 |
| Нескучный сад | Виктор Живов, Ирина Сечина | 22.04.2013 |
Я пришла к Виктору Марковичу Живову как корреспондент. Знала, что он легенда. Немного боялась. Теперь, когда его нет с нами, перечитываю расшифровку той беседы, и некоторые его слова о Церкви и обществе кажутся особенно верными и нужными нам, сегодняшним. Рассказывает Ирина СЕЧИНА.
Виктор Маркович меня поразил. Старенькая кофта, которая, видимо, выполняла такую же роль, как у Булгакова его знаменитая шапочка, вальяжно расстегнутая верхняя пуговица голубой заграничной рубашки — он сидел в кресле, похожий на участника платонического пиршества, положив нога на ногу, при этом одной ногой поигрывал дырявым, когда-то клетчатым, тапком с оторванной подошвой.
«Носки цвета бордо…» — отметила я про себя. Он был мэтром, легендой, интеллектуалом — в общем, всем, что так привлекает в мужчине. И вот у этого мэтра культурологии мне предстояло взять комментарий о жизни святителя Митрофана Воронежского и Церкви петровских времен.
Я боялась своей серости и безграмотности, но Виктор Маркович сразу стал руководить: «Давайте вы будете задавать вопросы по вашему списку, а я буду отвечать».
Я начала читать свою бумажку. Виктор Маркович слушал, немного наклонившись, как будто хотел лучше понять вопрос, а потом, порывисто откинувшись в кресло, начал говорить.
Я удивлялась, как легко летела его мысль, не сдерживаемая ничем, что обыватели, типа меня, назвали бы академизмом. Это была легкая и стремительная птица, настолько уверенно и естественно парящая в небе, что для нее не существовало «немыслимых пируэтов». Иногда она как бы зависала над пропастью познания: «Этого мы знать не можем, но..» Но тут же взмывала вверх с новой силой: «Но мы можем реконструировать эти события не с точки зрения Голикова, а с точки зрения Митрофана. Тогда история выглядит по-другому».
Вопросы о бунтарском петровском времени сменились разговором об общественном протесте вообще.
«Петр был очень неприятный царь», — обронил Виктор Маркович, и я спросила, неужели никто в Церкви не протестовал против неприятного, безбожного царя?
— Протестовали или нет, до конца мы знать не можем. Дневников тогда не писали. Никаких архиерейских свидетельств, где были бы обличения Петра, у нас нет. Есть кое-какие письма святителя Димитрия Ростовского, где он жалуется на плохое положение Церкви, но не на Петра персонально.
В 1704 году произошло так называемое Астраханское восстание стрельцов. Там были не только экономико-политические, но и религиозные моменты. Но, как писал Голубинский, в петровские времена раскол пополнился всеми бородачами. Перед служивым человеком вставал выбор — или потерять образ Божий, сбрив бороду, так тогда воспринималось это действие, или протестовать. И брили! Не то, что сейчас, с белыми ленточками ходят.
— А как быть, если протест благословляется Церковью? Вот свт. Митрофан Воронежский, благословил же некоего попа Иоанна Борисова идольские статуи на частном балконе некоего богача Петра Желудкова разбить вдребезги? А попа, между прочим, наказали потом, за буйство.
— Да, и сейчас такое бывает. Но времена все же другие.
— В чем разница?
— В XVII -XVIII веках были совсем другие основания для религиозного протеста, чем в нынешнем Российском государстве. Что мы видим в истории с отцом Иоанном Борисовым? Он восстает против того, что идет от антиклерикальной власти екатерининского времени, его протест — протест против культурной политики доминирующей власти. Петр, а потом и Екатерина сами устраивают раскол в обществе, хоть и действуют очень осторожно.
С подачи верховной государственной власти перестали канонизировать новых святых. Вот мы говори про канонизацию владыки Митрофана (1832 год). Но его канонизация только третье прославление святого за весь период, прошедший со времени его кончины.
До 1832 года канонизированы были лишь святитель Димитрий Ростовский и святитель Инокентий Иркутский. Все. Хотя в XVIII веке было много подвижников благочестия, Тихон Задонский например. Новых чудотворных икон в то время практически не появляется. Более того, за появления чудотворных икон начинают преследовать, как за «суеверие» или за «использование святынь в корыстных целях». В 1668 году помещика и священника церкви его поместья с дьячком отослали на три года в монастырь под начало, за то, что они открыли чудотворную икону.
У нас сейчас совершенно другая ситуация. Я не могу сказать, что нынешняя власть отличается благочестием, но она явно не борется с Церковью. В 1920-е годы Церковь нуждалась в защите. А сейчас от кого Ее защищать? У нас, конечно, есть некоторое количество безбожников — но это нормальное дело. Современные кощунники не посланы из глубины власти. Это результат процессов, происходящих в глубине самого общества.
Вообще, в каком это государстве сейчас, скажите, пожалуйста, полностью однородно-религиозное население? Ну, может быть в небольших исламских государствах.
Нам нужна любовь и терпимость. Может быть, тогда еще кто-нибудь к нам в Церковь придет.
Темно-синий кабинет с тремя столами. В глубине черный рояль играет лаковыми отблесками. На нем стопки нот. «За одним столом профессор работает, это понятно, за другим пишет письма, как в позапрошлом веке, за этим круглым, наверно гости собираются..», — машинально отмечаю я. Улыбнулась. Вспомнила профессора Преображенского, опять этот Булгаков, и его квартирный, точнее комнатный вопрос. «Я не Исидора Дункан. Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной. Передайте это общему собранию».
Три комнаты квартиры, а также коридор отданы под книги. Когда Виктор Маркович меня провожал, я не удержалась и задала вопрос, который обещала себе никогда не задавать обладателям библиотек. Даже когда увидела библиотеку Александра Дворкина, воздержалась. Но тут.
— Виктор Маркович, скажите, а вы все это читали? — я чувствовала себя пятилетним ребенком.
— Нет, все не читал, — очень просто ответил он.
— А как же вы их находите? — задала я следующий некорректный вопрос, потому что на бесконечных, уходящих в высь дореволюционного потолка стеллажах и полках не наблюдалось никакой системной расстановки книг.
—Честно говоря, не знаю, они как-то сами находятся.
Невозможно импозантный в своей вязаной кофте Виктор Маркович был не просто ученый, конечно. Он был почти исчезнувший сейчас тип, он был самым настоящим мыслителем, а это почти что волшебник. Из его московской квартиры, в которой я не пробыла и часа, я вышла, как из шкафа в Хрониках Нарнии.
Мой век совсем другой, и совсем другие люди вокруг меня. В моем мире за академическими часами высшего образования совсем не виден волшебный замок, в котором, после всех научных испытаний прекрасные короли и королевы размышляют, разговаривают, познают, и тем счастливы. И хотя мне уже не лететь с этими волшебными птицами, я благодарна Виктору Марковичу, за то, что я успела на них взглянуть.
Ирина СЕЧИНА
