 |
| Нескучный сад | Мирослав Бакулин | 07.03.2013 |
Автор книг «Зубы грешника», «Полный досвидос», «Наивное толкование 50 псалма« сибиряк Мирослав Бакулин обладает удивительным даром рассказчика. Написанное он не правит и считает, что любителей литературы почти не осталось. Он объяснил корреспонденту «НС» на что похож рассвет над Иртышом и почему Пушкин на том свете ходит грустный и лысый.
Бакулин Мирослав Юрьевич. Родился третьим ребенком в семье Юрия Степановича и Галины Дмитриевны Бакулиных 17 мая 1967 года в г. Тобольске. В 1974 семья переехала в Тюмень. 1984−1989 Филологический факультет Тюменского госуниверситета. 1991−1993 аспирантура при кафедре философии Тюменского госуниверситета. 1984 — помощник режиссера на Тюменской студи телевидения. 1989−1990 — инженер в НИИ комплектно-блочного строительства. 1990−1991 — младший научный сотрудник Лаборатории прикладной этики Института проблем освоения Севера АН СССР. 1991−1993 — аспирант кафедры философии ТюмГУ, ассистент кафедры русской литературы и кафедры философии, диджей на радиостанции «Диполь Патруль» (1992- 1997) 1993−1996 — преподаватель каф. философии. 1997 — сторож, моряк-рыбоприемщик на речном флоте, далее — преподаватель кафедры социальных и гуманитарных наук Тюменского инженерно-строительного института (далее — академии и университета) С 2003 — к.ф.н 1997−2006 — преподаватель Тюменского Духовного училища. Редактор епархиальной «Сибирской православной газеты». Телеведущий еженедельной программы «Русская неделя». С 2006 г. по сей день — ген. директор культурного центра «Русская неделя» и одноименного издательства, интернет-портала.
Москва смиряет метрополитеном, Сибирь — комарами да морозами
— Жители Тобольска и Тюмени — это, в основном, потомки ссыльных? Вы сами где точно родились?
— Родился в в городе Тобольске, что стоит у впадения Тобола в Иртыш. Дом стоял на высоком берегу и открывался вид Родины на многие километры вокруг. Скоро из-за работы отца переехали в Тюмень, но навсегда остались тоболяками. Теперь, по прошествии лет, Тюмень стал для меня по-настоящему родным. А вот отец, недавно отошедший к Богу, по завещанию своему похоронен в Тобольске на Древнем Завальном кладбище у единственного в России храма Семи отроков Эфесских. В этом храме крестились все из нашего рода. Тюмень основан в 1586 году, Тобольск — на год раньше. Так что представление о том, что здесь живут потомки ссыльных — поверхностное. Как-то один мой студент, приехавший к нам учиться из Петербурга, прошипел высокомерно на своих одногруппниц: «Чушки тюменские». Я спросил его: «Вы видите вот тот храм за окном? Он был построен, когда Вашего города еще в помине не было. Так что умерьте свою столичную гордыню». 426 лет — это огромная история. Здесь практически не было крепостных, только немного (около 0,2% населения) монастырские, и после известного указа, они вынуждены были выйти с топором на дорогу. Ссыльных сюда отправляли с 18 века и исключительно политических ссыльных, образованных, инакомыслящих. Декабристы, мечтавшие утопить Россию в крови, переменились здесь до учителей простого народа. Коренное население — это очень широкие, свободные люди, по сей день меряющие водку ведрами, рыбу мешками, картошку машинами. 300−500 километров в один конец здесь не считается расстоянием. Семьи большие, гостеприимные. Здесь принято родниться, то есть соблюдать семейные отношения вплоть до четвероюродных. Храмы полны, по воскресеньям не протолкнуться. Я не удивлен Вашему вопросу, потому что москвичи так и говорят до сих пор: «Поехал из России в Сибирь» или наоборот. Сибирь остается незыблемым континентом, который и сохраняет, пожалуй, самое лучшее в русском человеке. А в Москве-матушке сибиряку немного тесно и душновато. Москва смиряет расстояньями, метрополитеном, роем мегаполиса, Сибирь смиряет комарами да морозами. Поэтому Тюмень приезжему расширяет взгляд, углубляет сердце и держит у глаза слезу умиления и восторга.
— Получается, вы сибиряк в нескольких поколениях?
— Отец, Юрий Степанович, родился в деревне Еловка под Тобольском, закончил школу и военное училище, служил офицером-шифровальщиком в Екатеринбурге. Затем окончил журфак Уральского университета и Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Всю свою жизнь посвятил журналистике, она была его призванием. Писал до последнего дня. Любимой темой были очерки о людях Сибири.
Мама вышла из непростой семьи. Предки моей бабушки были из рода графа Заморина, породнившимися когда-то с калькуттскими царями, а ее муж был деревенским парнем, женившимся на «графинюшке», свободно говорившей по-французски и по-польски. Мама закончила медицинское училище и работала фельдшером. Но главная ее работа оставалась быть мамой, она всю себя потратила на меня и двух моих старших сестер. Когда она поступила на юридический факультет, оказалось, что она беременна мною. Она оставила учебу. За 16 лет преподавания в вузах, я обучал много студентов, но, кажется, не вернул ей этот долг. Да и вернуть его невозможно.
Толстый, неповоротливый и наглый
— Были ли среди Вашего окружения в детстве и юности христиане?
— Отец, став коммунистом, скоро забыл о своем церковном детстве, и семья наша была вообще не религиозна. Но оставались горящие светом Христовым бабушки. Одна, Зинаида Степановна, у которой большевики расстреляли отца и братьев, молилась по-французски для конспирации. Другая, малообразованная, Елизавета Ивановна, не без боязни ходила в храм, но всегда читала чуть слышно молитвы как умела: «Хлеб наш насущник даждь нам днесь». Удивительно, но все мужики, ушедшие на фронт из нашей большой семьи, вернулись домой. Ребенком я очень любил, сидя под столом, слушать как по праздникам, старики пели, и благодарили Бога за победу, за Сталина и за то, что сохранил их живыми.
Вопреки запрету отца, бабушка Елизавета меня с сестрами отвела храм, и нас окрестили в 1971 году. Родители крестики отняли. Потом я стал пионером и стал спорить с бабушкой: «Космонавты в космос летали, а Бога не видели!» Бабушка ласково гладила меня по голове и говорила: «Ты не веришь? Не верь, только молись». Этот посыл, ее доброта и смирение, которое пестовались в семье моим прадедом Иваном-странноприимцем, и стали той почвой, на которой позже и состоялась встреча со Христом, преобразившей мою дурацкую жизнь.
— А как состоялась встреча со Спасителем?
— Эта встреча возникла из ощущения наготы. Не телесной, нет… Один мой студент, ставший впоследствии священником, очень хорошо это выразил. Старшекласником, он обнаружил что по инерции носит на шее крест со дня своего крещения. И он подумал, с присущей юности максимализмом: «А зачем мне это?» встал перед зеркалом и перерезал ножницами нитку. Положил и вышел на улицу. И вдруг ощутил, что он не защищен, он наг, он лишился чего-то очень сокровенно главного. Вернулся, надел крестик снова и не снимал уже никогда. Вот и мне стало нерационально важным в 19 лет снова надеть свой крестик, чтобы рядом были эти слова «Спаси и сохрани». А встреча произошла от нежелания молиться. Я, как мне казалось, случайно оказался в храме на вечернем богослужении, и, страшась уйти до окончания службы, стал просить, чтобы служба скорее окончилась. Чем больше мне хотелось уйти, тем сильнее просил: «Пусть служба скорее закончится». И, подняв глаза на икону, увидев Его глаза, я понял, Кому я молюсь, Кому обращаются священник и прихожане. Встреча иногда рождается из такого мусора в душе. После этого мир превратился в непрерывную Встречу, которая открывалась через людей, через саму ткань жизни.
— Какие самые яркие впечатления детства — от мира, от людей?
— Вся моя жизнь, это одно яркое впечатление, я почему-то не помню серых и сумрачных дней. Сестры научили меня читать в 4 года, играя со мной в школу. Лет в семь я уже читал Дюма, Гашека, Скотта, Купера. К поступлению в школу я был обложен книгами. А в школе для издевки стали учить буквы. Вот, пожалуй, школа — это то единственное, что вызывало удушающее отвращение, несмотря на то, что я учился в специальной английской. Но меня спас отец, он как-то сказал: «Ты не расстраивайся из-за школы. Учись сам». Передо мной словно растворили двери: теперь можно было не слушать этот скучный бред. Теперь я получал учебники, прочитывал их сам. А потом на уроках читал то, что мне самому хотелось. В ответ на мое неистребимое желание читать, прямо в моем подъезде открылась детская библиотека, а потом я поступил на филфак, и уже никто не мог сдерживать меня в наслаждении учиться.
— Мальчики в подростковом возрасте часто делятся на тех, кто бьет, и тех, кого бьют. Вы из каких?
Первого сентября в школе, безо всякой причины меня побили два моих одноклассника. Это была первая драка. Отец никогда не вмешивался, а мама строго сказала: «Я разбираться с этим не буду, ты мужчина и должен уметь постоять за себя». Я пошел и разобрался. Классе в четвертом я пошел на классическую борьбу, а потом в шестом на дзю-до и прозанимался им 12 лет. Вначале я был толстый и неповоротливый, но наглый и это давало преимущество. Потом кое-чему научился и по отдельности побил всех, кого мне было нужно во дворе. Они собрались, пригласили парня лет 17, и он меня отметелил так, что нижнюю губу снимали с зубов. А недавно как раз после похорон отца, меня бессмысленно, но заслуженно побили на улице. Так что теперь я окончательно перешел в разряд людей, которых можно побить.
Ежедневная Пасха
— Почему храм на Древнем Завальном кладбище в Тобольске назван в честь семи Эфесских отроков?
— Потому что этот храм был построен на кладбище, которому более 400 лет. Там лежат все бывшие жители Тобольска. И конечно образ отроков, уснувших в замурованной гонителем пещере, и проснувшихся, чтобы показать истину воскресения из мертвых, показалась Тобольским преосвященным самым близким. Тем более, что кладбище это стоит на высоком берегу широчайшего Иртыша. И каждый раз, когда солнце встает прямо из-под могильных крестов, всем существом понимаешь, вот каково оно будет — всеобщее воскресение из мертвых. Это похоже на ежедневную утреннюю Пасху. Это похоже, как один мой знакомый старичок, вошел на кладбище под Пасху с одним маловерным спутником-журналистом, постоял, помолился и возгласил во всю ширь своего голоса: «Христос воскресе!» и через мгновенье из-под земли тихие голоса хором ответили ему «Воистину воскресе», отчего журналист лишился чувств.
— Можете рассказать о каких-либо последних случаях заступничества этих или других святых в Тобольске или Тюмени?
— У нас есть мощи святителя Иоанна, митрополита Тобольского и всея Сибири чудотворца. Он привел меня в Церковь. Преподобный Сергий Радонежский научил меня, как строить свою жизнь. Когда я работал в Свято-Троицком мужском монастыре, мы искали мощи святителя Филофея, который при жизни лично окрестил сорок тысяч человек в Сибири, совершая путешествия по своей епархии, что тянулась от Тобольска До Китая. Ученые считали, что мощи его были уничтожены большевиками. Но когда в монастыре появился первый иеромонах Тихон (Бобов), к нему подошла седенькая старушка и передала конверт без адреса. Ее отец, священник, тайно перезахоронил мощи Святителя в другой храм (тогда фабрика валяльной обуви), куда о. Тихон стал по ночам наведываться с лопатой. Когда храм передали Церкви, то во время укрепления фундамента был найден саркофаг, который по вскрытии источал запах, подобно тому, как если бы весь храм устлали розами. В этот день обретения моще святителя Филофея, у двух моих сотрудников по епархиальной газете родились сыновья. Таких историй несть числа.
— Были ли случаи чудесной помощи по молитве в жизни самого Мирослава Бакулина?
— Вот, к примеру, возлюбленный мой святой преподобный Мисаил Аблацкий. Родился в селе Ярково, в детстве устроил под ступенями родного дома маленькую церковь, молился там. Вырос, окончил семинарию, женился и, став священником направился в родное Ярково, где его отец служил диаконом. Отец не восхотел получать благословение от своего чада и прогнал сына. Тот переехал в Абацкое, где скончалась его жена. Оставив детей родне, Мисаил принял монашеский постриг и остался преподавателем для священников при Тобольской консистории. Он так усердно молился перед Абалацкой иконой, что ноги его почернели. При жизни, оставаясь учителем для рукоположенных уже священников, он творил многие чудеса, которые не иссякли и по смерти его. Мне его житие досталось в начале 90-х в каких-то чудом сохранившихся списках. Он не был прославлен и я набирал текст жития ночью на 386-м компьютере. Засыпал и только молился: «Преподобне отце, Мисаиле, помоли Бога о мне». Проснулся я, лежа лицом на клавиатуре. Каково же было мое удивление, что текст набран до конца, и что самое поразительное — без единой ошибки. С тех пор, преподобный Мисаил, теперь уже канонизированный местночтимый святой, остается моим верным наставником и молитвенником.
В горячении крови
— На днях читал Паустовского — о писательском труде. Он говорит, что писателю легче всего пишется, когда у него безоблачная жизнь, никаких забот впереди. А как у Вас с этим: когда хорошо пишется? Были ли в жизни беззаботные периоды ?
— Романтику Паустовскому конечно хотелось беззаботности для его слащавых фантазий. Такие авторы бесконечно переписывают свои произведения, что сравни душевной мастурбации. Таким был Лермонтов, таким был Толстой. Паустовский завидовал Гайдару, который все писал в голове и знал все свои произведения наизусть, даже объемную «Судьбу барабанщика». У христианина нет беззаботных дней, потому как нераспятых в раю нет. Но среди своих обязанностей христианин довольствуется бедностью и беспечностью, полагаясь во всем на Отца. Христианин, на мой взгляд, вообще не нуждается во вдохновении, так как он — по определению аскет — «спортсмен», и энтузиаст, то есть буквально «боговдохновенный». У приличного писателя многое вообще не выливается ни на бумагу, ни в компьютер — достаточно получать удовольствие от того, что написал это в голове да посмеялся. Ведь писательство вещь смешная, увлекательная. Бог ироничен, Он очень любит нас, но невозможно же все время назидать детей, поэтому иногда мы наставляемы шутками-прибаутками. То же самое и писатель — когда он пишет настоящую литературу, то понимает: это живое, настоящее. Нормальный писатель цели не имеет и финала не знает: это же путешествие! Он заходит в мир и не знает, что с ним и его героями будет дальше. Говорят, что поэзия подобна складыванию кристаллов. На самом деле, поэт стоит перед неизвестностью, он не знает, что сейчас выльется у него, не знает, какое слово появится. Если и есть хрусталики, то полной пустоты. Другое дело, что быть открытым новизне — дело отчаянное и не терпит трусости. Но бремя это легко: по-настоящему пишется только то, что невозможно не написать. В моей жизни было самым сложным сочетать журналистику и писательство. Журналистика не терпит глубины, писательство — поверхностности. Когда ты — редактор епархиальной газеты, то в голове сидит внутренний редактор, не позволяющий обнажить наготу церковную, зато есть возможность многое увидеть и услышать настоящего и живого. А полнота сердца писателя складывается как коралл — медленно, по миллиметру в год. Зато потом, уста, чуждые посещения эмоциональных муз, глаголют от этой полноты в мирном состоянии души. Помните в 50 псалме «Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего». Давид убил Урию не потому, что ненавидел его, а потому что любил Вирсавию, то есть в горячении крови. Кровь начинает кипеть от кажущейся безоблачности и безделия, гордыня и самолюбие льется на бумагу, а горе-писатель удовлетворенно вздыхает: «Как хорошо! Как легко!» Избави Бог от такой литературы.
— Обидно за Толстого и Паустовского. Не слишком ли строго? Литература — это же не дидактика, а постановка проблем, срезы реальности, оживотворение языка. Писатель — не учитель, а тот, кто вырывает человека из обыденности. Вы не согласны?
— За Толстого и Паустовского действительно обидно. Потому что тела их мертвы, а их литература продолжает жить и влиять на людей, в том числе в самом ужасном смысле. Сказано же: «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: «… ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф 12,36−37). Как-то одна моя знакомая монахиня взялась молиться за Пушкина, и Бог дал ей увидеть его, он ходит на том свете грустный и лысый. «Это почему?» — «Потому что остались его гадкие стихи». Писатель, дерзающий на слово, дерзает на язык, а значит, на дом самого бытия. Переустраивает его, меняет правила, оставляет афоризмы, в общем, ответ ему за этот бардак придется давать серьезный. При чем тут «постановка проблем, срезы реальности»? Писатель духовно мiр переделывает, хотя бы для своего народа или создает новые миры, в которых гибнут или спасаются миллионы. И чем человек талантливее, тем сильнее его воздействие. А потом, чего тут рассуждать, писательство — это обреченность, дар, который можно только умучить в себе, или поставить на престол: не писать писатель не может.
— Или тогда и вся великая русская литература — миф? И все в печь, кроме Священного Писания и Святых Отцов?
— Зачем в печь? Кто у нас читает эту великую русскую литературу? Школьные учителя? Школьники? Студенты? Кто? Она есть. Но кто свободно плавает в океанах Пушкина, Гоголя, Никифорова-Волгина, иеромонаха Тихона (Агрикова).. Да и кто положил себе в сердце труды Святых Отцов? Кто их читал по-настоящему, вдумчиво с выписками, так, чтобы «беседы на шестоднев» Василия Великого или «Путеводитель» Анастасия Синаита согревали любовь ко всему сотворенному Богом? Для кого Платон и Фрэнсис Бэкон стали добрыми друзьями, кто упивался Джоном Донном или Томасом С. Элиотом? Вы найдите этих живых собеседников. Остаются книги Бибихина, Аверинцева, Лихачева..Миф — это читатели и любители литературы. Есть потребители книг, но мне это не интересно.
Блог — это испытание русским языком
— Сейчас почти у всех свои блоги, все спишут. Это какое-то профанное явление, пустая виртуальная болтовня или, наоборот, возрождение литературы и общественной жизни в другой форме? В 60-х забивали стадионы, чтобы послушать поэтов, а теперь все сами говорят, все чукчи стали писателями. Как Вы относитесь к блогерской культуре?
— Очень положительно. В русском языке стоит тебе только написать фразу и тебе САМОМУ становится понятно, что ты из себя представляешь. Многие утешаются, что таких как он — много (но тайно прозревают что-то о себе, ведь образ Божий неуничтожим), другие скатываются к осуждению всего вокруг — это уже достаточно серьезный духовный диагноз состояния человека, и есть солнышки, которые светят непросвещенным, мягко разъясняют простое слишком сложным натурам. Их немного, но они есть. То есть появляется хоть какое-то уважение к ЧАСТНОМУ слову. Раньше было безоговорочным к печатному, потом от него отучили. И вот — временная радость, которая снова, уверен, уйдет спасаться партизаном в глубокое чтение книг.
— Слово теряет вкус и ценность, начинается визуальная эра. Вы в своем блоге изъясняетесь иногда галереями — то из картин древних мастеров, то из работ современных фотографов. Откуда у Вас потребность устраивать подобные живописные пиры?
— Визуальность эры, которую Вы правильно подметили, только придает магичность и силу слову. Возникает вражда трактовок, а это интересное семиотическое поле. Моя увлеченность живописным — следствие моего одинокого воспитания в библиотеке. Я дружил с книгами и альбомами. И когда я стал заниматься философией, то столкнулся с фундаментальной проблемой понимания живописи, особенно иконописи. И потратил на диссертацию по иконописании и ее защиту на с (о)ветской кафедре одиннадцать лет. Я нырнул в икону и живопись, и мне, кажется уже не выбраться. Потом было понятно, что весь XX век только и делал, что обретал язык и приемы, найденные иконописцами и художниками-анатомами средних веков. Это тоже оказалось нужным для понимания своего времени в этой жизни.
— Похоже, Вы и сами рисовали или рисуете?
— Я никогда и нигде не учился (о чем жалею). Я прошел путь средневековых анатомов, и с радостью отбросил их, когда столкнулся со всеми гениальными «неправильностями» иконы, великие голландцы и начало XIX века со всеми «измами» поставило чувство цвета. Пришлось перепробовать великое множество техник. Но когда я столкнулся с тем, что не могу молиться на икону, которую написал сам, я понял, что для того, чтобы писать иконы, нужно самому сначала стать иконой. На этом серьезные опыты я прекратил.
— Кого из неожиданных художников и фотохудожников Вы открыли для себя в последнее время?
— Да это все можно найти в моем живом журнале. Хотя последний год я почти бросил выставлять свои находки. Жизнь не располагает. Ну? Так навскидку: Фотографы: Борис Михайлов, Dustin Humphrey, Jerry Takigawa, Magdalena Wanli, Bill Wittliff, Darren Holmes, Intao, Lilya Corneli, Ruven Afanador, Eugenio Recuenco ..Из художников — гениальный график Ваня Журавлев, гравер Барри Мозер, иконописец Гергий Игнаташвили, коллажист Кейт ЛоБуе, полный жизни Отар Мергелидзе. Мир прекрасен тем, что красоты так много, что иногда, кажется, трудно дышать.
Текст: Андрей КУЛЬБА. Фото: vsluh.ru
http://www.nsad.ru/articles/miroslav-bakulin-nerukotvornyj-tekst
