О Пушкине и его грехах

Ерофеев говорил, что на Руси все знают, как употреблять политуру и как очищать денатурат. А вот Пушкина не знают и не читают. Ерофеев ерничал. Но иногда правду можно, только ерничая, сказать.

Пушкин точен и изящен. Он не из гранатомета стреляет, а делает мушкетерские выпады, и поражает точку, а не площадь. Мне нравится его цитировать. И так мне удивительна ненависть к нему, что слов нет! Обида душит. Обида и недоумение. Потом являются слова.

«Где живет автор? Чего он, наконец, хочет?», — спрашивает не без возмущения какой-то добрый, без сомнения человек, реагируя в комментариях на мою статью о городе, где цитировался Пушкин.

Отвечаю. Автор в городе живет, в той самой тюрьме с гирляндами, где на ужин — макароны. Чего он хочет? Если бы он знал, чего. Любви хочет, в Рай хочет. Еще он хочет, чтоб дети ему глаза закрыли, а не наоборот, не дай Бог! Автор хочет, чтобы людям было о чем думать наедине, и разговаривать, когда они собираются вместе. Хотя автор и вырос в городе, по степени наивности он — дитя природы. Как чукча.

***

Как же смешон человек! Как он глуп и прекрасен!

Я живо представляю себе того милого, доброго чукчу из анекдота, который «с высокой думой на челе» стоял у кромки Ледовитого океана. На вопрос, о чем он так задумался, он отвечал, что его очень волнует Гондурас. Ну, волнует его детское воображение политическая обстановка в этой мятежной и далекой стране, где нет ни снега, ни оленей, о которой он недавно лишь узнал из газетной заметки. Вам смешно? Мне — да. Но смешно здесь сочетание тревоги со словом Гондурас, а сама тревога чукчи умилительна.

Он смешон, этот житель холодных просторов, но в нем есть сердце, есть сострадание и отзывчивость на мировую скорбь. А вот я стою такой же грустный и смотрю не на холодный океан, а на воду, текущую из крана. Спросите, что меня тревожит? Я вам честно отвечу. Меня тревожат православные люди. Не все, но некоторые. По имени они — хранители Истины и служители Ее. Но по факту они так часто грубы, глупы и, что хуже всего, враждебны знанию, что оторопь овладевает мною. А потом оторопь сменяется содроганием.

Зачем мы часто относимся к Православию так, словно оно — тяжелая дубина, полученная по наследству и предназначенная для сокрушения несогласных? Неужели истина подобна Прокрустовому ложу, на котором обрубают длинных и растяжением увечат коротышек? Неужели она не бальзам, не свет и не жизнь, а что-то раздраженное, надрывное, больное?

***

На скрипке в храме не играют. Это всем известно. Но неужели на этом основании позволено, взяв инструмент за «шейку», треснуть им без жалости о каменную стену? «Нет, нет! Не позволено!», — надеюсь, закричите вы. «Скрипка изящна, ее голос приникает в душу глубже иных голосов! Весь мир слышал о Гварнери и Страдивари! Не позволено!»

Я согласен с вами, но верите ли вы, что множество людей найдется среди нас, согласных на варварство — вслушайтесь — из «духовных побуждений». Есть множество среди нас открытых и скрытых врагов всего, что не вмещается в специфический разум «ложного подвижничества». Не знаю, станут ли они непременно рубить топором всякий рояль или обливать кислотой картины в Третьяковке, но плохо скрытое презрение к искусству, философии и поэзии живет во многих. И многие оправдывают эту добровольную дикость «духовностью».

***

Достается больше тем, кто на виду. Например — Пушкину. Записали человека навеки в развратники, произнесли, так сказать, окончательный суд, и — все. Можно спокойно не читать ничего из лучшего поэта, писавшего по-русски. Вот и этот добрый, и несомненно хороший человек с благородными намерениями так отозвался на мою статью с пушкинскими цитатами: «Анализировать развратника и прелюбодея Пушкина, называющего себя пророком — это конечно очень благодатная почва для православной апологетики в широком смысле!» Дальше зачем-то приплел Баркова.

Позвольте, но лучшие умы Церкви не оставляли без пристального внимания творчество Пушкина, с тех пор как он осветил небосклон русской речи! Его творчество анализировали, критиковали и изучали святители, философы, писатели. Критиковали и изучали, но не отметали с презрением! У нас полным-полно развратников, да и мы сами из них же (от них же первый есмь — аз, так ведь?), но у нас не полным-полно Пушкиных. Это очевидно, но почему-то не понятно.

Я говорю об этом еще и потому, что сам грешил подобными мыслями. Моему сердцу очень даже известна та скопческая строгость, в которой главное место занимает любовь к осуждению и «самоствятство». Кто книг не жег, воцерковляясь? И кто об этом после не жалел?

Невдомек еще мне было, что грехи известных людей отличаются от моих грехов, во-первых, всего лишь степенью огласки. Развратничает-то весь мир. Но про разврат какой-нибудь Марии Ивановны известно только Петру Семеновичу, да дюжине соседок. А разврат Пушкина известен всему миру, благодаря целой науке — пушкинистике.

Как-то нужно сделать усилие над собой и понять, что не за половые шалости автора в быту мы любим те или иные книги, а за совсем иное, чему иногда и имя подобрать трудно.

Здесь, правда, есть другая опасная грань — творчеством оправдывать любые гадости. Вот этого быть не должно. Мне неприятны воспоминания, скажем, А. Кончаловского, где он запросто, как о «сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне» повествует о своих половых опытах. Нате, мол, откровения гения. До чего же отличается от этих спокойных повествователей эпохи вседозволенности, терзаемый совестью, анафематствованный Толстой, когда мучительно рассказывает о грехах своей юности и молодости!

Нет, гнусен человек, достигший творчеством известности, и позволяющий себе вслух и спокойно (!) порассуждать о нарушении им всех заповедей, и 7-й — в первую очередь. То, что стыдно — стыдно, и грязь смывается слезами, а не стихом и не мемуарами. Иногда — и слезами, и стихом, как у того же Александра:

И с отвращением читая жизнь мою

Я трепещу и проклинаю

И горько сетую, и горько слезы лью.

***

Его нельзя не читать. С ним нужно познакомиться. А то у нас одни с Библией знакомы только по мультику «Суперкнига», а другие — с Пушкиным только по школьной хрестоматии. На этом фундаменте и рассуждения с осуждениями строят. Научиться читать Пушкина (равно как Ахматову, Мандельштама или Пастернака) тяжело. «Поэтическая неграмотность ни в коем случае не совпадает ни с грамотностью обычной, то есть с умением читать буквы, ни даже с литературной начитанностью». Это сказал Мандельштам. Далее он же: «Поэтическая неграмотность чудовищна. Сказанное сугубо относится к полуобразованной интеллигентской массе, зараженной снобизмом (курсив мой), потерявшей коренное чувство языка, в сущности уже безъязычной, аморфной в отношении языка». Это — статья «Выпад» из раздела «О Поэзии»

Шестоднев Бытия, Псалтирь Давида и Песня Песней это ведь тоже поэзия. Поэзия вообще ближе к религиозному откровению, чем, скажем, наука. Об этом Шмеман в дневникам обмолвился. Так может ли бесчувственность к поэзии не отразиться на нелюбви к слову вообще и Слову Божьему в особенности? Не может. Здесь тоже, кстати, варварству удобно при желании отмахнуться грехами писателей: Моисей убил египтянина, Давид к убийству Урии присоединил прелюбодеяние. А про Соломона просто помолчим. Так ли? Если так, то мы далеко зайдем, коль не зашли уже.

***

У коммунистов «паровоз вперед летел». У их предтеч «корабль плыл в будущее». С этого корабля предлагалось сбросить Пушкина, Толстого, Достоевского.

Вот, что пишет Алексей Крученых — идеолог и деятель футуризма — в своих воспоминаниях. «Собрались, кажется, у Бурлюка на квартире, писали долго, спорили из-за каждой фразы, слова, буквы. (Это о Манифесте «Пощечина общественному вкусу»)

Помню, я предложил: «Выбросить Толстого, Достоевского, Пушкина».

Маяковский добавил: «С Парохода современности».

Кто-то — «сбросить с Парохода».

На дворе — декабрь 1912 года. Сами посчитайте, сколько осталось до обстрела большевиками Московского Кремля.

Вас не пугает одинаковое отношение к классике у тех, кто считает себя православным, и у тех, кто открыто и без страха богохульствует? Меня пугает. Те — сбросить с парохода. А эти — зачем читать анафему-Толстого, развратника Пушкина и каторжника-эпилептика Достоевского? Какое жуткое тождество интуиций у представителей таких разных идеологий! Надо бы вести себя иначе, а ответ «как?» опять можно поискать в поэзии. Волошин бы сказал:

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

***

Эмпирический человек состоит из костей, крови, слизи, не до конца переваренной пищи, перхоти, запаха изо рта. Какое уж тут творчество? Но «сокровенный сердца человек, драгоценный пред Богом» (См. 1 Пет. 3:4) красив и на творчество способен. О нем и нужно говорить. Его, как непогасший огонек под пеплом, нужно раздувать, а не гасить. Ради человека с Небес Сын Божий сошел! Сошел спасти, а не дополнительно унизить.

***

Я очень радуюсь, когда нахожу любимые строчки в нелюбимых авторах. Вот не люблю я творчество Евтушенко в целом, но многое по частям люблю у него. И хорошо мне от этой любви. От этих прикосновений души к душе осуждать не хочется. И Вознесенского я тоже в целом не люблю. Как-то даже органически. А вот это у него люблю:

Человек на 60 процентов из химикалиев,

на 40 процентов из лжи и ржи.

Но на 1 процент из Микеланджело!

Поэтому я делаю витражи.

С армейских времен помню эти слова, прочитанные на последней странице толстого журнала, забыл — какого.

***

Не любите Пушкина и не восторгайтесь им. Вы это делать не обязаны. Восторгайтесь закатом и рассветом, первым снегом и детской улыбкой, опадающим кленом и цветущей вишней. Но найдите что-то у Пушкина, что внезапно кольнет вас в середине груди, и родит слезу в уголке глаза. Найдите эти строчки, чтобы вам перевести дух и сказать: «Надо же…»

То, что вас кольнет, будет от Бога. Оно сделает вас лучше. А грехи. Грехи у всех, причем — тяжкие

***

Если честно, то будучи эгоистом, я вообще не умею любить. Не научился еще. Это мой грех. Заповедь о любви к Богу и ближнему обличает меня и страшит своей высотой. Чукча из анекдота, тревожащийся о Гондурасе, во сто крат лучше нас — городских снобов и мнимых обладателей истины. Он о других переживает.

А мы? Немая жизнь без красоты и мысли, вот что всюду бросается в глаза.

И ненавидим мы, и любим мы случайно

Ничем не жертвуя ни злобе, не любви.

И поэзия одной строчкой ставит диагноз, без которого больного невозможно лечить.

Поэзия в этом глухонемом преддверии ада тем хороша, что дарит язык и слово онемевшему духовному калеке, и калека начинает говорить о себе, о глубине своей подаренными словами. Он узнает себя и тайну свою в сказанном кем-то.

***

Как интересно: читаешь по привычке, читаешь от нечего делать, по рабочей необходимости, из любопытства, из желания когда-то высказать свои познания, еще из тысячи подлых и мелких причин, и вдруг — встрепенулся, обрел смысл, и вместе с ним — голос! Об этом тоже сказано у нелюбимого мною в целом, но уважаемого в частях, Вознесенского:

Но тут моё хобби подменяется любовью.

Жизнь расколота? Не скажи!

За окнами пахнет средневековьем.

Поэтому я делаю витражи.

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/58 687.htm