Не нами впервые замечено, что воспоминания слишком часто переключают внимание читателя или слушателя с того лица, о котором вспоминают, на то, которое вспоминает, так что вместо «Я о Пушкине» получается «Пушкин и я», а то и «Я и Пушкин». Боюсь, что и данные воспоминания не станут исключением из этого печального правила. В качестве оправдания приходится говорить, что это — воспоминания о пастыре, а пастырь оказывает влияние на души тех, кого с ним Бог сводит, и это влияние всегда в той или иной степени затрагивает их личность. И хотя я не могу по чистой совести причислить себя к духовным чадам отца Глеба, но действие его в моей жизни было существенным. Вот с этой точки зрения я и попытаюсь рассказать о его литературном творчестве. …Происходит учредительное собрание союза православных братств. Все чрезвычайно торжественно и многолюдно. Выступления между тем разные, интересные и не очень, по теме и не вполне. Сижу и чувствую, что начинаю вползать в привычную, к сожалению, заседательскую рутину, общую для научных, общественных и государственных структур: слова скользят по сознанию, слабо цепляясь только за отдельные ключевые понятия, вполне достаточные для уяснения общего смысла. И вдруг все разом меняется. На сцене священник почтенных лет, сухощавый, живой и, как кажется, вовсе не затронутый сознанием «величия» момента. Говорит не о перспективах, которые можно было бы наметить, и планах, к разработке которых следовало бы приступить, а о православном просвещении как о деле для него привычном, как о продуманной в деталях и надежно апробированной системе, которую теперь можно и нужно расширять. И понятно, что все это не только придумано, но и сделано уже давно, что это — издавна любимое дело. И замечательным языком говорит этот неизвестный мне батюшка: живым и строгим, непринужденным без следа небрежности, терминологически точным и совершенно ясным. Чувствуется педагогическая сноровка: без доски, на слух излагать системные данные так, чтобы не только запоминались отдельные положения, но и вся система «отпечатывалась» в сознании слушателей, — это очень высокий класс лекторских навыков. Запомнился и этот священник, и короткое звучное имя: отец Глеб Каледа, — да так, что в течение последующих лет — к сожалению, немногих, — первое впечатление радостно вспоминалось всегда, когда тот же голос звучал в телефонной трубке: «говорит священник Глеб». Но это стало возможным потому, что существует Высоко-Петровский монастырь. В очень раннем детстве, гуляя по Петровскому бульвару с тетей Нюрой, папиной сестрой, которая приехала в Москву лечиться от язвы и умирала от рака, о чем сама не знала, я увидела купола и спросила: — А что это за дом? — Это церковь. — А кто здесь живет? — Здесь живет Бог. — А кто это такой? В результате рассказа тети Нюры я сердито спросила: — А мне что же, так некрещеной и помирать? Бедная тетя вернулась домой, сияя: дитя само возжелало крещения. К ее большому смущению, у родителей вытянулись лица, и больше меня с ней гулять не пускали. Всего этого я не помню, мне это виноватым голосом рассказала мама, когда я была уже совершенно взрослая и давно крестившаяся. Сама же она приняла крещение еще через много лет, когда ей было 76. К тому времени, как монастырь открылся, мама уже умерла, а я стала туда ходить на службы: сначала — к Преподобному Сергию в Крапивы, потом — в трапезный храм монастыря. Потому что туда перешел встреченный мной в Крапивах отец Глеб Каледа. Таковы пути Господни. О служении отца Глеба многие могут сказать больше и лучше меня. Замечу только, что литургию он служил как бы от себя, вкладывая в предписываемые церковным уставом слова и действия все свое существо. Говоря же проповедь, батюшка умудрялся обходиться без собственных эмоций, и хотя слова были его, отражающие его духовный опыт и его мысли, но, не в пример многим священникам, он не превращал проповедь в художественный монолог, не навязывал пастве свои душевные движения — они зарождались в душах пасомых вроде бы сами по себе. Не было внушения, практикуемого опытными ораторами, использующими определенные приемы для того, чтобы воспламенить слушателей, — и действительно, Церкви такие приемы противопоказаны. Было пробуждение душ. Постепенно выявлялись у нас точки соприкосновения в вопросе, который одинаково интересовал и батюшку, и меня: издание православной литературы. Кажется, оба мы испытали некоторое сближающее чувство, когда выяснилось в разговоре, что одинаково отрицательно относимся к репринтным переизданиям дореволюционной учебно-просветительской литературы и даже сходно формулируем свое неудовольствие этим начинанием как воспроизведением кризисного состояния православного просвещения. В последние месяцы 1993 г. у меня образовалась возможность делать то, что уже давно было пределом желаемого: самостоятельно издавать журнал. Отец Глеб, расспросив достаточно подробно и даже дотошно, как я это себе мыслю, проект одобрил и обещал по возможности поддержать его своими материалами. Но был занят и занят. И тут возникла идея поместить его статью о Туринской плащанице. Однако отец Глеб сказал, что, в общем, он уже написал про нее несколько статей. Я предложила ему сделать нашими силами дайджест из этих статей, и он согласился. Эта работа была поручена секретарю редакции Наталии Алексеевне Ерофеевой, и тогда еще никто из нас не знал, что отныне и на ряд лет она станет бессменным и незаменимым обработчиком рукописей отца Глеба. Дайджест был составлен — и подвергся сокрушительной переработке. …Есть два типа плохих авторов. Одни дают небрежные листки и благодушно говорят: «ну, исправьте там, ну, допишите, — в общем, делайте, что хотите, это все неважно»; при этом качество готовой публикации целиком относят на свой счет и совершенно игнорируют тот факт, что печатный текст имеет мало общего с изначальным памятником мысли. Другие произносят обычно один и тот же патетический текст с небольшими вариациями: «Имейте в виду, я все это выстрадал и буду бороться за каждую запятую». Издатели, обладающие зачатками здравомыслия, таких обычно не печатают, другие же пытаются принять вызов и вплотную приближаются к инфаркту; наконец, третьи, отступив под напором автора, печатают все, как есть, чтобы выслушать по поводу печального результата упреки не только коллег и читателей, но и самого виновника торжества: «ну, неужели трудно было это исправить?» Отец Глеб принадлежал к третьему типу авторов, он же — единственно правильный. Рукопись снова и снова возвращалась к нам с вычеркнутыми абзацами и с заново вписанными дивным профессорским почерком страницами (такой почерк есть результат и достояние культуры, но свободно читать его так же сложно, как и вообще овладевать культурными сокровищами). К этому времени он уже знал, что тяжело болен, но после службы всегда уделял внимание нашему с ним взаимному крохоборству. Не обошлось и без курьезов: однажды батюшка уличил нас в том, что в некоторой формуле цифровые индексы были поставлены сверху, а не снизу, и с удовольствием приговаривал: «ох, уж эти филологи». Я смолчала (на это были свои причины, и не вполне благочестивые), но при первой же замеченной мной некорректной авторской правке, исказившей смысл предложения, смиренно потупившись, с удовольствием прошептала «ох, уж эти естественники». И при этом имела в виду не только отца Глеба, но и Наталию Алексеевну, которая, будучи по базовому образованию математиком, поместила индексы на то место, где им надлежало быть с ее математической точки зрения. На моих глазах происходило то, чем всякий профессиональный лингвист любуется как чудом (именно потому, что в какой-то степени понимает невероятную сложность его механизмов): превращение мысли в слова, а слов — в текст. Уже лежа в больнице, батюшка упорно продолжал дорабатывать статью, что отчасти вызывало недоумение навещавших его духовных чад: все понимали, насколько серьезно его заболевание, какие страдания он претерпевает — и тут же «какие-то бумажки», буковки… А батюшка трудился так, как будто знал, какая славная судьба ожидает эту его работу, — впрочем, он и всегда так трудился, следуя известному принципу: жить так, как будто каждый день может стать последним, а работать так, как будто впереди вечность. Когда номер был в типографии, отец Глеб второй раз лежал в больнице, и жить ему оставалось считанные дни. Он попросил отдельные оттиски статьи. Уже тогда типографии о таких изысках и думать забыли. Я пошла разговаривать, сказав, что если нужно платить, то я заплачу. Меня спросили, что за автор. Я сказала: «священник». У директора глазки загорелись: — Богатый? — Нет, — сказала я, — не богатый. — И он очень болен. — И впервые за все это время с трудом выговорила: — Он умирает. И сразу — человеческое лицо, внимательное, доброе: — Бесплатно сделаем. И сделали; и почти до самой кончины отец Глеб надписывал эти оттиски своим близким, — так же серьезно, вдумчиво и внимательно, как все, что он делал в жизни. И давал читать медперсоналу, до конца оставаясь проповедником. В ходе работы над «Туринской плащаницей» отец Глеб был настолько требователен к редактуре, что я, хотя очень старалась делать все тщательно, понятия не имела, доволен он сотрудничеством или нет. Но в эти последние дни его земной жизни выяснилось, что скорее доволен: батюшка передал, что разрешает мне править и сокращать его труды так, как я сочту нужным. В дальнейшем это послужило мне величайшей поддержкой. Статья протоиерея Глеба Каледы «Туринская плащаница — предмет пререканий» была опубликована во втором номере «Альфы и Омеги». В третьем мы печатали некролог. Но прежде произошел небольшой эпизод, тогда показавшийся досадным; однако впоследствии он предстал скорее как символ дальнейшей судьбы литературного наследия батюшки — и не только литературного наследия. Нам сказали по телефону, что батюшка отходит, если уже не отошел, и мы начали читать последование на исход души. Через некоторое время — звонок и радостный голос: «Только что прочел отца Глеба в журнале. Как замечательно! Какая безупречная научная логика! Какая стройность изложения! Какой прекрасный язык!». — Я прервала этот поток восторгов, сказав, что батюшка скончался и мы молимся. А спустя некоторое время пришла мысль, что эти слова, исполненные радости и любви, были для отца Глеба не самым плохим напутствием в вечность. Довольно скоро «Туринская плащаница» была издана отдельной брошюрой, мягко говоря, весьма скромно оформленной, что не помешало ее успеху, потребовавшему в дальнейшем нескольких переизданий. В полном или сокращенном виде эту работу перепечатывали в газетах и журналах, так что ее совокупный тираж, по приблизительным подсчетам, достиг двухсот тысяч экземпляров, что по нашим временам просто неслыханно. Не будет преувеличением сказать, что точка зрения отца Глеба на Туринскую плащаницу стала основополагающей для православных России. Нарушая несколько хронологическую последовательность, упомяну другие публикации отца Глеба в «Альфе и Омеге». В том же третьем номере была напечатана проповедь на День всех святых, в земле Российской просиявших, замечательная прежде всего тем, что в значительной мере была посвящена памяти непрославленных тогда еще новомучеников и исповедников, отстаивавших православную веру вплоть до мученической смерти и предстательствующих за Церковь и Россию перед Престолом Божиим. В 1995 г. журнал опубликовал статью о. Глеба «Очерки жизни православного народа в годы гонений (воспоминания и размышления)» — образец зрелого и трезвого анализа нашей истории, осуществленного человеком пламенной христианской души и истовой веры. В том же году началась подготовка к изданию обширного труда отца Глеба «Домашняя церковь»; в журнале публиковались отдельные главы, а корпус в целом подвергался скрупулезнейшей обработке — и снова в первую очередь Наталией Алексеевной. О сущности этой обработки я скажу позднее. В 1996 г. мы напечатали главу из «Домашней церкви» — «Семья освящается благодатию Святого Духа». С этой публикацией связан маленький жизненный эпизод: я была приглашена на венчание одного из родственников батюшки, но не смогла пойти по болезни, и чтобы хоть как-то поучаствовать в волнующем таинстве, выбрала эту главу из рукописи и редактировала ее в то время, когда в храме и происходило благодатное освящение новой семьи. Дерзну утверждать, что при работе над текстами отца Глеба мы получали духовную поддержку. Особенно явственно это было один раз, когда на чердаке нашей дачки я редактировала очередную главу «Домашней церкви», а внизу Наталия Алексеевна расшифровывала магнитофонную запись очередной проповеди. Понятно, что голос батюшки, вновь и вновь повторяющий какие-то фразы (запись была не очень качественная), как бы ввел меня в нужную атмосферу, и было легко читать и понимать текст, так что можно сказать, что Наталия Алексеевна поддерживала меня своей работой. Но и она потом говорила, что эта трудная расшифровка при всех препятствиях шла как бы с помощью извне, что ей было легче, чем обычно, — а ведь она-то никак не могла слышать, что я там наверху делаю! В том же 1996 г. мы опубликовали первую часть большой работы «Библия и наука о сотворении мира» (вторая часть вышла в свет в 1997 году). Этот текст можно без всякого преувеличения назвать классическим, образцовым для данной темы. Отец Глеб нередко говорил, что противоречие веры и науки есть недоразумение, что только плохая наука (которая тем самым и не наука вовсе) тщится опровергать истины веры и только плохая религия (иными словами, суеверие) восстает против науки. Отстаиванию этого тезиса и была посвящена его работа, в дальнейшем перепечатанная в небольшом, но очень интересном сборнике работ, посвященных сходной тематике («Той повеле, и создашася». Клин, 1999). К сожалению, нужно сказать, что эта работа отца Глеба не получила столь широкого распространения, которого она несомненно заслуживает, и в определенных кругах была подвергнута критике столь же резкой, сколь и некомпетентной, поскольку в настоящее время предпринимаются усилия, направленные на то, чтобы в православных кругах утвердилась точка зрения прямо противоположная. В массовом масштабе издаются и всячески пропагандируются работы протестантских фундаменталистов-креационистов, безосновательно выдаваемые за «по-настоящему православную» точку зрения. Остается надеяться на то, что с Божией помощью этот лжеправославный туман, оперирующий псевдонаучными и квазибогословскими построениями, рассеется; отец Глеб сделал для этого все, что мог, — все, что диктовали ему научная совесть ученого и твердая вера православного священника. В 1998 г. мы опубликовали фрагмент курса отца Глеба по истории православной апологетики «Апологетика средних веков» и составленную им программу этого курса. Хотелось бы продолжить работу над этим фрагментом его наследия. Наконец, в 2001 году мы в сотрудничестве с издательством Московского подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры издали книгу «Отцы, матери, дети (православное воспитание и современный мир)», собрав в нее статьи о православном воспитании, вышедшие в журнале за все время его существования. Книга, кстати сказать, имела большой успех и вышла в свет двумя тиражами. Из статей отца Глеба туда вошло «Воспитание любви и милосердия», но все как-то казалось, что этого недостаточно. И тут выяснилось, что в Интернете ходит большая статья отца Глеба о воспитании, неизвестная хранителям его наследия. По содержанию удалось установить, что это — текст докладной записки, составленной батюшкой в Отделе религиозного образования и катехизации в последнюю осень его жизни. Текст по праву своей значимости и масштабности занял в сборнике первое место, причем сокращены были только мелкие детали, относящиеся к практической работе отдела в 1994 году, — все остальное в этом служебном документе оказалось весьма актуальным и для нынешних времен, а тем самым можно предположить, что и для некоторого неопределенного будущего. Наряду с журнальными публикациями в издательстве «Зачатьевский монастырь» выходили в свет книги отца Глеба. О «Туринской плащанице» уже говорилось; в том же 1995 г. была издана книга «Остановитесь на путях ваших… (записки тюремного священника)», отразившая еще один аспект пастырской деятельности батюшки — окормление заключенных Бутырской тюрьмы. Этому тяжелейшему, наверное, из пастырских трудов отец Глеб отдал невероятно много времени, душевных сил и здоровья. Ни одну из главок, ни одну из страниц этой небольшой книги нельзя читать без глубокого… не волнения даже, а чувства сопричастности — и тюремным условиям, и бездне греховности, раскрываемой пастырем и молитвенно им переживаемой (как страшно увидеть здесь зеркало своих прогрешений!), — и недоступному для большинства подвигу любви. А как это написано! Как будто луч небесного света спускается с недостижимых высот в эту смрадную бездну и высвечивает греховность — и целит ее; позволяет увидеть, насколько может искажаться образ Божий — и свидетельствует, что и здесь возможно покаяние и прощение. Никогда я не перестану жалеть о том, что не удалось обнаружить рукопись, которую отец Глеб однажды дал мне прочесть, а после его кончины никаких следов ее не нашлось. Это был его рассказ о том, как он посещал смертников в их подземных камерах. Возможно, текст затерялся в недрах комиссии по помилованию, куда батюшка обращался с ходатайствами об отмене смертного приговора, поскольку его духовный опыт сделал его противником смертной казни. В 1996 г. был издан сборник проповедей отца Глеба «Полнота жизни во Христе». Сборник открывался Словом на пассии на тему Царство небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его. В этом Слове, призывающем паству к сугубому трезвению и духовной бодрости в преддверии Страстной Седмицы, отец Глеб настолько явственно живописал подвиг земной жизни Спасителя, что тому, кто эти строки однажды прочел, забыть их невозможно. В других разделах книги собраны проповеди на праздники (среди них — большая рождественская проповедь о волхвах, в которой полностью проявляется гомилетическая виртуозность, основанная на том же сочетании веры и знания, которое в значительной степени может быть признано характерной чертой внутренней жизни отца Глеба); проповеди, помещенные под общим заглавием «Жизнь в Церкви», — о правильном поведении православного христианина в храме и вне храма как о достойном стоянии его перед лицом Господа; покаянные проповеди. И хотя обычно сборники проповедей пользуются успехом в основном у духовных чад пастыря, эта книга, изданная значительным тиражом, разошлась быстро и без остатка, и мне пришлось несколько раз выпрашивать в издательстве «свой» экземпляр, потому что раз за разом книга исчезала из дома: просили так, что невозможно было отказать. [После того, как этот текст был написан, очередной «мой» экземпляр книги перешел в руки одного из первых читателей его — с той же внутренней формулировкой.] Наконец, в 1997 году вышла «Домашняя церковь», для многих читателей ставшая главным трудом отца Глеба, поскольку она охватывает все аспекты повседневной жизни христианина и содержит пространные разъяснения по тем вопросам, которые волнуют каждого, но ответы на которые не так просто найти без должного духовного руководства. Потребность в такой книге была велика и, наверное, не удоволетворена и поныне, хотя в 1998 году вышло второе издание, совсем недавно — третье, а в прошлом году книгу издали по-французски. Эта книга имеет свою долгую предысторию. В самиздате широко обращались ее первоначальные варианты (под псевдонимом Г. Покоев); их было несколько, причем, как выяснилось, среди них были и собственно авторские варианты, и тексты, возникшие в результате анонимного редактирования. К тому же отец Глеб считал книгу неоконченной, писал новые главы (зачастую — в нескольких же вариантах), вносил дополнения и изменения в уже существующие. В результате для подготовки к изданию мы получили ворох машинописи и рукописных дополнений. И первый, основной разбор осуществила та же Н. А. Ерофеева, отсеяв полные повторы и распределив материалы по главам. Дальнейшая работа проходила в самом тесном сотрудничестве c В. Г. Каледой, который, в свою очередь, при принятии важных решений консультировался со всеми родными и близкими. И только после длительного периода такой текстологической подготовки началась собственно редакторская работа. При этом важно было не исказить авторский замысел, всегда помнить, что со времени кончины автора прошло уже несколько лет и нельзя нагружать книгу отступлениями, диктуемыми сиюминутной реальностью (честно говоря, такой соблазн возникал — очень современно звучал текст, даже те его фрагменты, которые были написаны десять и более лет назад). Долгая и тяжелая работа принесла нам и много радости: «Домашняя церковь» для множества людей стала важным событием в жизни, книгой, которую читают и перечитывают. Я и сама перечитываю ее, хотя, казалось бы, знаю текст во всех подробностях, потому что это сугубое чтение дает возможность вживе и въяве соприкоснуться с внутренним миром автора. Я не редактировала мемуары отца Глеба «Записки рядового», о чем отчасти жалею, а отчасти этому радуюсь: их я читала как читатель, то есть более свободно, с меньшим напряжением. И должна сказать прежде всего — вопреки сетованиям автора по поводу своего писательского непрофессионализма, подтвержденным авторитетным для него мнением кого-то из знакомых, — что это замечательное литературное произведение, тщательно и оригинально выстроенное, с самостоятельными метафорами, в том числе и сквозными, организующими текст, с нетривиальным авторским взглядом. Глава о детстве поражает тем, что передает основное в мироощущении младенца — любовь. Написано это так, что тотчас же погружаешься в свои собственные полустертые воспоминания, и стремление любить заполоняет душу; любить, как любят дети; любить и детей, и все, что они любят. И на этих же страницах — тонкий анализ становления научного познания у ребенка и педагогические рекомендации родителям, как это становление поддержать. Глава о родословной — замечательный по точности и лаконичности исторический очерк, в котором дедушка, крестьянин и врачеватель, предстает личностью не менее интересной, чем сербский королевич, а собственные оценки выражены так деликатно, как этого не бывает не только в мемуарах, но и в исторических сочинениях, которые по определению обязаны быть объективными. А глава о войне — это уже мастерство не пера, но души: бессмысленная жестокость, внезапная и нелепая гибель, грязь и сумятица поразительно напоминают сцены из жизни обитателей Бутырки. Действительно, и здесь и там — глубины падшего мира, нечто абсолютно недолжное. Но как в тюремных записках батюшки все перекрывает вера в благодатное воздействие покаяния (его любовь к Богу и человеку как образу и подобию Его позволяет ему это видеть и твердо свидетельствовать), так и здесь из ужасов войны вырастает тема патриотизма, — неброского, негордого, проникнутого прежде всего тою же высокой любовью и таким пониманием исторических процессов, которое рождается только при прочном осознании неотменной связи творения со своим Творцом и Спасителем. Итак, литературное наследие протоиерея Глеба Каледы представлено трудами по пастырскому богословию, классической гомилетике, апологетике, церковной публицистике, а также исследованиями взаимоотношений науки и религии и мемуарами. Такое разнообразие направлений отражает богатство личности автора, а их глубокая внутренняя согласованность проявляет присущую отцу Глебу благодатную внутреннюю гармонию. И самое общее, что мы можем сказать об авторе, обозрев его произведения, — это что они приоткрывают нам мир человека, возлюбившего Господа превыше себя, а ближнего — как самого себя.
