Психология совка

Введение

Вот все говорят — совки, совки. Одни жалуются, что «народ не тот попался», другие первых в этом уличают — «ага! Вам ещё и народ какой-то другой подавай! Убирайтесь-ка лучше в свой Израиль!» В общем, одни обличают, другие обижаются, но ясно, что тема актуальна. Двойственность в отношении к своему народу — к самим себе то бишь — прорывается постоянно.

С одной стороны, любим кичиться, что «мы — белые люди», «европейцы» (не то что какие-то таджики или, прости господи, «лица кавказской национальности»), словом, не дикари и не азиаты. С другой — какой-то тайный зуд, национальный комплекс неполноценности не даёт покоя, похоже, даже самым истовым русофилам и путинолюбам. Есть у наших людей подозрение, что мы — какие-то не такие. То ли не совсем белые, то ли не совсем люди. Возможно, даже наверняка, лучше чем-то и другое. У нас ведь «особый путь», и Христа мы славим правильнее всех.

Но всё-таки, всё-таки.

Так всё-таки — кто мы? Такие же, как все? Или у нас «особый путь» и «Третий Рим»? Или — Азия-с, «Азиопа»? Или, может быть, справедлив компромисс, предложенный Галковским — мол, русские — это «самая глупая белая нация»?

Как нам к себе относиться? Согласитесь, от этого многое зависит. Какие-то шаги будут эффективны, если иметь в виду «европейцев», и совсем не сработают, если окажутся направлены на носителей сакрального знания о «третьем пути». А меры, сделанные в расчёте на «азиатскую деревенщину», вызовут отторжение у «Европы». Как быть?

Самый простой вариант — постулировать, что мы такие же, как и все, и нечего тут копаться. Однако это сомнительно. Как-никак, а у нас за плечами несомненные 70 с лишним лет коммунистической диктатуры — опыт уникальный для любого народа. Не забудем, что коммунизм — это ведь была самая настоящая тоталитарная идеология, то есть такая, которая предъявляла претензии на контроль не только над поведением индивида в общественных местах и на работе, но и ВЕЗДЕ: в семейной жизни, на досуге. Государство «совка» хотело знать о своих гражданах всё — что они едят, о чём разговаривают у себя на кухне, что читают, какую слушают музыку, изменяют ли супругам. Даже то, о чём они думают, не совершают ли при этом какого «мыслепреступления».

И весь этот тотальный контроль вёлся не просто так. Коммунисты не скрывали, что они всё это проделывают с конкретной целью — «воспитать нового человека». Огромная госмашина — а ведь в мире совка, собственно, не было ничего, кроме госмашины — крутилась 70 лет, утюжа 3 или 4 поколения, производя из «человеческого материала» (тоже коммунистический термин) нечто новое и невообразимое!

Так почему бы не допустить — хотя бы в качестве гипотезы — что им это, хотя бы отчасти, удалось? И что «новые люди», о которых шла речь — это и есть МЫ? Причём не только мы, но и наши дети; ведь если новый человек СДЕЛАН, то в результате спаривания новых людей будут рождаться на свет тоже новые люди. Не так ли?

Рассмотрим для начала самую распространённую «народную» гипотезу о том, как именно повлияло 70-летнее коммунистическое правление на состояние нынешнего народонаселения.

«Генетическая теория»

Популярное воззрение заключается в том, что «большевики уничтожили цвет нации» — частью расстреляли, частью сгноили в ГУЛАГе, частью выслали из страны. И от этого, мол, все беды — стало появляться гораздо меньше талантливых учёных, деятелей искусств и прочего, потому что «испортили генофонд». Что такое «генофонд нации», как именно и какие «гены» влияют на проявление талантов в области науки и искусства — это говорящие, как правило, представляют себе крайне смутно, что, впрочем, никак не влияет на их абсолютную убеждённость в своей правоте.

В ответ сторонники СССР не без оснований тут же вспоминают про ракеты, перекрытый Енисей и несомненные успехи совка в области балета. При объективном рассмотрении можно обнаружить ещё массу примеров, показывающих, что с талантами в СССР — в самых разных областях — дела обстояли вовсе не так уж катастрофично.

Однако дело даже не в этом. Человеку, знакомому с современной генетикой и психологией, с самого начала известно, что столь сложные и многоуровневые функции, как «талант» и «интеллект» вообще слабо соотносятся с наследственностью. Интеллект — птица вольная, веет, где хочет. Да оно и понятно: если бы дело обстояло иначе, сейчас в Академиях наук заседали сплошь внуки Эйнштейна и дети Ландау. То же и с талантами: потомки выдающихся писателей и художников, как правило, проявляют выдающиеся способности только в проматывании доставшегося вполне материального наследства, но никак не в творчестве.

Таким образом, теорию «оскудевшего генофонда» мы можем смело признать несостоятельной. Никакой прямой связи между генами и разнообразием творческих и научных потенций общества, по всей видимости, нет. Что же тогда? Или, может быть, стоит признать «нулевую гипотезу» — что большевики, при всём старании, всё же никак не могли изменить НАС? Кишка у них тонка! На генном уровне модификация невозможна, значит, она вообще невозможна! Не так ли?

Не будем торопиться с выводами.

Эксперимент с шестью обезьянами

Этологи — специалисты, изучающие поведение животных — провели за последние сто лет тысячи разных экспериментов с обезьянами, но один из них, на мой взгляд, особенно красив. Редко кому удавалось достичь на этой ниве не то что блестящих научных результатов, но и прямо-таки философских глубин.

Вот его описание. В большой, просторной клетке обитают шесть обезьян. В дальнем углу клетки затейники-экспериментаторы подвешивают целую гроздь (или целое лукошко — не помню) спелых, вкусных, соблазнительных фруктов и/или бананов. Рано или поздно одна из обезьян, фланирующих по клетке, обнаруживает этакое богатство и, естественно, тянет к беззащитно висящему лакомству передние конечности. За ней начинают подтягиваться и другие обезьяны. Но, не успевает она до них даже дотронуться, как происходит СТРАШНОЕ: в клетку с диким шумом и гиканьем врывается целая орава экспериментаторов — которые, оказывается, всё это время были начеку и только ждали момента!

В итоге, нежданно-негаданно, на бедных обезьян обрушивается страшная КАРА: в руках у экспериментаторов — сильные брандспойты, они безжалостно направляют хлёсткие струи во всех без разбору обезьян и сгоняют их в противоположный от лакомства угол клетки. Через некоторое время они уходят, и на «поле боя» остаются лишь обитательницы клетки — жутко напуганные, до костей вымокшие и замёрзшие.

Через какое-то время другая обезьяна пытается всё ж подобраться к фруктам — и сцена повторяется, а на полу клетки появляются новые лужи воды. Всё, урок усвоен! Наши человекообразные родственники занимаются в клетке своими делами, и ни одна даже не смотрит в сторону по-прежнему аппетитно висящих фруктов в дальнем углу.

(До сих пор в эксперименте не было ничего интересного — так, обычное научение с отрицательным подкреплением. Но терпение! Самое интересное только начинается)

Когда обезьяны окончательно успокаиваются, экспериментаторы аккуратно изымают из клетки одну обезьяну и выпускают вместо неё другую, «новенькую». «Новенькая» знакомится с товарками, начинает обследовать клетку и, естественно, натыкается на ту самую гроздь лакомства. Едва только она собирается закусить — к ней немедля с предостерегающими криками бросаются сразу несколько «старых» обезьян и, схватив «за руки», оттаскивают прочь. В крайнем возбуждении они втолковывают «новенькой», что эти фрукты брать нельзя! Нет! Ещё бы — они-то знают на своём горьком опыте, ЧЕМ это чревато для обитателей клетки.

«Новенькая» быстро соображает, что к чему, и тоже, как и все, больше не делает даже попыток подойти к нахально вывешенному лакомству.

Тогда экспериментаторы идут на следующий шаг: они забирают из клетки ещё одну «старенькую», пережившую налёт с брандспойтами, обезьяну — и так же заменяют её «новенькой». С ней происходит та же история: она натыкается на фрукты в дальнем углу, пытается ими полакомиться, но на неё налетают остальные и, громко визжа, дают понять, что это «низзя!» Характерно, что в церемонии «убеждения» принимает активное участие и та, что была «вброшена» в клетку недавно, перед этой обезьянкой.

Далее процедура повторяется ещё четыре раза: экспериментаторы последовательно убирают из клетки «старый состав» и заменяют его — по одному — на «новеньких». В конечном итоге наступает апофеоз: в клетке сидят шесть обезьян, которых НИКТО и НИКОГДА не поливал из брандспойта, на которых вообще никогда не обрушивалась НИКАКАЯ внешняя кара за попытки полакомиться — но тем не менее, все они полностью игнорируют свежие, аппетитные фрукты в зоне прямой досягаемости. То есть ведут себя совсем не так, как, казалось бы, должны себя вести обычные, «простые» обезьяны.

Финита!

Смысл описанного эксперимента куда шире, чем наука этология (наука о поведении животных). Его значение вполне можно распространить и на социологию. По сути, нам в максимально упрощённом виде продемонстрирована технология, как можно — без всякой генетики — достичь требуемого устойчивого (!) и воспроизводимого поведения в довольно большой группе. Можно этот эксперимент слегка мысленно продолжить: к примеру, предположить, что у описанных обезьян в этой же клетке родились дети, подросли, сами стали взрослыми обезьянами — и все они точно так же «знали» бы, что соблазнительные фрукты трогать «низзя!!»

Можно ли было бы сказать в этом случае, что данное «знание» у этих обезьян «в генах»? Очевидно, что нет. Это «знание» закреплено не в генах, а социально — в том обществе, которое составляют данные 6 особей.

Мне кажется, что мы вполне вправе говорить о «социалистическом эксперименте» в терминах данного выше «эксперимента с шестью обезьянами». Просто в случае с СССР «клеткой» оказалась 1/6 часть суши, а «6 обезьянами» — наши деды, отцы, да и мы сами.

И вот именно в этом смысле я и намерен далее говорить о «психологии совка».

Страна утраченной эмпатии

Рассмотрение начнём с одного из наиболее бросающегося в глаза отличий. Многие уже не раз обращали внимание, что у нас в России люди как-то на удивление толерантны к различным случаям террора мирных граждан, садизма, пыток в милицейских отделениях и в тюрьмах, «судебным ошибкам», в результате которых невиновные люди получают невероятные сроки, и т. п.

Не раз отмечалось, что россияне удивительно спокойно переживают даже самые шокирующие вещи — скажем, случаи насилия и жестоких убийств детей. В той же Европе как, например, не так давно в Дании, публика гораздо более возбудима: их небольшие (по сравнению с российскими мегаполисами) города то и дело сотрясают многотысячные, порой даже стотысячные демонстрации и митинги, устраиваемые возмущёнными гражданами, прознавшими, к примеру, об орудующей в стране банде педофилов-убийц или чем-то в этом роде. А что творится, если вскрываются факты пыток со стороны «правоохранителей»!

У нас же — тишина. Хотя в массовые медиа периодически проникают дикие, по европейским меркам, скандалы: то смерть арестованного по ложному обвинению Магницкого в тюрьме от пыток и отсутствия медпомощи, то недавно вскрывшиеся факты пыток в Санкт-Петербургских и казанских отделениях милиции; то массовые убийства мирных женщин и детей по типу Кущевки. Можно вспомнить и грандиозные катастрофы, связанные с человеческими жертвами — например, взрывы на шахтах или та же авария на СШГЭС — в западных странах такие жуткие по своим последствиям события тоже, как правило, становятся поводом для различных акций гражданского протеста. Не говорим уж о таких весьма неоднозначных по результатам действий спецслужб терактах, как «Норд-Ост» и Беслан: во многих странах спецслужбы не смогли бы столь вольно отнестись к сохранности жизней заложников (в особенности женщин и детей) ИМЕННО потому, что побоялись бы сильного общественного резонанса. Как видим, в России это не создало спецслужбам практически никаких проблем — никакого «низового» резонанса просто не было.

Примеров можно привести ещё массу. Их общая особенность — практическое отсутствие какой бы то ни было реакции российской «улицы», то есть рядовых граждан. Все российские скандалы, связанные с пытками, убийствами детей, вопиющим глумлением судебной системы над невиновными людьми и пр., носят у нас чисто медийный характер, то есть они начинаются в прессе и в ней же, как правило, и заканчиваются.

Почему так? Почему мы, россияне, столь инертны в сравнении с другими такими же, как мы, «белыми людьми»? Безусловно, на то есть причины юридические (несовершенство законодательства о митингах), политические (в стране не развита политическая жизнь), исторические (после стольких лет большевизма у людей нет привычки собираться на самостийные митинги).. Но всё-таки, как мне кажется, одна из важнейших причин — социально-психологическая. А именно — у наших людей действительно есть значительные (в сравнении с тем же Западом) проблемы с эмпатией.

Что такое эмпатия

Вообще эмпатия — это качество, изначально присущее виду homo sapiens. Более того, есть она и у многих высших животных. Словари определяют эмпатию как «способность сопереживать эмоциональному состоянию другого человека». Говоря попросту, это способность чувствовать эмоцию другого.

Вполне возможно, что отдельной особи способность ощущать, скажем, боль и страдания другого существа, особой радости не доставляют, однако ясно, что в принципе это качество весьма полезно для выживания вида: оно побуждает людей и зверей помогать более слабым и может служить лучшей сохранности популяции.

Более того, можно сказать, что в ряде случаев эмпатия действительно «прописана» в генах: например, все мы «запрограммированы» так, что плач ребёнка внушает нам беспокойство, «действует на нервы», побуждает сделать что-нибудь для малыша. Детский плач действует на всех — независимо от того, любит человек детей или не любит. Так уж задумала мать-природа, видимо, считая, что человекообразным обезьянам особенно важно всем миром заботиться о детях; слишком долог у них период взросления и, соответственно, относительной беспомощности.

А теперь давайте прочтём этот фрагмент из знаменитых «Писем Шолохова Сталину» — тех самых, где-то ли автор, то ли не-автор «Тихого Дона» описывал вождю особенности коллективизации на Кубани.

«Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных. Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью — будет сам выселен с семьёй. И выселяли только за то, что какой-нибудь колхозник, тронутый рёвом замерзающих детишек, пускал своего выселенного соседа погреться. 1090 семей при 20-градусном морозе изо дня в день круглые сутки жили на улице. Днём, как тени, слонялись около своих замкнутых домов, а по ночам искали убежища от холода в сараях, в мякинниках. Но по закону, установленному крайкомом, им и там нельзя было ночевать! Председатели сельских советов и секретари ячеек посылали по улицам патрули, которые шарили по сараям и выгоняли семьи выкинутых из домов колхозников на улицы.

Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти: в хут. Волоховском Лебяженского колхоза ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?

Мне казалось, что это один из овчинниковских перегибов, но в конце января или в начале февраля в Вешенскую приехал секретарь крайкома Зимин. По пути в Вешенскую он пробыл два часа в Чукаринском колхозе и на бюро РК выступил по поводу хода хлебозаготовок в этом колхозе. Первый вопрос, который он задал присутствовавшему на бюро секретарю Чукаринской ячейки: «Сколько у тебя выселенных из домов?». «Сорок восемь хозяйств». «Где они ночуют?» Секретарь ячейки засмеялся, потом ответил, что ночуют, мол, где придётся. Зимин ему на это сказал: «А должны ночевать не у родственников, не в помещениях, а на улице!»

После этого по району взяли линию ещё круче. И выселенные стали замерзать.." (http://rys-arhipelag.ucoz.ru/publ/31−1-0−1402).

Ещё раз представим себе эту картину: богатое русское село. Мороз. На морозе слышны плач и стоны детей и матерей, которые в буквальном смысле замерзают заживо. Эти крики и плач слушают целыми сутками станичники в своих тёплых домах — но пускать замерзающих в свои дома НЕЛЬЗЯ, таков строгий приказ Советской власти.

На что это более всего похоже? Садизм, «перегибы на местах», «головокружение от успехов»? Безусловно, так. Но есть и ещё кое-что. Вспомним описанный «эксперимент с шестью обезьянами». Разве не похоже всё происходившее в станице — и видимо, ещё в сотнях и тысячах подобных станиц, деревень, сёл и аулов по всему коллективизируемому СССР — на какой-то безумный ОБУЧАЮЩИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ? Эксперимент, в котором с людьми обращались примерно как с теми же обезьянами?

Чему же «обучали» станичников коммунисты? И вообще, что это за обучение — ведь выселенные женщины и дети, очевидно, заболевали и умирали?

«Обучали» не их. Для коммунистов выселенные «кулаки» — расходный материал. Истинный объект обучения, точнее НАУЧЕНИЯ — те станичники, которые оставались в домах и потом должны были старательно работать на Советскую власть в колхозах и на стройках коммунизма.

Чему же их «научали»? А именно этому — подавлять эмпатию. Так же, как наших шестерых обезьян учили подавлять естественное чувство голода, вызываемое видом аппетитных фруктов.

В обоих случаях налицо БЕЗУСЛОВНЫЙ рефлекс. Банан вызывает у здоровой обезьяны слюноотделение и желание его схватить; плач замерзающего у тебя под окном ребёнка, как мы уже говорили, вызывает столь же безусловное желание что-то для этого ребёнка сделать. Это Природа!

Однако большевики спор с природой считали для себя делом привычным. «Течёт вода Кубань-реки, куда велят большевики». В данном случае — Шолохов не зря выяснил, что происходившее было не «инициативой с мест», а партийным указанием — партия чётко указала, наличие какого чувства у своих колхозников считает абсолютно нежелательным.

Как видим, с теми, кто поддавался «животному» чувству и пускал несчастных в дом погреться, не церемонились ни минуты — тут же самих вышвыривали на мороз, вместе со всей семьёй.

Именно это я и называю «созданием нового человека». Новый Человек, по мысли архитекторов Светлого Коммунистического Завтра, должен спокойно сидеть дома и, скажем, пить чай, никак не реагируя на плач и крики замерзающих прямо у него под окнами почти раздетых в мороз односельчан.

Важно понять, что большевики в данном случае стремились «вырезать», удалить у будущих колхозников не сочувствие как таковое, а именно эмпатию — способность к чувству, к восприятию чувства других людей.

В дальнейшем, если мы посмотрим на историю СССР, в особенности — на историю так называемого «диссидентского движения», мы увидим, что «научение» не прошло даром. В точности как в нашем примере с обезьянами, в социуме закрепилось убеждение, что всем тем, кто находится в конфликте с государством «рабочих и крестьян», то есть «политическим», просто НЕЛЬЗЯ СОЧУВСТОВАТЬ.

Способы подавления эмпатии

Безусловно, в СССР применялись и другие способы «подавления эмпатии». Например — непременное «единогласие». Многими наблюдатели ретроспективно с удивлением отмечали, что при Советах государству и его партийным органам было совершенно недостаточно осудить какого-нибудь человека или «антипартийную группу» простым большинством голосов. Нет, решение непременно должно было бы быть единогласным, а в адрес «отщепенцев» со словами гнева и презрения должны были выступить чуть ли не все поголовно. Даже отказ проголосовать, сказавшись «больным», требовал особого гражданского мужества и рассматривался мемуаристами чуть ли не как подвиг, на который были способны единицы.

Почему это делалось? Какой был в этом психологический смысл? Смысл всё тот же — подавление эмпатии. Человек, на которого обрушилась вся мощь государственного или партийного аппарата, пусть даже он осуждён за реальные грехи, априори вызывает сочувствие. точнее, должен вызывать его у тех, в ком ещё жива способность к эмпатии.

И именно пробуждения эмпатии Советская власть стремилась всячески избежать. Потому и должен был всякий потенциальный «сочувствующий» с максимально возможным пылом осудить «отщепенца», проорать публично, что ему ещё «мало дали», потребовать «расстрелять как бешеную собаку» и т. п. За натуральностью выражения «гнева» бдительно следили «старшие товарищи», и горе было тому, кто «осуждал» не слишком ретиво.

Отсюда же — неформальный, но явственный для всех запрет на любые контакты с «наказанным» властью. Многочисленные мемуаристы советской поры рассказывали, как в моменты «опалы» вокруг них мгновенно образовывалось «безвоздушное пространство», все «друзья и коллеги» моментально испарялись из зоны видимости. Почему? Опять же — все были в курсе негласного правила, что с «наказанным» общаться нельзя, это табу. Откуда это «знание»? Да оттуда же, откуда у обезьян из эксперимента.

В некоторых мемуарах авторы с каким-то удивлением вспоминают о смельчаках, которые не покидали их даже в самые тяжёлые моменты «опалы» — давали подработки, помогали с едой и одеждой — и их даже никто за это не наказывал! Думается, тут тот же самый случай: экспериментаторы с брандспойтами давно уже думать забыли о своём «эксперименте» — а обезьяны всё ещё ходят голодными под связкой бананов, опасаясь к ним притронутся. «Таков обычай!»

В СССР также действовал ещё один мощнейший механизм подавления эмпатии — это Советская Армия. Каждые полгода она поставляла в «народное хозяйство» миллионы молодых мужчин с надёжно блокированной способностью к эмпатии.

Каким образом? Это достигалось «само» через господствовавший практически во всех воинских частях социально-психологический механизм «дедовщины». Более подробно о «дедовщине» см. моё специальное исследование данного феномена, здесь же лишь отмечу, что «дедовщина» в армии, построенная на непрерывных издевательствах и унижениях, служит, в частности, прекрасным средством подавления эмпатии. В в/ч, поражённой «дедовщиной», склонный к эмпатии военнослужащий просто не мог долго протянуть в казарме: постоянное лицезрение сцен насилия и унижения собственных «однополчан» этому мало способствует. В результате те призывники, кто изначально был мало склонен к эмпатии, «дубели» в армии окончательно. Те же, в ком эта способность оставалась жива, или вступали в безнадёжный конфликт со всем «воинским коллективом», включая офицеров, и погибали (избиение «дедами», самоубийство), или же — подобно шолоховским станичникам — приучались успешно давить в себе непрошенные чувства.

Отступление о чувствах

Кстати, о непрошенных чувствах. Многие люди, мало знакомые с психологией, склонны считать эмоции вредными. Они, дескать, лишь мешают эффективно принимать решения и достигать поставленных целей, «путают» человека, «превращают его в размазню» и т. п. Вот, дескать, как было бы здорово, если б можно было у человека эмоции вообще отключить! Какой бы эффективный получился деятель, настоящий мачо или, на худой конец, женщина-вамп! Не правда ли?

Увы, не правда. Точнее сказать, дело обстоит прямо противоположным образом. В психиатрии психические расстройства, связанные с «отключением» эмоциональной сферы у больных, достаточно хорошо известны. Вызывается это, как правило, органическими поражениями головного мозга. Такие больные в самом деле не в состоянии испытывать практически никакие эмоции. но это вовсе не делает их «эффективными биороботами».

Наоборот: главная проблема «безэмоциональных» больных заключается в том, что они вообще, оказывается, неспособны к действиям! Нет эмоций — нет мотивации, нет мотивации — нет действий. Главная проблема психиатров с больными без эмоций — научить их принимать хоть какие-то, самые простейшие решения, типа — есть кашу или овощи, лежать или стоять и т. п. Интеллектуально они, как правило, вполне сохранны, могут многое объяснить, обо всём поговорить, всё обосновать. Единственное — сделать ничего не могут.

Не правда ли, есть что-то похожее на наш народ, «дорогих россиян»? Та же, удивляющая многих, вялость и апатия, неспособность отстаивать даже свои простейшие права. У нашего народа, как у социального организма, тоже, как видим, отключены эмоции. Точнее, то, что я бы назвал «Главной Социальной Эмоцией» — эмпатию. Нет эмпатии — нет и социальных действий. А её в самом деле нет — она надёжно блокирована.

Возможно, именно поэтому у нас в стране до сих находится в столь странном, полумёртвом состоянии профсоюзное движение. Ведь в основе любых профсоюзных действий лежит СОЛИДАРНОСТЬ, а солидарность невозможна без эмпатии. Эмпатия — основа солидарности. Иначе зачем люди будут начинать забастовку, требуя, к примеру, вернуть работу своим уволенным товарищам?

Если нет эмпатии — то есть активного сопереживания тем, кому в настоящий момент ещё хуже, чем тебе — тогда «эмпатоэктомированному» приходится прибегать к рациональным доводам, типа «если я не выступлю сейчас в поддержку уволенных, то завтра, возможно, уже уволят меня..» Проблема всех рациональных доводов в том, что они — как мы уже знаем от психиатров — не могут составлять надёжной мотивационной основы. И понятно, почему: ведь на любой довод «за» всегда можно найти десяток «против» и ещё сотню «не совсем за».

В итоге профсоюзники вяло обмениваются между собой различными доводами за и против, а профсоюз влачит в основном виртуальное существование.

Попытка самоанализа

Рассуждая об не совсем приятных особенностях собственного народа, всегда надо иметь в виду, что ты тем самым, в определённом смысле, выносишь приговор и самому себе. Ведь о чём мы сейчас говорим? По сути, о чём-то вроде «народного БИОСа». О неких «предпрограммах», заложенных в наше сознание и подсознание, по сути, ещё до нашего рождения.

Значит, строго логически говоря, всё это должно быть характерно и для меня самого. Я ведь тоже — часть народа. Значит, мой БИОС, если хотите, точно так же повреждён. Тот есть описанное «нарушение эмпатии» должно быть характерно и для меня самого.

Я думал над этим. И всё время возвращался к своей большой работе над проблемой «дедовщины в армии». Я ведь действительно много копался во всём этом — разговаривал с дембелями, читал отчёты, делал классификации. В процессе ко мне периодически приходила шальная мысль, что «в этом есть что-то не то».

Я всё-таки думаю, что человеку с нормальной эмпатией было бы чрезвычайно трудно перебирать все эти случаи стационарных издевательств, составляющих СУТЬ нашей армии; издевательств, поставленных «на поток», ставших системой. Описывать эту систему, выяснять её целесообразность — зачем? Думаю, что для человека с развитым даром сопереживания всё это было бы слишком тяжело «изучать». Возможно, в том, что я выбрал само это направление, проявляется этот внутренний порок — сниженная эмпатия.

Коммунистический парадокс

Из всего вышеизложенного есть одно следствие, которое можно даже счесть забавным. Очень похоже, что коммунистическая пропаганда имеет чрезвычайно мало шансов на успех именно у нас, в постсовке.

Почему? Ответ прост. Исторически и содержательно «красная» пропаганда чрезвычайно эмоциональна и даже слезлива. В сущности, она вся и построена на эксплуатации чувства «братства» и той же самой эмпатии. Вспомним хотя бы текст самой популярной революционной песни времён ВОСР — «Варшавянки»:

«Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братцы, мы дальше молчать?"

В России 10-х годов прошлого века песня имела несомненный успех, звала людей на баррикады. Однако теперь, в 10-х годах века нынешнего, мы имеем народ, прошедший через долгое и целенаправленное «психическое моделирование» теми же коммунистами. И как теперь подействует на народ «Варшавянка»?

Да никак, и это совершенно очевидно. Наши люди даже не поймут, о чём тут, собственно, речь. Мрёт с голодухи какой-то рабочий. НУ И ЧТО? А какие, собственно, действия ожидаются от нас? Мы-то при чём тут?

Современные коммунисты, трогательно привыкшие действовать «по старинке», от подобных вопросов, совершенно ЕСТЕСТВЕННЫХ для Новых Людей, ими же и выведенных, буквально теряются. Однако современным россиянам действительно непонятно, чего от них добиваются россказнями о голодухе каких-то неведомых рабочих.

Увы, из этого видна и изначальная обречённость «голодовок» типа той, что затеял Шеин в своей Астрахани. «Голодовка протеста» — это вообще по самой своей сути акция, целиком нацеленная на людей с развитой эмпатией. «Человек голодает», «ему плохо», «у него, наверно, жуткая слабость», «он на грани смерти», «как это остановить??!» — вот какие мысли должны, по идее, давить на современников голодающего.

Однако у нас у всех в анамнезе — крики и плач полураздетых детей, замерзающих под окнами наших дедов. Почему они на них не реагировали, мы уже давно забыли, но точно помним, что реагировать НЕЛЬЗЯ. Конечно, в этой ситуации никакие голодающие шеины не имеют ни малейшего шанса привлечь наше внимание. Лишённый эмпатии постсоветский человек просто тупо, в полном недоумении смотрит на Шеина, откровенно НЕ ВРУБАЯСЬ, что этот человек хочет и зачем он это всё делает. Смотрит недолго, а отворотив взгляд, забывает о нелепом голодающем навсегда.

Вспомним единственные по-настоящему массовые митинги последнего времени — Болотную и Сахарова. Чем они были вызваны? Что заставило МАССЫ выйти всё-таки на улицы? Кому эти массы сочувствовали?

Да никому, и в этом заключается второй величайший парадокс нашего времени. Ни пытки беззащитных, ни убийства детей в «нулевых» и начале «десятых» не заставили выйти и сотую часть «новых сердитых».

А что же их спровоцировало? Абсолютно РАЦИОНАЛЬНАЯ причина — то, что бюллетени не так посчитали. С ошибками. В сумме должно быть 100%, а по телевизору показали 146%. Это НЕПОРЯДОК.

У нас нет эмпатии, вот в чём дело. Мы не можем спорить с властью из-за ерунды наподобие человеческих страданий или, ха-ха, слезинки ребёнка. А вот арифметические ошибки — это другое дело. Это МОЖНО. За указание на ошибки в расчётах даже тов. Сталин не расстреливал, а даже, бывало, и награждал. Как ни странно, но на откровенно лоялистский («ребята, вы неправильно считаете!») характер «протестов» зимой прошлого года обратили внимание очень немногие.

Впрочем, об этом феномене мы поговорим во второй части. Она будет называться «Воля к управлению».

Продолжение следует.

http://sapojnik.livejournal.com/1 326 223.html