О православной идентичности российских старшеклассников в конце ХХ века

Международное сравнительное исследование «Здоровье подростков и окружающая среда», на результатах которого мы остановимся, проводилось в Финляндии, России, Эстонии и Бельгии по единой методике в 1995—1997 гг.^* Отбор городов и учебных заведений был многоступенчатым с применением квотной и случайной выборки. В Финляндии опрос проводился в Хельсинки (1396 чел.), в России — в Москве, Оренбурге и Абакане (всего 1004 чел.). Классификация опрошенных нами учащихся старших классов основывалась на их ответах на вопрос «Какое место занимает религия в Вашей жизни?», в соответствии с которыми они были условно разделены на 4 типа:
I — глубоко верующие,
II — достаточно верующие,
III — маловерующие,
IV — неверующие.
Таким образом, в основе наших данных лежит так называемая вербальная религиозность, содержание которой уточнялось с помощью широкого спектра вопросов.
При анализе результатов исследования мы столкнулись с очень интересными данными о религиозности молодых людей [1; 2], в частности, было обнаружены существенные различия в характере религиозности в России и Финляндии. При этом некоторые особенности современной русской религиозности таковы, что напрашивается сравнение с широко известными классическими описаниями русского нравственно-религиозного типа прошлых времен, вплоть до буквального их совпадения. Столь четкие параллели между прошлым и настоящим кажутся неожиданными, так как стало привычным полагать, что в нашей стране имело место очевидное искоренение русских национально-религиозных традиций. Приведенные ниже данные свидетельствуют о том, что подобное утверждение неверно. В советское время имело место не глубинное искоренение религиозно-нравственных традиций, а гораздо более поверхностное искусственное их стирание. Так, за 70 лет в нашей стране до некоторой степени удалось лишить людей знания об основах веры, о нормах православного стиля жизни и тем самым дезориентировать их в поведенческом и догматическом аспектах. Но, несмотря на все это, нарождающиеся поколения демонстрируют наличие ничуть не утраченных национально-нравственных качеств и признают себя в большинстве своем православными. А потому, отложив в сторону активно разрабатываемые сегодня теории об утрате нашим народом национальной, религиозной и проч. идентичности, следует признать рост его национального самосознания и стойкое существование устойчивого русского этно-религиозного типа, сохраняющегося и передающегося молодым поколениям. На этом феномене новой русской религиозности мы остановимся в настоящей статье, приводя для сравнения данные о религиозности финнов. Социологический анализ последней мы опускаем, полагая, что он должен оставаться приоритетным правом финских специалистов.
Напомним, что традиционно в Финляндии подавляющее большинство населения является протестантами, членами Финской евангелическо-лютеранской церкви; в 1996 г. она объединяла 85,5% финнов [3]. В России нет официальных данных Госкомстата о количестве верующих той или иной религии, есть только данные социологических исследований. Они, в зависимости от особенностей методики каждого опроса, дают несопоставимые, а нередко даже противоречивые результаты, касающиеся религиозной принадлежности населения. Поэтому для выяснения того, к какому вероисповеданию принадлежит подавляющее большинство населения России, необходимо кратко остановиться на особенностях социологической информации.
Так, если респондентам задается два вопроса в одном — «Считаете ли Вы себя религиозным человеком? Если да, то какую из религий Вы исповедуете?» (методика Всероссийского центра изучения общественного мнения) — то около 40% населения не отнесут себя к религиозным людям и тем самым будут лишены возможности заявить о своей конфессиональной принадлежности. Из оставшихся 60%, считающих себя религиозными людьми, к православию себя обычно относят 49−56%, к исламу — 3−8%, ко всем остальным многочисленным религиям — 1−2% [см.: 4]. Но, как известно социологам, для чистоты получаемой информации не рекомендуется задавать сразу два вопроса. Если следовать этому методическому правилу и задать вопрос по-иному — «К какому вероисповеданию Вы принадлежите?» (методика Института социологии РАН) — то ни к какому вероисповеданию себя не отнесут менее 1%. Остальные респонденты в подавляющем своем большинстве относят себя к православию — 89,7%, как это было в декабре 1998 г. Из остальных религий на втором месте стоит ислам, к которому себя относят 5,3% населения. 1,0% относит себя к католицизму, 0,4% - к буддизму, 0,2% - к баптизму, столько же — к иудаизму. Ко всем оставшимся вероисповеданиям, число которых по официальным данным Министерства юстиции доходит до 50, относят себя 2,5% населения России [5, с.22].
Таким образом, по данным Института социологии РАН, удельный вес православного населения в России не только не меньше удельного веса протестантов в Финляндии, но даже превышает его. Поэтому, несмотря на сильное сопротивление сторонников концепции глобализации и противников Русской Православной Церкви, необходимо констатировать, что Россия в полной мере является православной страной. Проследим дальнейшие различия между православной Россией и протестантской Финляндией, которые выступают неким общим фоном нашего исследования.
Финская евангелическо-лютеранская церковь имеет статус государственной церкви и обладает в связи с этим известными преимуществами, Русская Православная Церковь такого статуса не имеет и потому лишена всех легитимных возможностей для своей работы, которые проистекают из этого статуса.
Другая особенность России — длительный период насаждения атеизма в масштабах государства, сопровождаемый бесчеловечными, кровавыми гонениями на верующих, когда за свою верность Богу были лишены элементарных человеческих условий существования или даже самой жизни миллионы людей. И все-таки эти попытки выжечь Россию до состояния духовной пустыни не удались — уничтожены были церковные здания, но вера не умерла. Тем не менее, подавляющее число верующих сегодня — неофиты, хотя и силящиеся впитать в себя церковную культуру, но еще заметно отстающие от нее.
Другое отличие России — бурная чужеродная духовная экспансия, захлестнувшая ее сразу же после отмены идеологии атеизма. На нашем исследовании она отразилась в сугубой мере, так как оно проводилось в этот период ничем не сдерживаемого мощного натиска «ловцов человеческих душ». И как раз молодежь, в силу своих возрастных особенностей более других интересовавшаяся новыми экзотическими культами, оказалась наиболее затронутой их влиянием.
Следующее отличие России от благополучной Финляндии столь же неутешительно — тотальная нестабильность, кризисность во всех сферах общественной жизни, бедственный или даже нищенский уровень жизни подавляющего большинства населения и преобладание у него катастрофического сознания. Иными словами, суммируя перечисленные печальные отличия нашей страны, нельзя не заключить вслед за академиком Н.И. Толстым, что «ХХ век уходит в историю под знаком мученицы России».
Как же выглядит в описанных условиях духовный портрет молодежи — нашего будущего? Между финнами и русскими много общего. Например, самая многочисленная группа и здесь и там — это малорелигиозные, колеблющиеся, в жизни которых религия играет не очень важную роль (III тип). Среди русских старшеклассников их 41,1%, среди финских — 48,3%. Однако на этом сходство заканчивается.
Во-первых, русская молодежь считает себя гораздо более религиозной, чем финская (табл. 1). Так, в Финляндии атеистов (IV тип религиозности) в 4 раза больше, чем глубоко верующих (I тип), в России этого преобладания нет. Удельный вес атеистов в Финляндии в 2 раза больше, чем в России: заявляют, что религия не играет роли в их жизни, каждый 4-й финн и каждый 8-й русский. Напротив, ориентированных на религию (I + II типы) в России намного больше — 46,4%, в Финляндии же лишь 26,8%. И, наконец, доля наиболее серьезно верующих (I тип) в России в 1,5 раза выше, чем в Финляндии. Данные многочисленных исследований подтверждают столь высокий уровень религиозности русской молодежи.
Наиболее сильно опережают всех опрошенных по уровню своей религиозности русские девушки — каждая 10-я из них считает себя глубоко верующей. Столь высокий уровень религиозности присущ лишь 4,1% финских юношей. Еще 44,2% девушек заявляют, что религия занимает в их жизни достаточно важное место. Таким образом, более половины наших девушек (54,7%) очень серьезно относятся к религии. В жизни следующих 38,4% религия также играет роль, хотя и маленькую, и лишь 6,9% не называют себя религиозными.
На втором месте по уровню религиозности стоят русские юноши и финские девушки, которые, несмотря на этно-половые различия, обнаружили очень сходный уровень религиозности с разницей в 1−2% в каждом из четырех типов. Особняком стоят наименее религиозные финские юноши, в жизни 30,1% которых религия не играет роли, а еще у 48,5% - играет не очень важную роль.
Посмотрим, чем подкрепляется столь высокая вербальная религиозность русских на поведенческом уровне, не слепое ли это следование моде или возрастная «игра в Бога»? В некоторых чертах стиля жизни подростков, действительно, не прослеживается большой разницы ни между верующими и неверующими, ни между финнами и русскими. Но далее начинаются различия, особенно заметные у тех русских, которые назвали себя глубоко религиозными.
Респондентам обеих стран был предложен блок высказываний социально-психологического характера, и с каждым высказыванием предлагалось оценить степень своего согласия. Так, если большинство подростков не особенно заботит проблема самореализации («Мне довольно трудно быть самим собой»), то наиболее религиозные русские сильно переживают из-за подобных трудностей. Видимо, именно мучительный разрыв между принятым в молодежной среде не всегда идеальным образом жизни и высокими убеждениями лежит в основе этого чувства глубоко верующих русских.
Но мы уже перешли от общих черт молодежи к частным характеристикам русских верующих, и дальнейший их анализ оказывается непростой задачей — анализом духовности. Последнему понятию в советских науках о культуре придавалось чисто светское содержание, причем весьма неопределенное. Так, по данным Института научной информации по общественным наукам, в светской науке накопилось более двух тысяч различных трактовок духовности — под «духовным» понимали и «непроизводственное», и «нематериальное», и «душевное», и «психическое», и «культурное», и «высоконравственное» и т. д. Такова атеистическая традиция. Но коль скоро нам предстоит анализировать явления религиозные и при этом говорить о духовности, то следует иметь в виду, что речь пойдет о духовности иного порядка, о духовности как религиозной характеристике. Под ней скорее всего надо понимать не что иное как ту или иную степень приближенности, причастности к Богу, или Св. Духу, степень усвоения человеком божественных качеств — христианских добродетелей. «„Духовная жизнь“, — по словам православного богослова, — наименование собирательное, оно в общепринятом понимании обозначает жизнь, ведущую человека к Богу, направленную для „усвоения“ человека Богу» [6, с.74]. При этом понимании высшей ступенью духовности является не что иное как святость.
Естественно, что отечественная социология еще не успела накопить достаточного опыта по исследованию феномена духовности в религиозном его понимании. Хотя на Западе и существуют достаточно разработанные методы изучения религии, но, как показывает опыт, западные методики часто оказываются неадекватными российским условиям. Это происходит даже тогда, когда они имеют целью изучение явлений, поддающихся калькуляции, например, спроса на ту или иную продукцию. Тем менее успешны они могут быть при изучении столь сложного явления, как религия. К тому же религии, даже если они догматически максимально близки друг к другу, то практически, поведенчески, деятельностно (что как раз и должно интересовать нас как социологов) кардинально разнятся. Потому заимствование методов западной социологии религии может дать интересные данные для сопоставления западных и восточного типов религиозности, но не способно привести к серьезному углублению в собственно православную проблематику. Это заимствование было бы одним лишь восприятием «духовного опыта изучаемой традиции в рамках чуждого ей философского категориального аппарата. Такая методология возможна, однако она не способна достичь той цели, которую ставит перед собой, ибо метод должен соответствовать предмету. Если же этого не происходит, то чуждый предмету метод извращает сам предмет, представляет себе вместо реального предмета нечто, вымышленное самим методом. И здесь уже невозможно говорить об адекватности как производимого исследования, так и выводов, делаемых на его основе» [7, с.110]. Потому, чтобы не редуцировать вскрываемые нами проявления религиозной духовности к шаблонным социологическим критериям, попытаемся отойти от чисто социологической традиции и обратимся к опыту тех великих русских гениев, которым удавалось проникнуть в глубины человеческого духа. При таком подходе будет естественным, если со своей стороны и мы не будем пытаться интерпретировать финскую духовность на русский лад, а ограничимся одним сопоставлением данных, предоставив их анализ нашим финским коллегам.
Итак, каковы те особенности, которые накладывает религиозность на русскую и финскую молодежь? Начнем с общих самооценок. В целом русские намного больше чувствуют себя способными нравиться (52,3% опрошенных), чем финны (27,8%). Но религиозность влияет на это качество противоположным образом: в Финляндии ниже всего оценивают себя атеисты (32,3% из них считают, что нравятся людям меньше, чем другие) и выше всего верующие (4,1% низкой самооценки); в России, наоборот, — низкая самооценка более характерна для глубоко верующих (22,2%), чем для атеистов (8,3%). Иными словами, тогда как по природе русские в 2 раза больше чувствуют себя обаятельными, чем финны, вера преображает русских, снижает их самооценку, смиряет. Финнов, где только каждый 3-й или 4-й чувствует, что нравится окружающим, вера преображает противоположным образом — она повышает их самооценку. Смирение в православии считается одной из главных человеческих добродетелей, и наша молодежь, как видно из приведенных цифр, более тяготеет к нему.
Следующие вопросы подтверждают сказанное. Утверждают «Я абсолютно уверен в себе» в России чаще атеисты, а наиболее религиозные подростки весьма далеки от самоуверенности. В Финляндии верующие очень самоуверенны, гораздо больше, чем русские, и этим мало отличаются от своих неверующих соотечественников. Сочетание неуверенности в себе с трудностью быть самим собой дают качество, которое описано Ф.М. Достоевским в следующих словах: «Мы все стыдимся самих себя. Действительно, всякий из нас носит в себе чуть ли не прирожденный стыд за себя и за свое собственное лицо, и, чуть в обществе, все русские люди тотчас же стараются и во что бы то ни стало каждый показаться непременно чем-то другим, но только не тем, чем он есть в самом деле, каждый спешит принять совсем другое лицо» [8, с.265]. Оба названных качества напрямую связаны с религиозной духовностью и свидетельствуют об отсутствии так называемого «самоцена» — наиболее сильного препятствия на пути к духовному совершенствованию личности, как его понимает православная вероучительная традиция.
Высказывание «Я часто сожалею о том, что сделал» делит людей не на тех, кто грешит или не грешит, так как грешат все. Оно делит на тех, кто в той или иной степени способен увидеть свою неправоту, и тех, кто такого благодатного дара лишен. Распределение ответов на этот вопрос дает ту же картину, что и на предыдущий (табл. 2). Русские и финны сильно различаются — у русских с ростом религиозности растет и частота чувства раскаяния, у атеистов это чувство наиболее ослаблено, а средние типы занимают промежуточное положение. У финнов нет зависимости между религиозностью и сожалением о том, что было сделано, — религиозность не влечет за собой подобных чувств и все 4 типа подростков одинаково индифферентны к этой проблеме.
Очевидно, здесь явно проявляется различие между западным и православным менталитетом и оправдываются слова священномученика Илариона (Троицкого): «Европеец утерял реальное чувство греха, оно кажется ему устарелым средневековым предрассудком» [9, с.79]. На этих данных легко понять, почему православные считают, что покаяние, так же как и другие Таинства Церкви, низведены в протестантизме до уровня секулярной обрядности.
От самооценок перейдем к восприятию внешнего мира и рассмотрим реакции подростков на суждение «Мне всегда подсказывают, что я должен делать» (табл. 3). В целом и финны, и русские тяготеют к тому, чтобы им не указывали, и это представляется нормальным для подросткового возраста. Но финны превосходят русских в стремлении к самостоятельности, русские же больше склонны к тому, чтобы соглашаться с советами. В целом согласны с тем, что им всегда подсказывают, что они должны делать, 25,4% русских и всего 7,9% финнов. Среди наиболее религиозных эта разница еще больше — русские в 4 раза более покладисты, чем финны. Посмотрим, как оценивает это качество Ф.М. Достоевский.
«Вторая и опять-таки почти трагическая черта нашего русского интеллигентного человека, — пишет он, — это его податливость, его готовность на соглашение. О, есть множество кулаков, биржевиков, противных, но стойких мерзавцев; есть даже и хорошие стойкие люди, но их мало ужасно, в большинстве же порядочных русских людей царит именно эта скорая уступчивость, потребность уступить, согласиться. И вовсе это даже не от добродушия, равно как далеко не от трусости, а так, деликатность какая-то или неизвестно уж что тут» [8, с. 487]. И эту, как видим, чисто национальную черту усиливает религиозность: глубоко религиозные русские превосходят всех в этом качестве, и они в 4 раза более уступчивы, чем наши атеисты. У верующих финнов уступчивость находится на уровне русских атеистов, то есть почти в 4 раза ниже, чем у русских верующих. Религиозность мало влияет на это качество финнов, зато неуступчивость верующих финнов достигает апогея — 51,2%. Даже самые неуступчивые из русских — атеисты — достигают лишь отметки в 23,3%, что в 2 с лишним раза меньше, чем у финских верующих.

Сказанное снова характеризует русских как обладателей ценнейшего в христианской, православной системе ценностей качества — смирения и послушания. «Научитеся от Мене, — говорил Христос, — яко кроток есмь и смирен сердцем» (Мф. 11, 29), а также: «Бог гордым противится, смиренным дает благодать» (Иак. 4, 6; 1 Петр. 5, 5).
Правда, отношение протестантизма к благодати несколько иное. Еще Кант, называемый духовным отцом протестантизма, называл веру в средства благодати, равно как веру в чудо и тайны, не иначе как видом лжеверия [10, с.32]. В некоторых сегодняшних неопротестантских религиозных системах благодать как бы не привлекается кротостью, а чуть ли не завоевывается силой или даже понимается как нечто, имманентно присущее не Богу, а самому человеку. Так, И. Мец, поборник идеи «в полном смысле слова экуменической» второй реформации, призывает к «благодати в чувствах» — это, по его мнению, протестантская, к «благодати в свободе» — католическая, «благодати в политике» — всемирно-политическая вторая реформация [11, с.113]. Но очевидно, что призывы эти не обращены и не могут быть обращены к Богу — единственному Обладателю благодати, а к людям, что является нонсенсом с православной точки зрения, так как они не всесильны распоряжаться ею. И это только один из примеров тончайшей инверсии смыслов в разных вероисповеданиях, делающей их трудно сопоставимыми.
Суждение «В моей жизни все смешалось — какая-то путаница во всем», естественно, вызвало больше положительных ответов в России, чем в стабильной Финляндии (30,4% против 11,8%). Реакция русских религиозных подростков на эту путаницу наиболее болезненна, а атеисты спокойнее всех реагируют на нее. У финнов тенденции носят иной характер, на котором мы не будем останавливаться.
Наиболее искренние ответы респоннденты дают, как правило, на косвенные вопросы, к которым мы и перейдем. В анкете было два открытых вопроса, предлагавших респондентам назвать 3 своих заветных желания и 3 основных опасения в жизни. Рассмотрим ответы подростков. Мы предполагали, что по ответам на вопрос «Назовите три своих заветных желания» (табл. 4) можно будет понять цели, жизненные планы, идеалы молодежи и выявить то содержание, которое вкладывается ею в понятие «благо».
Приступая к анализу ответов, заметим, что первое желание не сформулировали 3,6% русских и 5,6% финнов, а с третьим желанием возникли затруднения уже у 13,3% русских и 26,6% финнов. То есть у обеих групп опрошенных постепенно иссякает запас желаний, только у финнов это происходит в 2 раза быстрей, и это неудивительно при неудовлетворенности значительной части потребностей русской молодежи.
Все многообразие ответов мы сгруппировали по объектам, с которыми связаны ожидаемые блага. Прежде всего бросается в глаза, что первое желание у русских и финнов не только не совпадает, но и общего ничего не имеет: для русских самое большое желание связано с повышением образования, а для финнов — с сохранением здоровья. Так, 17,2% русских более всего хотят иметь «хорошее место учебы, хорошую профессию», еще 12,5% - «поступить в гимназию, институт», следующие 10,3% - «хорошо окончить школу», 4,7% - получить уже выбранную конкретную специальность (всего для 44,6% русских первое желание связано с образованием). У финнов каждый 5-й тоже более всего хотел бы повысить свое образование, но ценность здоровья несколько важнее — она стоит на первом месте (21,6%). Далее, если русские традиционно мечтают стать кем-то, получить конкретную специальность, то из финнов ни один респондент не дал ответа в таком духе.
Следующее по распространенности желание русских, названное первым, еще более непрагматично и идеально — это «счастье, успех» (5,1%), у финнов — «хорошее место работы» (17,3%). На 3-м месте у русских стоят «мир и безопасность» (4,3%), у финнов — «хорошее место учебы, хорошая профессия» (16,5%) и т. д. В итоге мысли о здоровье отодвигаются у русских далеко на задний план и лишь для 2,7% остаются главными. Зато и финны ценность «счастья, успеха» ставят в иерархии желаний на 8-е место, предпочитая прежде обзавестись семьей (4-е место), достичь хорошего экономического положения и т. д. У русских существуют и такие идеалистичные самые сильные (первые) желания, как «иметь легкую жизнь», «помогать людям», «быть умным, приносить пользу людям», а также желания, связанные с конкретными увлечениями и интересами. Как ни странно, но из финнов никто ни разу не назвал этих желаний. Стремление к «гармоничной жизни» встречается у финнов в 2 раза реже, чем у русских.
Итак, налицо превалирование у русских идеальных, неутилитарных, непрагматических, несиюминутных, «духовных» (в светском, широком смысле этого слова) ценностей при заметном игнорировании ими более заземленных, практических и тем более меркантильных целей. Видимо, подобные впечатления возникли и у советского ученого, эмигрировавшего в Европу и оттуда писавшего о «феномене засилья культуры в России», «культурной переразвитости» и даже «аномалии культуры» в сравнении с Европой [12, с. 95, 98]. Но удивительным кажется наличие подобных черт у поколения, которое пришло в сознательный возраст уже после перестройки и вовсе не испытало идеологического прессинга, но зато хорошо знакомо с рыночной стихией. Удивительна и степень сходства молодых людей со старшими поколениями: если, например, 44,6% русских (21,7% финнов) подростков ориентированы на повышение своего образовательного уровня, то чуть ли не тот же процент их родителей в свое время и получил высшее образование — 46,8% русских глав семейств и 19,1% финских. Приведенный пример с очевидностью свидетельствует о сильной преемственности определенных глубинных, национальных традиций внутри каждой из стран, вне зависимости от динамики стабильности и исторических обстоятельств ее развития.
Во втором своем желании русские спускаются с небес на землю, но как бы наполовину: от счастья и образования отказаться они все равно не в силах. Иерархия вторых желаний по степени их распространенности такова: работа (10,6%), обзавестись семьей (10,4%), счастье и успех (7,5%), учеба и профессия (6,9%), хорошее экономическое положение (6,3%) и т. д. У финнов набор вторых желаний повторяет набор первых желаний, да и набор третьих желаний, в сущности, тот же — то есть с разной степенью интенсивности они желают одного и того же (разумеется, разброс ответов огромен в обеих странах, но мы анализируем здесь только самые распространенные). Второй набор желаний финнов таков: работа (15,9%), создание семьи (15,8%), здоровье (12,9%), учеба и профессия (10,5%), достаток (6,9%). Заметим, что вторые желания русских и финнов обнаруживают поразительное совпадение, если бы не та же знакомая деталь: на той ступени иерархии, где у финнов стоит «здоровье», у русских опять располагаются «счастье, успех».
В целом у финнов от 1-го желания к 3-му варьируется один и тот же набор: «здоровье, работа, учеба и профессия, семья». К 3-му желанию «учебу» как у финнов, так и у русских заменит «экономическое благополучие». И лишь неискоренимая у русских жажда «счастья, успеха», почти неведомая финнам, не сдается и видоизменяется в чуть более конкретные желания — «гармоничной жизни» и «хороших отношений с друзьями».
Таковы сходства и различия в желаниях русских и финнов, взятых как гомогенные этнокультурные группы. Данные Центра исследований и статистики науки подтверждают сказанное: в России 87% молодежи от 16 до 30 лет были настроены в 1997 г. получить образование, «даже если придется затянуть пояс потуже». Для сравнения: в 1991 г. на образование были нацелены примерно столько же — 89%, только уровень притязаний тогда был выше, на высшее образование были настроены 69% в сравнении с 41% в 1997 г. [13, с.6]. О том же свидетельствуют и другие данные. Например, ИСПИ РАН в 1996—1997 гг. констатировал, что «не менее 80% учащихся 10−11 классов настроены на продолжение образования (60% - в вузах, а остальные — в других учебных заведениях)… У подавляющего большинства респондентов прагматические, материально-денежные соображения поступления в вуз не задавили интеллектуальных, содержательных и творческих потребностей самореализации» [14, с.61−62].
Рассмотрим разделения внутри русской и финской групп по признаку религиозности (табл. 5, 6) и сравним, чем отличаются желания религиозных и нерелигиозных подростков. Наиболее массовое желание глубоко верующей части русской молодежи — то же повышение своего образовательного уровня, и оно фигурирует во всех трех градациях желаний: «учиться, учиться и учиться». Однако это стремление в 2 раза чаще, чем в среднем по группе русских, направлено на получение конкретной, уже избранной специальности, что свидетельствует о большей целеустремленности глубоко верующих.
Вторая особенность верующих — сильное желание «как можно дольше оставаться жить с родителями» (8,6% в сравнении с 2,7% в среднем по выборке русских и с отсутствием подобных ответов у финнов). Эта черта также оценивается Ф.М. Достоевским очень высоко: «Вот эти-то дети, которые, поступая в школу, тоскуют по семье и родимом гнезде, — вот именно из таких-то и выходят потом всего чаще люди замечательные, со способностями и дарованиями. А те, которые, взятые из семьи, быстро уживаются в каком угодно новом порядке, в один миг ко всему привыкают, которые ни о чем никогда не тоскуют и даже сразу становятся во главе других, — эти чаще всего выходят лишь бездарностью или просто дурными людьми, пролазы и интриганы еще с восьмилетнего возраста. Разумеется, я сужу слишком вообще, но все-таки, по-моему, тот плохой ребенок, который, поступая в школу, не тоскует про себя по своей семье, разве что семьи у него вовсе не было или была слишком плохая» [8, с.394].
Глубоко верующие отличаются также тем, что более других желают «мира и безопасности» (6,5% в сравнении с 4,3% в среднем по выборке русских и 2,6% по выборке финнов). И последнее — они являются единственной группой русских, всерьез озабоченной сохранением своего здоровья (6,5% в сравнении с 2,7% в среднем). Также русские глубоко- и достаточно верующие отличаются от остальных тем, что легче рефлексируют по поводу своих желаний, лучше знают, чего хотят, в то время как малорелигиозные и атеистичные подростки намного чаще затрудняются в ответах.
Далее, глубоко верующие резко отличаются от всех остальных групп своей принципиальностью, и это касается как финнов, так и русских. Если с падением религиозности увеличивается спектр желаний, то верующие заметно ограничивают свои желания, доходя до некоторых табу. Никто из русских глубоко верующих ни в одной градации ни разу не высказал желаний «иметь собственную машину», «уехать в другую страну на постоянное место жительства», «иметь легкую жизнь», «не попасть в армию» и др., чем они демонстрируют признаки патриотизма и обузданность иждивенческих и потребительских настроений. О «самодисциплине» они тоже не мечтают, может быть, потому, что в ней не испытывают недостатка. Из достаточно верующих также ни один респондент не упомянул «самодисциплину».
Среди глубоко верующих финнов также существуют табу, но их меньше и они не совпадают с русскими: «беженцы, вон», «равенство», «поступить в гимназию, институт» и др. Есть единственное общее между глубоко верующими финнами и русскими: ни один не высказал желания завести собственное животное. Подробный анализ зависимостей желаний финнов от их религиозности мы предоставляем финским коллегам (табл. 6). Заметим лишь, что наиболее религиозные финны меньше заботятся о своем здоровье, чем остальные. И только у них появляется единственное более-менее идеалистичное желание — «хорошие отношения с друзьями» — как достаточно распространенное.
Каковы же негативные ожидания молодежи, те страхи и опасения, которых она более всего хотела бы избежать? Рассмотрим ответы на открытый вопрос «Чего ты больше всего боишься? Укажи три основных фактора» (табл. 7).
Страхов у русских то же изобилие, что и желаний. Финны оказываются и здесь сдержаннее: каждый 8-й финн не назвал даже одного страха, а третий страх несуществен уже для 56,8% респондентов. Для сравнения: 94,0% русских не свободны от 1-го страха, а 3-й страх довлеет над 71,4% из них.
Опасения русских и финнов не совпадают. В целом самое страшное для русских — смерть (20,6%), она лидирует в качестве 1-го, 2-го и 3-го страха. В то же время среди финнов смерти более всего боится лишь каждый 12-й. Для финнов самое страшное — потеря здоровья (12,6%), которая, напротив, выходит на первый план только у каждого 20-го русского. Сближает русских с финнами только страх перед войной и другими катастрофами (16,3% и 26,1% соответственно). Далее страхи снова расходятся: финнов пугает угроза безработицы (7,3%), а русских — одиночество и страх оказаться нелюбимым (10,2%). Как видим, наиболее распространенные страхи русской молодежи отличаются знакомой уже трансцендентностью. В какой мере они связаны с религиозностью?
Финские атеисты (19,8%) меньше своих глубоко верующих соотечественников (28,9%) боятся угрозы войны. У русских страх перед войной имеет другую связь с религиозностью: он падает не только у атеистов, но и у наиболее верующих. Страх перед смертью прямо пропорционален уровню религиозности финнов; напротив, русские верующие менее других русских боятся смерти, а также одиночества.
Сравним отношение к духовным ценностям тех, кто более всего хотел бы иметь достаток. В России наибольшее сходство с жаждущими достатка обнаруживается у атеистов, которые в трех позициях максимально приближаются к ним. Высший тип религиозности наиболее далек от «маммоны», он максимально отличается от стремящихся к достатку. 2-й, менее религиозный тип оказывается действительно менее религиозным и в денежном вопросе отходит от своих религиозных принципов, склоняясь в сторону материальных благ. Между прочим, этим оправдывается существование типологии верующих, основанной на самооценках уровня религиозности.
На финской выборке подобной ясности нет, так как уровни религиозности мало отличаются между собой в ситуации, когда требуется сделать выбор между деньгами и духовными ценностями. Лишь в группе твердо стоящих за духовные ценности видна та же, что у русских, тенденция — глубоко верующие дальше всего отстоят от тех, кто стремится к экономическому благополучию, а атеисты наиболее близки к ним. Сказанное подтверждается следующим наблюдением: финны, которые считают, что духовные ценности безусловно дороже денег, резко отличаются от остальных также и тем, что больше мечтают о хороших отношениях с друзьями и меньше о хорошем месте работы.
Поборникам православных ценностей в этой связи, наверное, приходят на память слова Ф.М. Достоевского из «Дневника писателя за 1877 год», где он, рассуждая о том, что цивилизация покупается дорогой ценой отказа от духовности, восклицает: «Да будут прокляты эти интересы цивилизации и даже самая цивилизация…» Конечно, православие резко порицает сребролюбие, видя в нем корень всех зол (1 Тим. 6, 10), учит собирать себе сокровища небесные, а не земные (Лук. 12, 33), ибо Богу и мамоне служить одновременно невозможно (Мат. 6, 24), а накопительство расценивает как подлинное безумие (Лук. 12, 20). Но протестантизм в этом вопросе резко отличается от православия. В его рамках религиозная этика трактуется как этика успеха и редуцируется до трудовой, богатство предстает как признак богоизбранности, а обогащение и накопление материальных благ поощряется. Таким образом, наши респонденты ничуть не противоречат нравственным нормам своих конфессий: для европейцев в качестве идеала выступает прогресс, а для русских прежде всего — преображение души [9].
В целом наиболее скептично относятся к духовным ценностям дети, которых воспитывают родители со средним образованием, а чаще всего считают, что духовные ценности выше денег, те дети, у родителей которых есть высшее образование. Это справедливо и для финнов, и для русских.
Русские намного больше, чем финны, ратуют за сохранение религиозных ценностей: 77,8% высказались за их сохранение, 14,2% затруднились ответить и лишь 8,0% против, в то время как у финнов 37,8% «за», 27,1% затруднились ответить и 35,1% против сохранения религиозных ценностей. Иными словами, русские в 2 раза чаще, чем финны, высказываются за религиозные ценности, напротив, финны в 4 раза чаще, чем русские, высказываются против религиозных ценностей, демонстрируя подлинный нигилизм. Причем этой точки зрения придерживаются более трети финских подростков.
Интересно, что в другом исследовании, в Узбекистане, задев тот же пласт сознания школьников, социологи пришли к таким же неожиданным результатам, что и мы: процент предпочитающих надындивидуальные («постматериальные») ценности оказался на удивление высоким, хотя, казалось бы, «нормы рыночного поведения должны были бы существенно повлиять в сторону принятия идеалов скорее индивидуализма и „материализма“». Нравственные качества для них «оказались более важными, чем руководящая должность, материальные ценности, деньги» [15, с.101−103]. Думается, и в узбекском, и в нашем исследованиях было зафиксировано появление новой реалии — влияние на самосознание заметной части молодежи традиционных национально-религиозных ценностей. Причем обнаруживается парадоксальный факт — иерархия ценностей мусульман ближе православным, чем протестантская.
Итак, подведем некоторые итоги. Прежде всего, в целом русские подростки считают себя намного более религиозными, чем финские. Далее, религиозность в каждой стране имеет свою специфику, лежащую не на поверхностном, а на глубинных уровнях сознания. Третье: чем более религиозны подростки, тем более существенны различия между финнами и русскими в прочих их жизненных ценностях. Действительно, малорелигиозный человек может согласиться с П.А. Сорокиным в том, что «религия человека — социальный костюм, который можно снять и переменить» [10, с.165]. Но для глубоко религиозного человека, весь состав которого проникнут религиозным чувством, подобное невозможно. На высших уровнях религиозности различия в православных и протестантских ценностях перерастают в противоречия, принципиально непримиримые между собой и ставящие православных перед выбором — или православие, или утрата религиозности как таковой. Единственное мировоззрение, тотально уравнивающее представителей разных этносов, — это атеизм.
Далее, в столь разных по социально-культурным традициям городах, как Москва, Оренбург и Абакан, уровень религиозности молодежи остается примерно одним и тем же. Особенности вероисповедания еще не наложили на большинство из молодых людей глубоких отличий, гораздо более сильно объединяет их принадлежность к одной русской нации. Они составляют в этом смысле один этно-религиозный тип — бывшего советского, а ныне, как правило, чувствующего себя верующим русского человека. Наши юные респонденты родились на излете советского периода и социализируются после перестройки, однако черты русского национально-религиозного типа они сохраняют в большой мере. Это заметно даже в таком не посвященном специально религии исследовании, как наше.
Россия и Финляндия — ближайшие соседи, имеющие немало общих страниц истории и даже входившие в состав единой Российской Империи. Знаменитый Валаамский монастырь, один из центров и рассадников православия, не раз переходил из русской под финскую юрисдикцию. Но, несмотря на столь благоприятные возможности для духовной конвергенции, специфика каждого из вероисповеданий продолжает сохраняться до наших дней. Следует ожидать, что различия между системами ценностей православия и протестантских деноминаций, территориально еще более отдаленных от России, например, американских, будут еще более разительными.
Результаты нашего исследования касаются актуальной, а часто даже болезненной ныне проблемы роста национального самосознания русских и потому, естественно, могут быть поняты неоднозначно. Но заметим, что внимание к вопросам религиозно-этнического своеобразия народа вовсе не идентично желанию увековечить религиозные разногласия или тем более посеять религиозную рознь. Напротив, чем острее проблема, тем большего изучения она требует. Другой же подход, основанный на нивелировании религиозных различий, не способствует, а, напротив, препятствует пониманию самих истоков разделения. Он ведет к игнорированию самой проблемы, но отнюдь не к ее решению. В советский период мы уже имели печальный опыт исторического материализма, который настаивал на стирании граней, в числе прочего, между различными национальностями. Однако как только рухнула эта доктрина, в стране запылали национальные конфликты.