Что такое интеллигенция?

Протоиерей Всеволод Чаплин принял участие в проекте «Интеллигенция», ответив на упреки, прозвучавшие на сайте «Фомы» из уст Александра Архангельского. Кроме того, он рассказал о том, почему, по его мнению, не существует никакой единой интеллигенции и почему Церковь имеет право влиять на общественную жизнь.

— Отец Всеволод, на Ваш взгляд, существует ли вообще такая проблема — «интеллигенция и Церковь»?

— Начнем с самого термина «интеллигенция». Как и многие понятия, основанные в русском языке на заимствованном слове, оно радикально оторвалось от своего первоначального значения и зажило своей жизнью, подчас противоречащей изначальному смыслу. Сегодня его формальный смысл, связанный с понятиями «ум», «знание», «познавательная сила», не соответствует его множественным трактовкам в русском словоупотреблении. По-моему, никто так и не смог придуманному в России понятию интеллигенции как социальной группы дать внятного определения. Ни Боборыкин, который этот термин впервые употребил, ни все последующие толкователи. Толкование, связанное с интеллектом, мышлением и интеллектуальными профессиями, исходя из латинского слова intelligens, которое по сути и должно было быть правильным, давно забыто. Зато появляются самые разные вариации. Более того, появляются такие странные термины как интеллигентность, под которой подразумеваются часто воспитанность и некоторые нравственные качества, в то время как ни то ни другое не связано жестко с интеллектом и интеллектуальному процессу. Есть прекрасно воспитанные и нравственные люди, которые интеллектуально не особо развиты и интеллектуальным трудом не занимаются. И можно поставить вопрос: насколько вообще существует явление, которое каждый трактует по-разному, которое определяется только в одной языковой культуре и которое зачастую не имеет прямого отношения к изначальному латинскому понятию? На самом деле нет интеллигенции, есть «интеллигенции», то есть несколько в лучшем случае пересекающихся, а то и совсем различных кругов людей, к которым некоторые лица относят себя или других.

Понятие интеллигенции часто, к сожалению, оказывается идеологизированным и политизированным. Многие скажут: Сахаров, бесспорно, интеллигент, а Шувалов, бесспорно, нет, потому что Шувалов чиновник. Шендерович, бесспорно, интеллигент, а Ципко, бесспорно, нет, потому что Ципко не является жестким оппонентом власти. Аверинцев, бесспорно, интеллигент, а Кураев нет, потому что Кураев священнослужитель, и к тому же выступает по телевизору. Такое партийное и групповое толкование этого понятия еще раз позволяет усомниться в его объективности. Если говорить об интеллигенции просто как о людях, обладающих знаниями, воспитанием и имеющих отношение к интеллектуальному творчеству, то среди нынешних активных церковных людей таких, конечно, большинство. Поэтому формально прав священник Филипп Парфенов, который говорит, что дискуссия идет между церковной и нецерковной интеллигенцией, интеллигенцией верующей и неверующей. Такого рода дискуссии всегда будут. Более того, я согласен с Александром Архангельским в том, что эти дискуссии будут ужесточаться и активизироваться в ближайшие годы. Они будут проходить как на стыке Церкви и светского мира, так и внутри самой церковной среды. Сегодня уже отчетливо выявились различные группы православных интеллигентов (да простят меня те, кто этим словом не хочет называться). Одна группа — «почвеннники-охранители-имперостроители». Вторая — «гуманисты-либералы-персоналисты». Споры о судьбах Церкви, России и человека между ними, очень возможно, будут обостряться. Это и естественно, потому что в Церкви стало много мыслящих людей, и у них появилось много способов самовыражения. И поводов для споров будет очень много: это и отношение к действующей власти, и реформы образования и здравохранения, и спор между теми, кто видит Церковь как мощное движение, влияющее на жизнь народа и страны, и теми, кто видит ее как тихий уголок личного благочестия, личной мысли и «малых дел». Споры будут между теми, кто считает, что Церковь должна говорить обо всем, и теми, кто считает, что лучше помолчать, как недавно предложила Анна Гальперина. Так что дискуссии нам предстоят очень интересные. Самое главное, чтобы они проходили в интеллигентном (уж извините еще раз за некорректное употребление этого слова) духе. Пока, к сожалению, очень много ругани, оскорблений и поспешных суждений. Что же, какое время, такая и интеллигенция.

— А кого бы Вы отнесли к первому лагерю интеллигенции внутри церковной среды, а кого ко второму?

— Не хотелось бы клеить ярлыки, но очевидно, что, с одной стороны внутри церковного спора оказываются Анна Данилова, Сергей Чапнин, Александр Архангельский, отец Петр Мещеринов, отец Александр Борисов, отец Алексей Уминский. С другой стороны — Валентин Лебедев, отец Владислав Свешников, Виктор Милитарев, отец Георгий Максимов, Михаил Леонтьев, Егор Холмогоров, Владимир Крупин, Родион Часовников и так далее. Хотя эти деления достаточно условны, и по некоторым позициям люди из одной группы будут больше солидаризироваться с людьми из другой группы.

— А насколько эти разногласия между ними по Вашему существенны? Все-таки Церковь — одна.

— В Церкви всегда были дискусии, и хочется надеяться, что они будут не смертной враждой, а как раз теми диалогами, в которых выявится искуснейший и которые послужат стимуляции творческой православной мысли, нахождению лучших ответов на вопросы, которые ставит перед нами общество, желающее, чтобы Церковь не замыкалась в своей жизни, а помогала людям найти путь к лучшим решениям в самых разных областях: от экономики до искусства.

— Многие говорят, что в последнее время наблюдается некая волна антиклерикализма. Вы это замечаете, и если да, то с чем это по Вашему связано?

— Количество антиклерикалов не становится существенно больше. Такие люди были всегда, даже в Московской Руси их было немало и среди власть имущих, и среди ученых мужей, и, как это ни удивительно, среди самих священнослужителей.

— Что Вы имеете в виду?

— Есть определенное количество людей, которые, став священнослужителями, потом пожалели о своем выборе или пережили острое несогласие с церковным большинством либо иерархией и перешли, явно или прикровенно, на антицерковные позиции. Есть такие и сейчас, но их уж я не буду называть. В целом же количественно антиклерикалов не стало больше, но, видя стремительно исчезающие шансы на то, чтобы религия оставалась только уделом частной жизни, а также на то, чтобы интеллигенты оставались главными «властителями дум», говоря словами Александра Архангельского — «моралистически мыслящим сословием, наделенным чувством особой общественной миссии», они пошли в последний и решительный бой, понимая, что время стремительно уходит. Что ж, и это нужно будет пережить, несмотря на все копья, что будут сломаны в ближайшие несколько лет.

— А как тогда бы Вы ответили на критику Александра Архангельского в Ваш адрес?

— Церковь должна говорить обо всем. И о том, что людям — как верующим, так и неверующим — надо скромно одеваться. И о том, что государство должно иметь возможность применять силу, потому что пацифизм — это заблуждение, милое, но все-таки заблуждение. И о том, что украшение храмов и почет, который оказывается священнослужителям, — это не грех, о котором лучше молчать, а нормальные и правильные вещи, известные по всем векам христианской истории и по жизни самого Христа, который принимал знаки почтения. Молчать на все эти темы — значит соглашаться с правотой оппонентов, а оппоненты во всех упомянутых вопросах не правы. Более того, молчать на темы, которые волнуют людей, значит уступать их умы и души тем, кто объявляет нормальным нынешнее абсолютно ненормальное состояние общества. Общество наше нужно радикальным образом изменить, в первую очередь в том, что касается нравственного измерения его жизни.

Мы не должны отказываться от этой задачи, пусть смелой и дерзновенной. Мы исполним Божие нам поручение только в том случае, если ее выполним, потому что нынешнее нравственное состояние общества таково, что оно вряд ли проживет больше 100 лет, если не изменится. Вот почему сегодня по-настоящему нужна нравственная революция — или контрреволюция, говорите как хотите. Ни на что меньшее соглашаться мы не можем. Тем более на то, чтобы молчать по самым знаковым, чувствительным для людей вопросам. Россия или будет по-настоящему христианским обществом через 100 лет, или ее не будет вообще.

Отдельный повод для дискуссии с Александром Архангельским — это его вопрос о том, какое догматическое значение имеет вопрос об отношении к государственности. Православие — это не отделенное от устроения земных дел миросозерцание. В Православии всегда присутствовало стремление устроить земную жизнь так, как устроено царство Божие. Да, это невозможно во всем земном мире, да, мы, православные христиане, не являемся социальными оптимистами, потому что всерьез воспринимаем пророчества книги Откровения, но мы по крайней мере должны стремиться устроить по образу царства Божиего окружающую жизнь. Если получается в рамках народа и государства, то так, если получается в рамках одной локальной общины, то так, если получается в рамках семьи, то так. И не стремиться к этому, отделять религиозный идеал от общественного — значит воспроизводить ту ошибку, которая привела к падению Запада. Придумав доктрину двух мечей, разделив и противпоставив духовное и мирское, Запад сначала пошел по пути неоправданного принятия Церковью на себя мирской власти, а потом — по еще менее оправданному пути отделения религии от устроения жизни общества. Православный путь другой, и об этом надо помнить.

— А вот если оппоненты скажут, что по конституции у нас Церковь отделена от государства?

— Наша главная конституция — это слово Божие и наша духовная традиция. Если они не совпадают с теми или иными законами государства, мы должны в меру совести повиноваться последним, но не должны отказываться от стремления изменить окружающий мир, правила и принципы, по которым живет общество. Да, духовенство и церковные стуруктуры не должны становиться органами власти, но это не значит, что власть не может и не должна быть проникнута христианским духом. Кстати, у нас по конституции от государства отделена не Церковь, а религиозные организации, то есть организационные структуры религиозных общин, а Церковь — это гораздо более широкое понятие. Церковь — это и миряне, которые могут возглавлять политические партии, формировать правительство, и это совсем другая ситуация, чем если бы органами власти становились органы управления религиозными организациями, то есть Синод, епархиальные управления и так далее.

— А вы согласны, вот если возвращаться к интеллигенции, с мнением отца Андрея Кураева, что сегодня типичный прихожанин в храме — это уже скорее интеллигент?

— Так было 10 лет назад. Сейчас приходят самые разные люди, в городах много людей различных профессий. К сожалению, в храмы приходит мало рабочих, это, кстати, самая безрелигиозная часть любого общества, но много военных, предпринимателей, врачей, учителей. У нас вот в приходе все больше докторов и юристов. Вообщем, весь срез общества присутствует в наших храмах. А большинство в городах составляют люди умственного труда. Но я не думаю, что сами эти люди в большинстве своем определят себя как интеллигенты. Вообще я за последнее время почти не встречал людей, которые бы гордо сказали: «Я интеллигент».

— А с чем это связано, на Ваш взгляд?

— С элементарной скромностью. Сказать так — значит проявить гордыню. И не случайно самоидентификация человека как интеллигента или провозглашение определенных истин от имени интеллигенции практически всегда связана с гордыней. Эта гордыня может выражаться в культе знания, когда люди говорят с умным видом и считают вправе себя давать оценки тому, что вряд ли изучили более чем на уровне журналистских штампов. Гордыня может проявляться и через богатство, и через бедность, когда люди гордятся рваной фуфайкой или старыми очками, считая, что это дает им право быть выше всех олигархов вместе взятых. Иногда гордятся даже собственным бездельем, говоря: не буду принципиально работать на это государство, на этот народ, на эту Церковь. А если уж пошел кто-то работать, то вроде как и не интеллигент. А человек все-таки познается по плодам.

— Если я правильно понял мысль отца Андрея, он имел в виду, что хватит ругаться с интеллигенцией, подсчитывать ее исторические вины, потому что сейчас это одна из составных частей прихожан. Вы согласны с этим, что какой-то значимый исторический этап закончился и все сильно поменялось в связи с этим?

— Мне кажется, я уже ответил на этот вопрос. У нас сейчас в Церкви представлен весь срез общества, и люди, которые себя идентифицируют себя как интеллигенцию, это не большинство в наших храмах. Очень интересная дискуссия имела место в последнем номере «Фомы» относительно места интеллекта в Церкви, роли в ней знания и рациональности. Это место достаточно велико, и гносеомахия, конечно, является антихристианским мировоззрением. Но в то же время нужно помнить о том, что в Церкви много людей, как и в окружающем мире, для которых чувства важнее интеллектуального, рационального элемента веры, и с этими людьми Церковь тоже должна говорить — через образ, через улыбку, через запах ладана, через звук песнопений, через горящую свечу. Более того, сама религиозная жизнь невместима в рамки рационального: в ней всегда есть элемент чуда, элемент непостижимого, элемент Богом данного озарения, которое может отменить все предыдущие выводы твоего разума.

— Вы сказали, что рабочие — это везде и всегда самая безрелигиозная часть общества. Почему?

— Да, и в Европе, и в Африке, и в России я сталкивался с такой картиной. Однообразный, монотонный, тяжелый труд, чередующийся с расслабляющим и лишенным творчества отдыхом, способен достаточно быстро убить в человеке духовную жажду и духовную жизнь. Не случайно заповедь о хранении субботнего дня дана не только ветхозаветным евреям, а всем людям. В работе нужно делать перерывы для размышления, молитвы, чтения, общения, иной деятельности, которая не связана с твоей работой, но именно для деятельности, а не для многочасового употребления пива перед телеэкраном, на котором показывают футбол. Мне самому футбол нравится. Если было бы время, с удовольствием ходил бы на матчи. Но кроме этого в жизни есть много другого важного и интересного.

— А по Вашему есть ли такое сословие, занятия которого более располагают к религиозной жизни?

— Это тема для очень большого разговора, может быть, для специального социологического исследования. Достаточно религиозны люди, работающие на земле, потому что они соприкасаются с природой, а не с техникой, и лучше видят красоту созданного Богом мира. То же самое люди творческие, размышляющие. Люди, соприкасющиеся с мыслью общественными процессами, чаще осознанно приходят к вере, чем люди монотонного технического труда. Не случайно и в советские годы, и сейчас эти люди обращались к вере, даже будучи воспитаны в среде, где не было никакого упоминания о Боге. В конце концов, именно из такой среды пришел к Богу и я сам.