Смирение — наука посложнее богословия

На проходивших в Саратове X Пименовских чтениях одним из гостей был Николай Константинович Гаврюшин, историк религиозно-философской мысли и науки России, профессор Московской Духовной Академии. Николай Константинович не в первый раз посещает саратовский форум. В прошлом году его доклад на открытии Чтений стал одним из самых интересных.

Профессор Гаврюшин умеет встряхнуть аудиторию, заинтересовать людей, заставить спорить и сомневаться. И это хорошо, потому что «встряска» оставляет пространство для самостоятельной мысли, которая может и должна появиться у слушателя. Сегодня мы публикуем интервью с Николаем Константиновичем.

— Николай Константинович, выступая на Пименовских чтениях, Вы упомянули своего отца*, который собирал книги дореволюционные, советского издательства «Academia», был начитанным, интеллигентным человеком, хранителем традиций. Создается впечатление, что Ваша церковная жизнь во многом связана с отцом. Как вообще так получилось, что в советское время Вы не только ходили в храм, но и преподавали в МДА?

 — Конечно, моя церковная жизнь связана с отцом. Связана очень глубинно. Во-первых, мой отец до революции был псаломщиком в Кашире у священника Александра Преображенского — и мне об этом много рассказывал. Во-вторых, в речи его всегда проскальзывали церковные реминисценции, хотя нельзя сказать, что в годы советской власти он был церковным человеком, — это было бы никчемным лукавством. Зато он весь был в заботах о ближних и дальних. И от отца я получил самое главное — отцовскую любовь. Когда он умер, это стало для меня страшным ударом. Мне было 26 лет. Помню: гроб, разверстая могила. У меня в ушах звучит: «Чаю воскресения мертвых» — больше ничего.

Уже при жизни отца я интересовался Священным Писанием и трудами религиозных философов, но только его уход сильно меня развернул в плане религиозного миропонимания. Обострилась тяга к Святой Руси, Русскому Северу. Фрески Дионисия в Ферапонтовом монастыре дали мне неоспоримое свидетельство реальности идеального. По своему университетскому образованию филолога-русиста я был связан с древнерусской книжностью с середины 1960-х. Университет привил уважение к ее языку. Но в плане разумения сложностей было много. Помню, как мне достался вопрос о сочинении митрополита Илариона «Слово о Законе и Благодати»". Ну что я мог сказать? Надо же было, прежде всего, философски продумать, что такое Закон, что такое бытие под Законом, прочувствовать на себе его иго, и только после этого можно было понять, что такое Христова благодать. У нас и по сей день люди узнают о Христе, толком не зная, что такое Закон, а потому христианство воспринимают как форму Закона. И становятся своеобразными законниками: свечку в храме — только правой рукой передавать, после Причастия — к иконе не подходить.

В общем, в университете показались отсветы евангельского благовестия, но ясного осознания его не было. И если я в середине 1970-х годов стал ходить в храм, то это не значит, что я тогда многое и окончательно для себя понял. Процесс продолжался. И продолжается.

В ту пору нам советовали не показываться часто в одном и том же храме, чтобы не было неприятностей на работе. Правда, я был беспартийным, потому в этом смысле был немного защищен. Однако работал в «идеологическом» институте, и осенью 1976 года меня там провозгласили «богоискателем», директор был полон намерения меня из института изжить. Но ему это не удалось, потому что было у меня и много сочувствующих. Однажды директор поставил на партбюро вопрос: можно ли Гаврюшину разрешить преподавание в МГУ по совместительству? Ведь он же «идейно неустойчивый». А ему «партийные товарищи» ответили, что весомых аргументов запретить преподавание нет. Ситуация с отношением к Церкви тогда была неоднозначная — многое зависело от сочетания конкретных обстоятельств и людей. И «глобальный атеизм» был только в пропаганде, на практике существовало «двоеверие».

Первый визит в МДА у меня состоялся в 1983 году, 29 лет назад. Тогда я познакомился с ректором, архиепископом Александром (Тимофеевым), и у нас состоялся разговор о сотрудничестве. В 1986 году он предложил мне преподавать.

— А в какие храмы Вы ходили в те годы? Каких пастырей помните?

 — Мне был очень дорог подмосковный Никольский храм в селе Ермолино, на окраине города Видное. К нему я был привязан сердечно. Там было три престола. Один — в честь святителя Николая, два других — во имя преподобного Нила Столобенского и во имя блаженного Василия Московского. Помню двух тамошних священников — отца Петра и отца Иоанна. Не могу сказать, что у них были особенные дары духовничества, но батюшки они были очень хорошие, исполняли все, к чему были призваны. Туда я и своих детей приводил.

Недалеко от Никольского храма, за железной дорогой, располагалась Екатерининская пустынь. Она, конечно, в советское время не действовала, но у меня сложилось ощущение, что какие-то иконы после закрытия пустыни попали в Никольский храм. И, возможно, были переняты какие-то богослужебные традиции. На моей памяти это единственный приходской храм, где чин погребения Плащаницы перед Пасхой совершался ранним утром в субботу, в два часа ночи. На сердце было удивительно после участия в этом богослужении: казалось, весь мир забыл Христа, а прихожане нашего храма — из числа немногих, кто помнит. Вот мы совершаем крестный ход, идем с Плащаницей, у меня в руках — хоругвь, и я ужасно счастлив от того, что причастен к этому действу.

Очень любил я ездить в Коломенское, в храм Казанской иконы Божией Матери. Здесь служил протоиерей Василий Холявко, благодатный священник в очень солидном возрасте — ему было под 80. Когда я видел отца Василия, у меня возникало ощущение, будто святой сошел с иконы, честное слово! С ним у меня состоялось несколько коротких, но знаменательных бесед. Они оставили глубокий след в моей душе. О них я рассказывал Ленинградскому митрополиту Антонию (Мельникову), которому я многим обязан, и он подтвердил мое мнение: «Да, отца Василия я знаю, это духовный человек».

— Расскажите, пожалуйста, немного о владыке Александре (Тимофееве). Ведь Вы были с ним знакомы, а он несколько лет возглавлял Саратовскую кафедру.

 — Владыка Александр запомнился мне как настоящий стратег. Это был человек, который видел так далеко, как мало кто тогда мог видеть. У него был четкий план, программа того, как действовать в создавшихся на тот момент условиях. Не буду вдаваться в детали, скажу только, что он очень хорошо знал Московские духовные школы, поскольку сам их закончил, был там в свое время и помощником инспектора, и инспектором. Владыка свою программу осуществлял на моих глазах — и я был в числе первых, кого он имел возможность пригласить преподавать в МДА.

Владыка Александр был человеком, который четко понимал, что такое личная ответственность. Он умел брать ответственность на себя. Но это не значит, что он не интересовался мнениями других. В его окружении были люди, с которыми владыка считал необходимым советоваться при принятии решений. Он собирал их у себя и устраивал маленькие соборные совещания, где могли обсуждаться самые разные темы. Но, несомненно, ближайшим его советником был проректор Михаил Степанович Иванов.

Владыку Александра я вспоминаю постоянно. К сожалению, пока никого равного ему по ясности понимания устройства нашего духовного образования мы до сих пор не встретили. А ведь очень нужен такой человек, который мог бы взять на себя ответственность за всю образовательную реформу в Церкви. Иначе у нас получится то, о чем писал в свое время русский философ Ильин: «Демократия — это коллективная безответственность». Сегодня у нас часто меняются расписания, состав предметов и преподавателей, — все меняется, но лидера, ясности перспективы ощутимо не хватает.

 — Лидера как­-то можно воспитать?

 — Лидер — это явление харизматическое. Но можно в ком-то угадать лидера, хотя это довольно сложно. Владыка Александр запомнился как настоящий кормчий. Он умел вести свой корабль по бурям моря житейского, находясь в разных обстоятельствах. А ведь на наших глазах менялись отношения с властью: от достаточно дистанцированных, прохладных до вполне дружеских. Последнее, впрочем, продолжалось недолго. Потом — бах! — ни прежнего государства не стало, ни мира. Мы очень хотели, чтобы все произошло без революций, чтоб осуществился плавный переход к традициям Святой Руси. Но кто-то на самом верху решительно работал на разрушение.

— А сегодня еще возможен возврат к традициям?

 — Не только возможен, он идет. У нас же есть и православные общины, и монастыри. Однако сейчас общество настолько многослойно, настолько многополярны СМИ, что трудно сказать, какие тенденции будут доминировать. У меня надежда, прежде всего, на русскую провинцию. Москва ныне — огромный мегаполис, а вовсе не Третий Рим. Я однажды выступал в Йошкар-Оле, прежде называемой Царевококшайском. И у меня там спросили: откуда пойдет возрождение Руси — из Москвы или Санкт-Петербурга? — А почему не из Царевококшайска-то? Чем Йошкар-Ола хуже? Ничем и нисколько не хуже!.. Главное — это община христиан, любовь в этой общине, и слава Богу! Надо дать жить этой общине — и тогда все вернется.

— Николай Константинович, сегодня любят повторять, что Православие — религия образованных людей, советуют новоначальным читать учебники по богословию. Это правильно, на Ваш взгляд?

 — Мы в силу стереотипов двух последних столетий думаем, что все обязательно должно начаться с науки или с системы. Но христианство — не система, оно начиналось не с догматического богословия. И большой вопрос: насколько богословие является тем, с чего нужно начинать знакомство с христианством. На этот счет высказывались даже очень жесткие суждения, например, профессором МДА М.М. Тареевым. В какие-то определенные периоды времени, в моменты интеллектуального напряжения, византийских споров догматика была необходима, чтобы горячие головы охладить, образумить, чтобы что-то в Церкви уравновесить. Но это не значит, что мы должны в дальнейшем все воспринимать через призму догматики. На первом месте — дух жертвенной Христовой любви и смирения, а все формы, в которые выливается церковно-общественная жизнь, интеллектуальное осмысление отношений Бога и человека — так или иначе вторичны. Аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам. ничто же есмь (1 Кор. 13, 1−2).

Но необходимо помнить, что в церковно-общественной жизни нельзя вырваться из живого потока истории — мы же все-таки наследники прошлого, накопленной инерции, устоявшихся формул и привычек. Встречаются призывы очистить наш церковный быт от отдельных недоразумений, от того, что порой пришло даже из языческих времен. Но здесь необходима особая тактичность и ясное понимание того, насколько разнообразно церковное сообщество. Радикализм часто встречается у молодых священников. В чем-то формально они бывают правы, но если стремиться, перескочив два тысячелетия, восстанавливать первоначальную общину, мы останемся с голой догмой, без живой жизни, без истории! Если Господь понес недуги и болезни рода нашего, как же и пресвитеру не идти за Ним?

Вот выносит после службы священник крест — и некоторые прихожане очень хотят, чтобы этот крест, помимо целования, был еще им на лоб возложен. Молодой священник негодует, не понимает: зачем?! Но все просто: смирись, положи крест на лоб. Может, прихожанке или прихожанину это очень нужно для душевного покоя. В конце концов, они же пришли «во врачебницу». Да, конечно, крест достаточно поцеловать, но навстречу душе живой можно пойти в такой малости! Мы эту душу не всегда хотим видеть за логическими теориями, системами. Кто-то не хочет служить «яблочному Спасу», кому-то мешает иконостас. Вот, люди не понимают церковнославянский язык — давайте все переведем на русский! Но больше ли будет народа в храме? — Ничего подобного. Люди стоят на улице в Крещение, из 17 паремий им практически ничего не слышно и непонятно, но они упражняются в смирении, терпении, и это для них — тоже форма подвижничества, аскезы. Хотя я полностью согласен с тем, что монастырский устав в приходском богослужении никак не может быть оправдан.

Для разъяснения смысла богослужения, для проповеди есть ныне множество форм, и там необходим общепонятный язык, доводы и примеры. Конечно, есть у нас моменты, которые нам надо исправлять, напоминать, что быть верующим — это значит быть человеком нравственным. А то часто бывает так: хочу свечку поставить, поэтому ближнему могу на ногу наступить.

— Вы преподаете в МДА уже много лет — студенты меняются со временем?

 — Все меняются: и мы, и студенты. Но можно говорить все же о двух тенденциях. Сегодня в Московские духовные школы приходят студенты читающие, думающие, с высшим образованием, некоторые даже с учеными степенями. Очень талантливые люди, удивительно талантливые. И при этом они готовы нести тяготы семинарской жизни, исполнять послушания. Но есть и студенты иной закваски — прагматики. Я их называю «церковные технократы». Уже на студенческой скамье у них разработан четкий план церковно-общественной карьеры. Когда я начинал преподавать, трудно было студентов так разделить, в общем-то. Но сейчас две ветви эти более заметны.

Когда-то у нас был такой принцип: если у человека есть тройки, он не имеет права писать кандидатскую работу. А окончить Академию без степени кандидата означало практически оказаться в глазах церковного начальства белой вороной. И поэтому мы, преподаватели, старались идти навстречу студентам, оценки порой несколько завышали.

Был у меня такой эпизод: студент-иеромонах пришел ко мне и честно сказал, что ничего не понимает в философии, не хочет лукавить и зубрить без пользы, просит троечку. «А как ты насчет карьеры?» — спрашиваю. — «Какая карьера?! Мне ничего этого не надо!..». Поставил я ему четыре и отпустил с Богом. Сейчас он служит на приходе в Москве, иногда приезжает в Лавру, и, глядя на него, я себя укоряю: почему же пять не поставил? Этот мой бывший студент — настолько смиренный человек, что диву даешься! А ведь смирение — наука посложнее богословия.

— Николай Константинович, от чего у Вас больше всего радуется сердце — в научном плане?

 — Сердце радуется, когда открываешь новую творческую личность, которая в свою очередь открывает тебе самому что-то новое. Когда видишь в творчестве личности (а это может быть кто угодно: писатель, художник, музыкант) исповедальное начало — радуешься. Это всегда радость — будто в свой круг принимаешь близкого человека.

Недавним открытием для меня стало чтение дневников протопресвитера Александра Шмемана. Конечно, в свое время я читал и «Исторический путь Православия», и другие его труды. Хорошие книги — но не более. А когда я прочитал его дневники, которые, кстати, не предназначались для печати, услышал настоящий, подлинный голос отца Александра, идущий из глубины души, — это меня к нему привязало.

— «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона — возможно ли сейчас в наших условиях произведение подобной высоты и наполненности?

 — Думаю, что да. Мы к этому подошли. Мне кажется, что в наше время возникнет не одно такое произведение. Иногда, наблюдая в Интернете за реакцией некоторых наших просвещенных священников, церковных журналистов, я вижу, что уже созрел язык, на котором можно было бы сейчас рассказать о Законе и Благодати. Может быть, кто-то уже и рассказал, но мы пока об этом не знаем.

— Сейчас многие говорят о том, что грядут новые гонения на Церковь. Что Вы думаете об этом?

 — Перспектива у Церкви довольно сложная. В целом хрис­тианский мир испытывает серьезные потрясения. Западное христианство дошло до тупика со своим так называемым либерализмом, который вполне понятен как реакция на эпоху инквизиции, чрезмерное законничество (от него стремились отойти, но попали в другую крайность, содомскую). А что касается нас. Как перед нами стояла историческая задача русского Православия, так она и остается: понять себя. Ведь мы — единственная Православная Церковь, которая раскололась из-за обряда. Как ходить — посолонь или противусолонь? двумя перстами креститься или тремя? — больше ни из-за чего так не спорили. Уже многое написано на эту тему, но объяснение, мне кажется, одно: если бы мы лучше понимали дух христианства, таких споров не было бы.

Беседовала Наталья Волкова

Газета «Православная вера» № 1 (477), 2013 г.

http://www.eparhia-saratov.ru/pages/2013−01−11−00−11−17-nikolay_gavryushin_smirenie