А я, грешный Серафим, первое помышление, являющееся в душе моей, считаю указанием Божиим, и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия для его пользы»^[5].

Как никто более на Руси, — пожалуй, кроме преподобного Сергия Радонежского, — Серафим Саровский смог воплотить в себе идеальный образ удивительно доброго, мирного и как-то особенно радостного святого. Недаром он порой так поучал духовных детей: «Веселость не грех, она отгоняет усталость, а от усталости ведь уныние бывает, и хуже его — нет. Оно все приводит с собою. Сказать слово ласковое, приветливое да веселое, чтобы у всех пред лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был — вовсе не грешно… Нет нам дороги унывать, потому что Христос все победил, Адама воскресил, Еву освободил, смерть умертвил… Радость моя, стяжи себе мирный дух, и тысячи вокруг тебя спасутся»^[6].

Православному пути стяжания этого молитвенного духа Христова Серафим постоянно стремился учить своих духовных детей — и собственным личным примером, и задушевной пастырской с ними беседой, порой — посылая им письменные наставления. Сохранилось одно из таких наставлений, предположительно считающееся написанным самим великим старцем; эта рукопись принадлежала некогда духовному сыну Серафима — наместнику Троице-Сергиевой Лавры, преподобному Антонию (Медведеву; 1792—1877). Обращенное к иноку, это краткое поучение содержит главным образом призыв к постоянному совершению Иисусовой молитвы как основе всякого православного подвижничества. Вот текст записки — с живой речью самого Серафима:

«Учись умной (внутренней. — д. Г. М.) молитве сердечной, как учат Св. Отцы в Добротолюбии, ибо Иисусова молитва есть светильник стезям нашим и путеводная звезда к Небу.

Учись творить молитву чрез ноздряное дыхание^[7], с сомкнутыми устами. Это искусство есть бич противу плоти и плотских похотений.

К обыкновенной Иисусовой молитве прибавляй: Богородицею помилуй мя.

Одна молитва внешняя недостаточна. Бог внемлет уму, а потому те монахи, кои не соединяют внешнюю молитву со внутреннею, не монахи, а черные головешки.

Бойся, как геен[н]ского огня, галок намазанных [женщин], ибо они часто из воинов царских — делают рабами сатаны.

Помни, что истинная молитва монашеская есть радушное перенесение клеветы напраслины: нет скорбей — нет и спасения.

Все делай потихоньку, полегоньку и не вдруг — добродетель не груша, ее вдруг не съешь"^[8].

Однако еще более важно то, что саровский чудотворец, как никто другой из русских святых, воочию сам мог показать силу молитвы и приобретения даров Святого Духа: как говорил он, «велика сила молитвы, она более всего приносит Духа Божьего… Она как бы всегда в руках наших, как орудие для стяжания благодати Духа».

Сохранились подробнейшие свидетельства о явлении этой благодати через самого старца (она иногда зримо сияла на его лице — «светлее солнца»).

Именно о таком «видении телесными глазами» сияющего, реального акта «сошествия Духа» на преподобного рассказал в своих «Записках» (найденных в 1902 г.) его ученик Н.А. Мотовилов, беседовавший со старцем в зимнем лесу во время снегопада: никакого холода он при этом не ощущал, объятый блеском окружавшего их «небесного света»^[9].

Как пишет Мотовилов: «Я взглянул… в лицо его… Представьте себе, в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом, и озаряющий ярким блеском своим и снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и меня, и великого старца. <…>

— Что же чувствуете вы теперь? — спросил меня о. Серафим.

— Необыкновенно хорошо! — сказал я.

— Да как же хорошо? Что именно?

Я отвечал:

— Чувствую я такую тишину и мир в душе моей, что никакими словами выразить не могу!.."^[10]

О путях достижения подобного духовного просветления Серафим тогда же сказал ему так: «Молитва, пост, бдения и всякие другие дела христианские, сколько ни хороши они сами по себе, однако не в делании только их состоит цель нашей христианской жизни, хотя они и служат необходимыми средствами для достижения ее. Истинная же цель жизни нашей христианской состоит в стяжании Духа Святого Божьего. Пост же и бдение, и молитва, и милостыня, и всякое Христа ради делаемое доброе дело суть средства для стяжания Святого Духа Божьего… Заметьте… что лишь только ради Христа делаемое доброе дело приносит нам плоды Святого Духа. <…> Добро, ради Него делаемое, не только в жизни будущего века венец правды ходатайствует, но и в здешней жизни преисполняет человека благодати Духа Святого..»^[11]

Богодарованная духоносность преподобного Серафима преображала не только его самого, но порой и окружавший его мир — порой даже животных: как некогда у преп. Сергия Радонежского, так и у Серафима тоже был «свой» медведь. Об этом сохранился замечательный в своем роде рассказ старицы Дивеевской обители Матроны Плещеевой.

Как вспоминала Матрона уже после кончины великого старца, однажды она подходила к «дальней пустыньке» и «увидела, что о. Серафим сидит близ своей келлии на колоде и подле него стоит ужасной величины медведь. Я так и обмерла от страха и закричала во весь голос: батюшка, смерть моя! — и упала. Отец Серафим, услышав мой голос, ударил медведя и махнул ему рукою. Тогда медведь, как разумный, тотчас пошел в ту сторону, куда махнул ему о. Серафим, в густоту леса. Я же, видя все это, трепетала от ужаса и даже, когда подошел ко мне отец Серафим со словами: „не ужасайся и не пугайся“, я продолжала по-прежнему кричать: ой, смерть моя! На это старец отвечал мне: „нет, матушка, это не смерть; смерть от тебя далеко; а это радость“. И затем он повел меня к той же самой колоде, на которой сидел прежде и на которую, помолившись, посадил меня и сам сел. Не успели мы сесть, как вдруг тот же самый медведь вышел из густоты леса и, подойдя к отцу Серафиму, лег у ног его. Я же, находясь вблизи такого страшного зверя, сначала была в величайшем ужасе и трепете, но потом, видя, что отец Серафим обращается с ним без всякого страха, как с кроткой овечкой, и даже кормит его из своих рук хлебом, который принес с собой в сумке, я начала мало помалу оживотворяться верою. Особенно чудным показалось мне тогда лицо великого отца моего: оно было светло, как у ангела, и радостно»^[12]. Осмелев, старица вскоре и сама кормила медведя — «с таким утешением, что желала бы еще кормить его, ибо зверь был кроток и ко мне грешной, за молитвы о. Серафима»"^[13].

Незадолго перед кончиной Серафима ему в двенадцатый (и в последний) раз явилась 25 марта (ст. ст.) 1832 г. Божия Матерь в сопровождении святых дев-мучениц и святых Иоанна Предтечи и Иоанна Богослова. За два дня до того преподобный поведал о грядущем чудесном событии своей духовной дочери Евпраксии, инокине ближайшего к Сарову женского Дивеевского монастыря. Этот монастырь был основан помещицей Агафией Мельгуновой (в иночестве Александрой) в третьей четверти XVIII в.; в дальнейшем устроителем обители стал сам преподобный Серафим. Евпраксия и присутствовала при этом необычайном «сошествии Неба на землю», впоследствии свидетельствуя о нем: «Я думала, что уже не живая». Явление Божией Матери завершилось обращением Ее к Серафиму: «Скоро, любимиче Мой, будешь с нами».

Святой старец стал готовиться к смерти. Он уже давно смастерил себе дубовый гроб-колоду и без всякой боязни, с радостью ожидал перехода в вечность. Преподобный говорил: «Жизнь моя сокращается — духом я как бы сейчас родился, а телом ко всему мертв!.. Когда меня не станет — вы ко мне на гробик ходите! И чем чаще, тем лучше. Все, что есть у вас на душе, что бы ни случилось с вами, придите ко мне, да все горе с собой-то и принесите на мой гробик! Как живому, все и расскажите! Как вы с живым всегда говорили, так и тут! Для вас я живой есть и буду вовеки!».

Замечательный подвижник скончался в ночь на 2 (15) января 1833 г. Незадолго перед тем он предсказал, что кончина его откроется через пожар. Рано поутру в этот день два инока, проходя мимо кельи старца, почувствовали запах дыма — на стук в дверь никто не отвечал. Тогда они взломали ее и обнаружили преподобного стоящим на коленях на молитве перед его любимой келейной иконой Божией Матери «Умиление» — со скрещенными на груди руками, с необычайно мирным и просветленным выражением лица. От свечи, выпавшей у старца из руки, уже начала тлеть его одежда.

Серафим предузнал не только близкую свою смерть, но и будущую радость своего прославления.

Вообще народ почитал старца святым задолго до официального внесения его в святцы отечественной Православной Церкви, но празднование причисления его к лику святых произошло лишь 19 июля (1 августа) 1903 г., — и это он тоже предсказал: «..какая будет радость! Среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!»^[14] Так и произошло в Сарове и соседнем Дивееве на торжествах его канонизации, когда поклониться великому подвижнику приехали тысячи и тысячи православных христиан России — во главе с Государем Николаем II и другими представителями Царской семьи.

Архимандрит Никон (Рождественский), впоследствии архиепископ Вологодский, свидетель саровских торжеств, передавая свои впечатления о них, отметил, в частности, и одно из многочисленных состоявшихся тогда чудотворений: «Настало утро 19 июля. После ранних обеден, за которыми было множество причастников, в восемь часов ударили к поздней литургии. в общей молитве участвовал и Царь со своими спутниками. Особенно трогательна была минута, когда святые мощи во время малого входа были внесены в алтарь и обнесены вокруг престола при пении: „Спаси ны, Сыне Божий, во святых Дивен Сый, поющия Ти: аллилуия“. Когда их вынесли снова на средину церкви и стали опускать в дубовый гроб под сению великолепной раки, то одна женщина быстро просунула руку между нами, несшими гроб, отерла белым платком дно гробницы, в коей мы несли святые мощи, и тотчас же отерла платком личико своей дочери. Девочка тут же заговорила: она была немая. Можно себе представить всю радость матери!.. Свидетелем сего чуда был сам благочестивейший Государь, который на другой день, после напутственного молебна пред отъездом, изволил подозвать к себе эту девочку с матерью и лично с ними беседовать по поводу сего исцеления..»^[15].

Духовная высота, на которую продолжали подниматься и в Новое время многие наши отечественные подвижники — и архиереи, и простые монахи, подобные саровскому чудотворцу, способствовала проявлению в них особого Божиего дара прозрения будущих судеб — и отдельных людей, и целых народов — дара провидческого. И при этом замечательно, что все они, как один, видели впереди и со скорбными увещеваниями предрекали русскому народу страшные беды и кары Божии — за возможное в грядущем, почти всенародное, богоотступничество-«апостасию» и возникновение затем страшного безбожного «Царство хама» на месте прежде духовно великой России!

Так и великий Серафим предрек в свое время не только светлые празднества в Сарове, но и страшные бедствия, которые в будущем должны будут обрушиться на Россию, предсказал ужасные гонения на Церковь, неисчислимое число мучеников за веру и полное разорение монастырей. «Будет, — говорил он, — такая скорбь, чего от начала мира не было… Настанет такое время, что ангелы не будут поспевать принимать души… Когда век-то кончится, начнет антихрист кресты с церквей снимать, да монастыри разорять, и все до единого разорит»^[16]. И действительно, столетие спустя после кончины старца, в 1930-ые гг., в России не осталось ни одного открытого монастыря!

В то же время преподобный Серафим твердо говорил и о будущем возрождении «Русско-Славянского Царства».

Святой старец предвидел даже и такую «частность» своей посмертной судьбы, как-то, что он (по собственным его словам) не будет «лежать телом» в Сарове, а его положат с честью в близлежащем Дивеевском монастыре, который после гонений на веру возродится и со временем прославится на весь православный мир.

Часть этих пророчеств, как известно, уже исполнилась.

После разорения большевиками Саровского монастыря в нем (по указанию одного из сталинских палачей России — Л. Берии) впоследствии был образован научный центр по созданию водородной бомбы — так называемый «закрытый город» Арзамас-16 (существует и поныне); тайно же вывезенные оттуда ранее чекистами святые мощи преподобного Серафима долгие годы находились в Музее истории религии и атеизма (точнее — в оскверненном подобным «музеем» здании Казанского собора в тогдашнем Ленинграде). Но в феврале 1991 г. рака с мощами была наконец перевезена оттуда в Москву, в Богоявленский кафедральный собор в Елохове, а летом перенесена — с торжественным крестным ходом — в Свято-Троицкий собор вновь открытой Серафимо-Дивеевской обители… В родном же монастыре (и поныне все еще не восстановленном) великому святому России места, как он и предсказывал, так и не нашлось!

После преподобного Сергия Радонежского ни один российский подвижник не олицетворяет с такой полнотой, как Серафим, саму идею отечественной национальной святости — с ее неизменным утверждением сердечной любви к Богу и человеку, что всегда и оставалось основным жизненным идеалом Святой Руси.