 |
| Православие.Ru | Андрей Яхнин | 27.12.2012 |
Мы встретились с Андреем Яхниным, автором книги «Антиискусство. Записки очевидца», ставшей одним из событий уходящего года, в его московском офисе, чтобы поговорить о религиозных корнях современного искусства, стратегии бомбистов и о багаже, который не стоит тащить с собой в Церковь.
Книга Андрея Яхнина вышла еще до того, как начали разворачиваться события вокруг известной акции в Храме Христа Спасителя, некотором образом их предвосхитив. Особенным, помимо блестящего анализа, в этой книге было еще и то, что впервые на тему современного искусства высказался человек, имевший полное право назвать свою книгу «записками очевидца».
Разумеется, очевидец, некогда счастливо вышедший из самого эпицентра contemporary art, был немедля атакован бывшими коллегами — часть этой полемики разворачивалась у нас на портале.
И вот я иду к Андрею Яхнину в офис, расположенный на одной из старых московских улиц, чтобы поговорить о событиях этого года, наполненного всевозможными арт-перфомансами, скандалами и антихристианскими высказываниями.
Мороз и солнце, день чудесный, — в Москве холодно и пробки, в ясном небе стоит дымка, и пар валит отовсюду, откуда только может валить — висит ватой в небе над ТЭЦ, завивается над выхлопными трубами, окружает лицо подвижной вуалью.
***
— Вопрос первый, — не философский. Расскажите нам что-нибудь о себе. Вот, например: где мы сейчас находимся?
— В архитектурно-строительной компании, одним из учредителей и директором которой я являюсь.
— А что вы строите?
— Да всё подряд. Проектируем, строим, реставрацией занимаемся. Общественные здания, жилые, особняки.
— Возвращаясь к вашей книге и её подзаголовку: вы не могли бы рассказать нам о том, что позволило назвать её «Антиискусство. Записки очевидца»?
— Художественная жизнь Москвы — это часть моей жизни: с 1987 года я был членом группы «Чемпионы мира», которую мы основали вместе с моими друзьями детства, и которая достаточно прочно вошла в историю последнего периода современного нонконформистского искусства. Потом группа распалась, но мы существовали как самостоятельные художники, — в то время я достаточно серьезно занимался современным искусством, в том числе и профессионально. Были галереи в Европе, с которыми я работал. Это было моим основным занятием, наверное, до середины 90-х.
— А что потом?
— А потом… в моей жизни произошли некие изменения. Я пришел в Церковь, и постепенно воцерковляясь…
— Подождите, сразу спрошу. А как вы в нее пришли?
— Это никак не было связано с культурой, — многие говорят, что пришли через нее, — нет: это были просто личные мои переживания, внутренние вопросы. Давние, и вот теперь вставшие достаточно остро. Моя жена к тому времени уже воцерковилась, — она тоже мне помогла. И как-то одно с другим совместилось — сейчас-то я уже понимаю, что был в этом Божий Промысел, — что меня просто за руки меня взяли и привели в храм. И там я уже и остался.
Какое-то время я еще продолжал заниматься современным искусством, жить той жизнью — и в то же время ходил в храм.
У меня такое было внутреннее раздвоение: я пытался склеить одну часть своей жизни с другой, но они не склеивалось, — и чем дальше, тем больше.
И потом я плюнул… и вообще перестал заниматься современным искусством, — фактически одномоментно.
— Как возникла эта книга?
— Я отошел от этой жизни и первое время вовсе не думал о ней, — она стала мне совсем не интересна, и хотя у меня еще оставался какой-то прежний круг общения, но и он плавно менялся.
А потом я опять стал об этом думать, читать, смотреть. И понимать, что всё это не зря со мной происходило, поскольку случайностей не бывает.
Пытался записывать свои мысли. Общался со своим духовником, отцом Борисом Михайловым, который тоже не далёк от этой темы, и много об этом писал и говорил.
Показал ему свои записки. Он сказал, что нужно сделать единый текст, потому что всё это крайне важно. Так в результате сама собой и получилась книга.
— А до кого вы достучаться-то хотели?
— Да знаете, на первом этапе я хотел достучаться до самого себя. У меня не было планов какую-то миссию устраивать. Потом, когда из этого вышел цельный и структурированный текст, мне показалось, что это нужно моим бывшим коллегам.
Сейчас, по прошествии времени, я с удивлением понимаю, что, как ни странно, эта тема интересна и важна в первую очередь огромному количеству людей, которые никогда современным искусством не занимались и были от него крайне далеки.
— А кому не интересна?
— Мои бывшие коллеги, за редким исключением, восприняли её в штыки. Я для них там предатель, убийца Горького.
— Убийца Горького?!
— Такой есть термин — «убийца Горького». Его в свое время предложил Костя Звездочетов. В данном случае имеется ввиду неожиданный перевёртыш.
Много было споров на эту тему, общения, но понимания, естественно, нет никакого. Они считают, что я враг отечественной культуры.
— Как вы думаете, книга была ими, по крайней мере, прочитана, или это реакция, так сказать, по факту названия?
— Некоторые говорят, — мы не читали и читать никогда не будем, кто-то говорит, «я начал, и мне стало противно», кто-то вообще делает вид, что он забыл про это, — ну, был человек и сошел с ума, исчез.
Многие, как я понимаю по каким-то репликам, ознакомились, они более или менее в теме, хотя, конечно, глубоко не погружались.
— Я последний вопрос, связанный с биографией, задам. Вы в фейсбуке написали, что в армии служили в боевом полку, сержантом.
— Нет, я не воевал нигде, просто это был действительно боевой полк, авиационный, который решал кое-какие боевые задачи в мирное время.
— Боевые задачи в мирное время, — это, в общем, привычная ситуация. Позвольте еще раз вернуться к фейсбуку. Вы пишите на своей странице, что если бы не FB, вы бы никогда не узнали бы о существовании православных либералов и православных консерваторов. Это ведь и шире можно взять. Не раздуваем ли мы сами некие явления своей реакцией на них?
— С выходом этой книги я стал проявлять социальную активность, — в общем, неожиданно для себя. До этого я занимался своей работой, ходил в приходской храм, какие-то были у меня другие связи в Церкви, но не больше: сложился адекватный для моей жизни мир, который не требовалось расширять. Я понимал все исторические перспективы церковной жизни, и споров внутри нашей общины тоже было много. Однако они никогда не были определяющими в духовной жизни. Например, мои взгляды на какие-то вопросы могут не всегда совпадать со взглядами моего духовного отца, отца Бориса, но при этом он остается очень близким для меня человеком, и эти расхождения для нас второстепенны. В нашей трапезной всегда могли сидеть за одним столом ультра-консерваторы и либералы, которые оставались при этом братьями и сестрами во Христе.
Но сейчас, выйдя в социально активную плоскость, неожиданно для себя я обнаружил, что противоречия не просто есть, — они такие глубокие, что раздувай-не раздувай, а никуда от них не денешься. И трещина пролегает эта настолько глубоко, — и в духовном смысле, и в историческом, что не замечать невозможно ее, — и между церковными людьми, и в социальной жизни, и в обществе. У этой проблемы столетние корни, и не говорить об этом нельзя.
— И культура не последнюю роль тут играет?
— Конечно. Культура — это часть отображения духовной жизни в нашем тварном мире. Культура огромное влияние оказывает на жизнь людей, не меньшее, чем религия.
— В советское время, например, когда религия была выдавлена из жизни общества, именно тяга к культуре считалась проявлением «духовности». То есть если человек ходит на концерты классической музыки, значит, он духовно обогащается.
— Но это неспроста, — это еще в начале века стало проявляться. Известная мысль отца Павла Флоренского — культура происходит от культа, как некое отщепление, отшелушивание от него. Получив автономность, культура присвоила себе некие атрибуты культа. Без их внутреннего содержания, без онтологии, но, тем не менее, неизбежно присваивала, — поскольку имела корни в культе. Постепенно эти корни высохли и отпали.
И вот начало ХХ века известно резкой культурной деформацией, начавшейся с футуристов и Серебряного века, чему предшествовал подобный процесс в философии, — именно там возникло понятие некоей неопределенной «духовности».
Хотя на самом деле она достаточно определенная: ее корни лежат в теософских идеях, в которых духовность приобрела автономию не только от христианства, но и вообще от религии и превратилась в оккультистский феномен. «Духовность» советской культуры, — она оттуда произрастает, конечно.
— Забавно, что в западной культуре, которая была свободна от коммунизма, произошел тот же самый процесс.
— Конечно, тот же самый. В начале XX века в России и в Европе процессы происходили одинаковые, только у нас, как водится, всё закончилось резким коллапсом и полным, моментальным переворачиванием всего с ног на голову. У них эволюция, у нас революция, но итог один и тот же. Мы идем к одному и тому же рубежу.
— А применимо ли к искусству в целом фаустовское «остановись мгновение — ты прекрасно»?
— Здесь есть одна вещь, в которой прежде надо разобраться: что такое искусство.
— Да, и что же?
— Это вопрос, на который никто дает очевидного ответа, хотя формулировок много. Так вот, на самом деле искусство, как таковое, по большому счету является ошибкой.
— То есть?!
— В жизни человека существовал естественный религиозный стержень, частью которого были религиозное искусство и религиозная культура. Искусство начало постепенно отслаиваться от этого стержня, и вот, начиная с Ренессанса, появилось искусство в чистом виде, которое стало результатом трагической ошибки, которая привела искусство в автономную область.
Все понимают, что корни искусства — в религии. Автономное искусство как некое образование, выросшее на живом источнике, — вот результат этой трагической ошибки. Как наша жизнь после грехопадения — результат катастрофы, так и искусство, — результат духовной человеческой катастрофы. Все, кто пытается его определить, чувствуют в нем явно религиозные основы, но при этом в отсутствии самой религии.
Потому что Бога нет в искусстве.
Он как бы неопределенный, для всех какой-то свой, — но Его там нет.
Это забытое чувство Бога, присутствовавшее в религиозном искусстве и оставшееся, как знак, но умершее в искусстве светском, и создает страшные метания художника.
Для художника сегодняшнего дня, двадцатого, двадцать первого века, искусство — это бог. Ради искусства умирают, ему отдают всё: семьи, жизни.
Вот и в этом-то самая страшная трагедия, потому что искусство само по себе не является священным. Что такое искусство? Искусство — это ошибка в развитии человеческой цивилизации. Цивилизационная ошибка. Мгновение не останавливалось. Оно движется. Но ведет в никуда.
— А вот меня удивило, что известная акция, произошедшая в Храме Христа Спасителя, вдруг неожиданно стала позиционироваться как искусство.
— Нет, не неожиданно. Для людей, который знают контекст и знают историю, понятно, что это — неотъемлемая часть так называемого актуального искусства, часть акционизма, и что, в общем, эти тетеньки — не первые.
Чтобы увидеть истоки, обратимся в 60-е годы. Нео-троцкистские революции в Европе, венский акционизм и т. д., — это классика.
А тетеньки эти — не классики, но, безусловно, ими будут лет через 50, и про них будут писаться книги.
Хотя многие художники из приличных людей, с которыми я общался, пытаются от этого отпихнуться, — дескать, это политика, — но они сами себя обманывают. Потому, что это правда современное искусство, — пожалуйста, смотрите, вот такое оно и есть. Современный акционизм. Так что абсолютно никакой неожиданности в этом нет.
— Давайте еще про Бориса Гребенщикова поговорим, — вернее, про ораторию по его песням. На него многие обрушились, но он же не сам ее написал.
— У меня никаких претензий к Борису Гребенщикову нет, более того, — как и многие, в возрасте 17-ти лет я слушал его, очень любил и знал его песни наизусть, как молитвы. И сейчас отношусь к нему, не могу сказать, что с очень большой любовью, но абсолютно нейтрально. Он живет своей жизнью, имеет на это право, у него есть какой-то внутренний мир, и, в общем, не нам его судить.
Но есть в нашей церковной интеллигентной среде серьезный и запущенный синдром, о котором я тоже говорил и писал, связанный не только с Гребенщиковым, а с очень многими вещами, которые без разбора вносят в Церковь люди, ставшие ее членами, и мирянами, и священниками, честными, хорошими христианами. Эти вещи, — часть их прошлой жизни, которые они пытаются притащить в Церковь, потому фактически это уже часть их естества. Меня это как-то пугает.
Недавно я был в гостях у одного достаточно известного и хорошего, мной глубокоуважаемого священника. У него висит маленький портретик Джона Леннона. Я набрался смелости и спросил, почему.
А он отвечает: это моя молодость, мне по-прежнему это интересно, я иногда его слушать очень люблю.
Я начал говорить о фигуре этого человека, о Йоко Оно, о том, что представляет на самом деле их искусство с точки зрения православного христианства.
Он как-то внутренне напрягся, и я сразу прекратил разговор, но он, тем не менее, продолжил, сказав, что художник имеет право на ошибку, что ж мы с вами будем судить.
Художники имеют право на то, на что не имеет права другие люди, — это отголосок старых идей начала века, идей о спасении через творчество взамен аскетики.
Это тот же самый Серебряный век, Бердяев и т. д.
Гребенщиков-то и человек, наверное, хороший, и поэт не могу сказать, что выдающийся, но нормальный, — хотя тот же Брюсов, из которого, я думаю, он вырос, гораздо талантливее и мощнее.
Да и вообще Серебряный век мощнее, но в обоих случаях мы видим оккультные истоки. Я знаю, например, что Гребенщиков проходил инициацию у Саи Бабы.
У нас на приходе — страшная трагедия с мальчиком: наш прихожанин, у которого жена ушла в эту секту и водила туда сына, пытается вытащить его оттуда. Он даже привлекал Дворкина, — все это передо мной проходит, и Гребенщиков во всем этом присутствует.
Это страшные вещи, о которых не хочется говорить и думать, но это его личное дело, однако как же можно тащить это в Церковь?
Это какая-то старая духовная травма, очень тяжелая, — очень многие люди тащат багаж своей прошлой жизни в Церковь, не разбирая. Им тяжело от этого освободиться, потому что они словно часть своего тела оторвут, но это очень серьезные вещи.
— Вы говорили о страшных метаниях художников — а этим путем Бога найти невозможно?
Нет, Бога можно найти где угодно, потому что Он везде. К Богу можно прийти как угодно — и через скорби, и через страшные болезни, и через культуру.
У меня есть знакомый, иеромонах, который до своего крещения занимался буддизмом. Он настолько глубоко в это проник, занимаясь эзотерическими практиками, йогой, что в очередной попытке войти в состояние, близкое к нирване, вдруг увидел бесов.
Мир бесов, — просто, говорит, я в него погрузился.
И настолько ужаснулся, что когда вышел оттуда, таким сильным было ощущение этого кошмара, что он хотел сначала покончить с собой, но потом понял, что если сделает это, опять туда попадет, и страшно заметался.
Три дня он не спал, не пил, не ел ничего, бегал с широко открытыми глазами, и как-то Бог его привел, — а он был советским молодым человеком, который тоже что-то искал, — и вот Бог привел его к некоему батюшке. И вот он крестился, и теперь он давно уже иеромонах, — это еще в советское время было.
По-всякому бывает, но это же не значит, что мы теперь должны восточные эзотерические практики оправдывать.
— Вы написали в фейсбуке, что настоящий художник или философ должен закончить тем, чтобы стать монахом. Поясните вашу мысль.
— Это возвращение к предыдущей нашей теме, — к тому, что искусство имеет религиозные корни. И настоящий художник, — «настоящий» не в смысле «хороший», а тот, для которого искусство — это спасение от ужасов мира, — он рано или поздно добирается до этого религиозного корня искусства. И понимает, что Бога там нет. Что там пустота. И если он честен, если он не будет ни каких компромиссов для себя искать, он должен прийти к Богу. Другого пути просто нет. Есть люди, для которых искусство — это всё, у них монашеская натура и в конце концов они должны становиться монахами. Впрочем, это мое предположение, а так ли это точно, я не знаю.
— Нынешний конфликт с Церковью, выражаемый через представителей современного искусства, будет нарастать, как вы думаете?
— Безусловно, основной вектор современного искусства, — богоборческий и антихристианский, это его онтология, он родился как антихристианский бунт в начале прошлого века и движется в том же направлении.
Но надо понимать, что этот вектор сам по себе неоднороден. Внутри его существует очень много разных явлений. Есть художники — члены Церкви, для которых происходящее — большая внутренняя проблема. Они находятся в контексте современного искусства, но будучи христианами, пытаются найти возможность существовать в этом дискурсе и одновременно найти пути для возможности христианского светского искусства.
Во многом эти попытки героические, на мой взгляд, — потому, что они идут против течения, их никто не понимает, это единицы. Они идут против вектора, пытаясь остаться в нем.
У меня нет однозначного ответа, правильно они действуют или нет, не мне их судить, но, на мой взгляд, они идут против течения, оставаясь в реке, а мне кажется, что надо как-то пытаться из нее выйти.
Хотя нужно понимать, современное искусство — это не просто духовный вектор, а гигантская, интернациональная индустрия, со своими институциями, со своей дистрибьюцией, со своей встроенностью в массовую культуру и т. д.
Сложный механизм, существующий по определенным законам, и, играть свою игру, находясь внутри этого механизма, достаточно сложно. Не уверен, что это даже возможно. Посмотрим, во что это выльется, но, безусловно, современное светское христианское искусство нужно людям, — когда-то должен появиться христианский Ренессанс.
— Когда в сентябре была эта провокационная выставка на Винзаводе, «Духовная брань», туда пришли казаки выразить протест. Потом многие с «той» стороны радостно писали, что казаки стали как бы частью этой акции.
— Это основа современного акционизма, в том числе и политического, — провокация. Сама акция — только ее маленькая часть, то, что ей предшествует.
Событие в храме Христа Спасителя — пример того, как минимальными средствами можно добиться гигантских результатов. Это еще дадаисты в свое время разработали, — а дадаисты являлись, собственно, единомышленниками и во многом друзьями наших бомбистов, леваков и даже большевиков начала века.
Это бомбистская стратегия: когда бросается маленькая бомба, а эффект может перевернуть целые цивилизации. Тот же самый принцип.
Так что реакция активистов православных, казаков и т. д., — это, в общем, часть акции. Но с другой стороны обвинять их в этом тоже глупо. Это такая человеческая реакция, которую сложно осуждать. Но, безусловно, казаки, люди с плакатами — да, они часть этой выставки, конечно.
— На ваш взгляд, конфликт между современной культурой и Церковью будет находить новые выражения?
— Вся наша жизнь — сложный конфликт, содержащий в себе, в том числе, и конфликт основного вектора современного искусства и Церкви.
И как внутри Церкви существуют разные люди с разными взглядами, также и в современном искусстве существуют люди, которые в том числе являются членами Церкви. Это непростой клубок сложных противоречий, и единственное, что я могу сказать, что в нем, конечно, нужно разбираться, не пускать это все на самотек.
Потому что последние события показали, что невозможно отгородиться стеной Церкви и жить своей жизнью.
Если мы живем в современном мире, мы не можем отгородиться от тех его частей, которые являются для него основополагающими. А современное искусство, современная культура — острие современной цивилизации.
Мы должны либо уйти куда-то в лес, либо существовать в виде резервации, — знаете, есть такие клубы, я не помню, как это называется, где люди одеваются в старинные одежды, реконструируют события.
— А, да, я поняла, вроде эльфов. Ролевые игры.
— Да, и живут каким-то своим мирком, с реальностью не соприкасаясь вообще. Многие хотели бы видеть Церковь такой.
Но такой путь для Церкви невозможен по определению.
С Андреем Яхниным беседовала Анастасия Рахлина
