Духовная болезнь современной России

Либерала и националиста объединила вражда к традиции

Дискуссия, идущая на страницах «НГ» и «НГ-религий» и посвященная проблемам русского консерватизма и национализма, в определенных отношениях весьма характерна. Речь идет не просто о различных концепциях консерватизма или национализма, но фактически о разном понимании русского пути в принципе, о принципиальном самоопределении современного российского общества в отношении собственной традиции. Что же объединяет таких антагонистов, как крайний русский националист г-н Севастьянов, с одной стороны, и приверженцы так называемого «христианского либерализма» г-да Морозов и Кырлежев с другой? Внимательное изучение материалов полемики убеждает в том, что, при всем различии их принципиальных позиций, все они объединены одной общей чертой — неприятием основы русского и российского традиционализма — идеи православной империи. Г-н Севастьянов стремится произвести «мутацию русского духа», о которой столько грезили русофобы с радио «Свобода», и, наконец, раз и навсегда покончить с Традицией. Характерно, что все три автора главной иллюзией современности объявляют именно те духовные и идеологические основания, на которых в течение многих столетий строилась и процветала реальная историческая Россия. «Основная иллюзия состоит в том, — пишет А. Севастьянов, — что классическая русская философия второй половины Х1Х — первой половины ХХ века способна быть хоть как-то утилизована в современных условиях… В чем роковая ошибка королевых? „Так было — так будет“, — рассуждают они (то есть оппоненты Севастьянова — В.С.) над школьными учебниками истории. И не видят того, что в нашей жизни произошли радикальные изменения, повернувшие вспять тысячелетние законы развития.» (Выделено мною — В.С.). В этих высказываниях апологета русского национализма с его наивной убежденностью в том, что можно повернуть вспять законы развития характерно то, что реальность тысячелетней российской традиции признается им хотя бы по отношению к прошлому. Наши же либеральные оппоненты склонны вовсе игнорировать ее, не будучи в силах при этом скрыть свою ненависть.

Вряд ли возможно всерьез полемизировать с очередным кощунством г-на Морозова («ходят с хоругвями» — и это о крестных ходах, которые есть ни что иное, как соборная молитва, вышедшая за пределы храма, освящение всей местности!) или с его очередным политическим доносом на весьма уважаемого в ученом сообществе России человека — д.э.н. чл.-корр. РАЕН М.И.Гельвановского (хотя к высказанной данным автором апологетике путинского «либерального консерватизма» мы еще непременно вернемся). Но вот г-н Кырлежев пытается выстроить нечто похожее на некую систему аргументов. Главный аргумент, при помощи которого он пытается опровергнуть построения Виталия Аверьянова, заключается в том, что «заимствование понятия Предания в его богословском смысле и перенос его на общество являются незаконными.» Автор ссылается на высказывание Конст. Костюка, которое полностью усваивает: «В аргументации „православных консерваторов“ скрывается, как правило, важная подмена: дорогое каждому христианину Священное Предание отождествляется с социальной традицией, небесное подменяется земным. Светская традиция в своем корне отождествляется с сакральной, с божественным Священным Преданием.» «Евхаристическое и харизматическое понимание опыта церковной общности и его передачи (traditio) не может быть перенесено на социальный опыт, — пишет А.Кырлежев.- Социум — это эмпирическое сообщество. В евангельском смысле — это „мир“, царство кесаря, которое противопоставлено „царству не от мира сего“, „Царству Христову“. И когда речь заходит о традиции в социальном, политическом или культурном смысле, а также о „преданиях старины глубокой“, тождество термина не должно вводить нас в заблуждение.»

Как нам представляется, здесь у г-на Кырлежева сказывается аберрация, типичная для либерально-секулярного мышления. Разумеется, все нормально мыслящие христиане понимают, что мир и социум — есть онтологически иная реальность, нежели Царство Божие, ибо Царство Божие — есть преображенный мир, избавленный от греха, мир, в котором Бог уже победил зло и грех, и так называемая «реальная история» (возникающая в результате грехопадения) уже закончилась. В реально же существующем социуме это преображение еще не совершилось, здесь зло и грех не только присутствуют, но даже и множатся. Это — безусловная истина, но из этого же не следует, что Церковь не должна идти в мир со словом проповеди и вразумления, что нужно лишь жить евхаристической и молитвенной жизнью внутри храмовой ограды, отнюдь не стремясь завоевать мир, сделать его христианским, оцерковить, приблизить его ко Христу (то есть приблизить реальный образ жизни людей к образу, заповеданному Христом)! А эта миссия, бесспорная с точки зрения заповедей Христа, предполагает, в свою очередь, что в Церкви существуют более внутренние и более внешние служения, как есть в ней более «внутренние» и более «внешние» члены. Не станет же г-н Кырлежев отлучать от Церкви тех, кто причащается 4 раза в год и признавать «своими» только тех, кто причащается каждую неделю!

Более того. Церковь, как мистический, богочеловеческий организм, есть, безусловно, евхаристическая община, и посему не причащающийся вовсе (хотя и получивший так называемую «предначинательную благодать» в таинстве св. крещения), безусловно, не может считаться членом Церкви. (Не говоря уже о том, что вряд ли кто и из причащающихся, если он обладает правильным церковным сознанием, возомнит себя совершенным христианином). Но, помимо ядра, существует же еще и периферия! Помимо явно «пограничного» случая крещеных, но пока не причащающихся, которые вполне могут находиться (и часто находятся) на пути в храм, есть еще сфера культуры и внешне-социальной жизни, тоже так или иначе восходящая к традициям Православия. И принципиальное, онтологическое различие между духовно-мистической, собственно церковной традицией и традицией, как качеством культурно-социальной жизни, на которое справедливо указывает Кырлежев, отнюдь не отменяет столь же бесспорной связи между ними, причем достаточно жестко обусловленной. Так, например, иудаизированный вариант протестантизма, создавший индивидуалистическую культуру США, никак не может породить Домостроя, а, к примеру, духовная аскетика «Добротолюбия» ни в коем случае, ни при каких условиях, не приведет нас к усвоению в общественной жизни принципов шариата. Существуют определенные, вполне непреложные законы движения традиции в истории, чего, к сожалению, никогда не было способно понять либеральное мышление, зацикленное на утопии вырванного из традиции (а значит, и из реальности) «человека вообще». Поэтому произвольное обращение с традицией, попытки вписать Россию в очередной утопический проект (либерально-индивидуалистический, националистический или снова коммунистический) ни к чему хорошему никогда не приводили, не приводят и не приведут. Для того, чтобы навязать России либеральный индивидуализм или национализм нужно с корнем выдрать архетипы народного сознания, и еще неизвестно, можно ли это сделать. В любом случае все это приводит к глобальному кризису и истреблению народа.

Итак, наличие строгих границ между Церковью и миром отнюдь не означает, что мир не подлежит воцерковлению. Бытие Церкви в мире базируется на антиномии. С одной стороны, Благая Весть обращена ко всем, Господь пришел всех спасти. С другой же стороны, спасутся заведомо не все. Этим и обусловлено, с одной стороны, наличие строгих границ между Церковью и миром, а, с другой стороны, вышеупомянутый их динамизм. Если зло и грех поработили мир, это не означает, что христиане не должны бороться со злом и грехом. А это невозможно только на личном уровне. Для этого необходимы и соответствующие общественные механизмы. Церковь обращается с бессмертной душе человека, к его свободной богосотворенной личности, содействуя спасению в абсолютном смысле. Христианское же государство ограничивает внешние проявления зла, помогая делу спасения в относительном смысле.

Главное здесь заключается в том, что, с точки зрения христианства, не должно быть ни одной сферы жизни, полностью враждебной и противостоящей Христу. Христиане принципиально не могут отдать мир в руки врагов Христа. Позиция же г-на Кырлежева и К нацелена в конечном счете именно на это. С одной стороны, либеральные христиане все время твердят о принципиальной, онтологической несовместимости Церкви и мира, с другой же стороны столь же упорно говорится о необходимости «открытости» Церкви по отношению к миру. Но позвольте, г-да, изучали ли вы когда-нибудь логику? Если, А и Б абсолютно несовместимы, то «открытость», или «толерантность» А по отношению к Б может привести лишь к его полному уничтожению этим Б и ни к чему иному! «Несовместимость» же! Ergo, призывая, с одной стороны, к «открытости» Церкви по отношению к миру, к внешнему обществу, а, с другой, утверждая онтологическую несовместимость Церкви и общества, Кырлежев и К фактически призывают Церковь впустить онтологически чуждый мир в свою ограду, согласиться с тем, что рано или поздно она будет побеждена, завоевана миром. Это и есть измена Христу. И здесь не могут спасти никакие рассуждения о «личном и межличностном опыте», «инстанции человеческого» и т. д. Если вы государство, общество, культуру отдаете в руки заведомо внехристианских и прямо антихристианских сил, то рано или поздно и личность будет завоевана ими.

Таким образом, «открытость» Церкви по отношению к миру должна носить не пассивный, но активный, миссионерский характер; Церковь должна завоевывать мир, а не сдавать свои позиции в нем. А для этого необходима помощь какой-то внешней силы, которая ограничивала бы внешние проявления зла. Этой цели и служит христианское государство. Именно об этом и пишет св. апостол Павел в своем послании к римлянам (Рим. 13), говоря, что начальник есть Божий слуга, носящий меч. Таким образом, византийская модель с ее «симфонией», столь нелюбезная сердцу г-на Кырлежева, возникает в истории не произвольно, а в силу исторической необходимости. Что же касается расхожего либерального мифа о первохристианах как борцах за свободу совести и отделение Церкви от государства, не имеющего абсолютно никакого подтверждения ни в Священном Писании, ни в Священном Предании Церкви, то я здесь не буду специально опровергать его, поскольку не раз делал это в своих предшествующих работах. Наиболее подробный вариант со ссылками на дискуссию начала века представлен в моей известной статье «Две свободы» («Новый мир», N 9, 1993), включенной также в мой сборник «Время Церкви» (М., 1998).

Г-н Кырлежев (как и г-н Морозов и другие авторы, «имя им легион»), являющийся, конечно же, отнюдь не объективным исследователем, но фанатиком либеральной утопии, абсолютно чуждой российской традиции и естественно-органическому развитию российской жизни, призывает Виталия Аверьянова, а вместе с ним и всех нас «исследовать исторические, социальные и иные причины, препятствующие утверждению в ней социальных и политических ценностей либерализма.» Как слышится за этими словами либерально-интеллигентское сетование (типичное для утопически-инфернального образованческого сознания) на этот «темный народ, не понимающий своего счастья»! Ну, исследуем же, наконец, эти причины…

Выше я уже указывал на совершенно очевидный факт, что хотя вера и идеология, сфера сакрального и сфера социо-культурная нетождественны, любая вера не может порождать любую идеологию и культуру и что, напротив, существует вполне строгая и детерминированная связь между традицией собственно религиозной и тем типом культуры и социума, который данная традиция порождает. Отождествлять две эти сферы невозможно, но и полностью разводить их, пытаясь манипулировать реальностью, совершая над ней утопическое насилие, невозможно также. Любая социо-культурная и политическая модель для того, чтобы быть реализованной, нуждается в опоре на сформированные в процессе исторического саморазвертывания традиции архетипы народного сознания, а эти последние питаются, в свою очередь, некоей пассионарной энергией, коренящейся в глубинах народного духа. Российский коммунизм был попыткой паразитировать на этих энергиях, представляя собой перевернутый, искаженный до бесовской пародии (а значит, противоположности) вариант «священной державы» и, в силу того, что своих энергий он не порождал, естественным образом достаточно быстро рухнул. Теперь нам навязывается либеральная модель, абсолютно чуждая русской и российской ментальности. Ясно, что никакие пассионарии под эти знамена не пойдут (и уже не идут). В современной России просто нет и никогда не было пуритан периода освоения «дикого Запада». Сохранился ли свой собственный сакралитет — отдельный вопрос (положим, я считаю, что в значительной степени сохранился, но нуждается в целенаправленном возгревании), но ясно, что либеральная модель для своего осуществления безусловно нуждается в некоей пассионарной энергии, которой сам либерализм не порождает и, следовательно, вынужден ее где-то заимствовать. И поскольку собственно российская, православно-имперская традиция с порога отвергается и несовместима с ним до полного антагонизма, то современные российские либералы никак не могут повторить путь коммунистов, связанный с паразитированием на традиции и вынуждены обратить свои взоры в другое место. Этим «местом» и является национализм.

Элементарная логика политического процесса подсказывает, что для того, чтобы иметь хоть какую-то почву под ногами, наши либералы, стремясь оставаться либералами, просто вынуждены всячески третировать и разрушать (как на уровне сознания, так и на уровне объективной реальности) имперское начало и столь же упорно и целенаправленно апеллировать к национализму. Именно это пытается (с каким успехом — другой вопрос) делать команда Путина. Именно режим Путина пытается вывести на первый план в идеологии националистическую составляющую (пусть и в довольно умеренном варианте по сравнению с экстремистами типа Севастьянова), принципиально сочетая все это с ультралиберальными моделями в экономике. Фактически реализуется рекомендация г-на Бжезинского: «младотурецкий вариант», то есть переход от империи мононациональному государству (полигоном чего является Чечня). А этот столь милый сердцу г-д Севастьяновых вариантик, разумеется (как много раз весьма убедительно показывала история) невозможен без очень большой крови.

И здесь мне приходится вновь обратиться к статье А. Морозова, который давно и упорно в разных СМИ, словно выполняя чей-то политический заказ, занимается прославлением путинского «либерального консерватизма» (здесь он, чтобы замаскировать либеральную составляющую, употребляет термин «неоконсерватизм»). Парадоксальным образом в ней оказывается немало верного. Верно замечание о «конструктивизме» в действиях Путина и К, обусловленном тем, что «неоконсерватизм (читай: либеральный консерватизм) Путина не имеет за собой никакой национальной политической традиции», верна констатация того, что Московская Патриархия в последнее время дистанцировалась от либерально-националистического проекта Путина и К, верно замечание о настороженном отношении к нему многих патриотов и т. д.

При всем этом автор, однако, с упорством, достойным лучшего применения, продолжает отстаивать вышеупомянутую утопию и третировать Традицию.

Но, г-да, если вы столь упорны в своем стремлении «увязать несомненные ценности свободы и неизбежность жить и действовать в постсовременности, то есть в мире с кардинальными переменами, с верой, которая носит универсальный характер» и признаете именно эту высокую цель основой столь любимого вами «либерального консерватизма», то вы просто обязаны, оставаясь честными людьми, взять на себя ответственность за действия того режима, который пытается на практике осуществлять данный проект (включая и то, что глава данного режима призвал делать с нехорошими людьми (читай: противниками проекта) в некоем месте общего пользования). Признал же г-н Морозов «многообещающим» неоконсерватизм Путина… Думается, однако, что незаменимые в деле пиаровского и отчасти идеологического обоснования неких политических проектов г-да Морозовы вряд ли способны по своей либерально-образованческой природе понести бремя политической ответственности.

С грустью приходится констатировать, что идеологическое беснование, подмена жизни утопиями, навязываемыми реальности при помощи определенных политтехнологий, упорный отказ от какой-либо попытки осознать естественно-органический путь развития российской жизни в сочетании со злостным шельмованием традиции в современной России все еще продолжается. И конца этой болезни пока не видно.