Поповские яблоки

Рассказ

Отец Алексий жил напротив нашего дома. По вечерам, когда все окрестные мальчишки высыпали на улицу, появлялась его грузная фигура, заставлявшая нас притихнуть даже во время самой шумной игры. Поражала не одежда священника — ряса казалась самой подходящей одеждой для этого особенного человека, — а увесистая коса, которую не могла скрыть самая широкополая шляпа.

Мужчина с косой — вот что было необыкновенным для мальчишек середины 60-х, всегда коротко стриженных, а летом так и совсем лишавшихся всякого подобия прически.

Школьные учительницы что-то трещали про предрассудки и пережитки капитализма, про светлое коммунистическое завтра, где не будет места никакой религии. Более всего волновало то, что в этом неопределенном будущем каждый сможет свободно войти в любой магазин и совершенно бесплатно набить карманы шоколадными конфетами. Для детей, которых ни свет ни заря поднимали с постели и тащили в очередь за белым хлебом, который, в отличие от трудноперевариваемого кукурузного продукта, можно было получить только по предъявлении ребенка, коммунизм был мечтой очень даже актуальной. Это потом, в относительно сытые 70-е годы, появились так называемые колбасные поезда. А тогда, в 60-е, на любом московском вокзале можно было встретить мужика с мешком, набитым белыми булками, и с огромной связкой бубликов на шее.

Что бы ни говорили учительницы, церковь, расположенная почти рядом со школой, всегда была переполнена народом. Колокола уже не звонили, но оставалось впечатление, что там каждый день праздник. А отец Алексий с его седой косой, казавшейся вызовом всему социалистическому миру, если и был пережитком, то пережитком привлекательным, пережитком чего-то таинственного и значительного.

В его облике была еще одна подробность. На руке не хватало двух пальцев. Из беглых, какой-то скороговоркой и с оглядкой по сторонам произнесенных реплик старух, живших здесь же, на нашей улице, было известно, что пальцы он потерял где-то на Севере, в какой-то ссылке, а может быть, и в тюрьме. Ну конечно, мы много знали о царской тюрьме и ужасной ссылке в село Шушенское, где томился и страдал вождь мирового пролетариата. Но на мужественного борца с царским режимом отец Алексий был вовсе не похож. Не походил он и на грабителя и убийцу, для которых на окраине города стояла наша, вполне хорошая советская тюрьма. Тогда какая другая тюрьма? Какая еще другая ссылка?

Впрочем, несмотря на всю свою внешнюю суровость, для соседей священник был вполне своим человеком. Едва ли не каждое утро можно было наблюдать живописную картину: батюшку останавливал помятый, какой-то тусклый человек с трясущимися руками и о чем-то робко просил; отец Алексий поднимал глаза к небу, туда же простирал десницу с грозно поднятым указательным пальцем, а затем погружал эту же десницу в недра рясы и, как фокусник, протягивал обрадованному пропойце некую купюру.

С детьми у него были особые отношения. Все знали, что поповский сад отличается необыкновенными сортами самых разнообразных фруктов и ягод. Удивить нас было трудно, поскольку свой сад был у каждого: город Вольск издавна славился своими садами. Но почти каждый ребенок с нашей улицы помнил, что зимой, когда он долго и утомительно болел, когда от боли раскалывалась голова и даже плакать не было сил, откуда-то из тумана появлялась матушка — жена отца Алексия — и протягивала две-три ягоды абсолютно свежей, только что сорванной с куста клубники. Это была сказка, с которой начиналось выздоровление. (Нет, никакой теплицы у батюшки с матушкой не было. Матушка выращивала клубнику в обыкновенных цветочных горшках, ну, может быть, в ящиках на подоконнике. Просто для того, чтобы среди зимы побаловать батюшку. Но это никогда не удавалось. Потому что всегда находился по соседству какой-нибудь больной ребенок, которому доставались эти несколько ягод.)

Но были еще и яблоки. То есть яблоки были у всех, в любое, даже самое неурожайное лето их было некуда девать. Но это были привычные старые русские сорта: анис, антоновка, черное дерево, — а вот в поповском саду яблоки произрастали необыкновенные. Попасть в него было непросто: бдительная матушка тщательно охраняла свои владения. Ходили легенды, что по ночам она ходила по саду со старинным пистолетом в руках, готовая ценой жизни защищать виноград, из которого она же сама и изготовляла канонически безупречное вино, поставляемое во все немногочисленные тогда храмы епархии.

Но иногда наступало счастье. Сам батюшка запирал в сарай Малюту — древнюю, но не утратившую свирепости овчарку, распахивал калитку и приглашал войти в сад всех детей, оказавшихся в тот момент на улице. И все мы — советские школьники, пионеры и исключенные из пионеров, двоечники и отличники, безбожники и татарчата — погружались в красоту поповского сада.

Я и теперь не знаю, как назывались эти яблоки: красные и желтые, сочные и рассыпчатые, матовые и прозрачные, мелкие и размером почти с человеческую голову. Но для нас это были поистине райские яблоки, какой-то отголосок иной жизни, бесконечно радостной, в отличие от нашей однообразной действительности.

Другим поводом попасть в поповский дом были поминки. Отец Алексий ежегодно поминал свою мать, и для всего его дома это было испытание почище архиерейского обеда. Отслужив обедню, батюшка с амвона приглашал всех на обед, и вереница прихожан долго тянулась к его жилищу. Разумеется, приглашали и соседей.

За первый стол сажали духовенство. В тесноте переполненной прихожей дородные батюшки приобретали особенно внушительный вид, однако не говорили «иже херувимы», а изъяснялись на простом человеческом языке.

 — Ну, давай знакомиться, мальчик, — протягивал мне руку самый молодой священник, с детьми которого я учился в школе.

 — Михаил, — важно ответствовал я, гордый рукопожатием со взрослым человеком.

 — Надо же, и я — Михаил, — радовался батюшка. — Я — поп, вот и ты будешь попом.

Как это — попом? Это значит ходить в такой длинной рясе, носить крест, зарасти волосами. Нет, становиться попом не хотелось. Хотелось поскорее усесться за стол и приступить к трапезе. Однако поминальному обеду предшествовала панихида, которую хочешь не хочешь приходилось слушать.

А вот это уж совсем не нравилось. Становилось жарко от набившихся в комнаты людей. Кадильный дым напоминал запах канифоли, которую использовал отец, запаивая прохудившиеся кастрюли. Что-то неведомое бормотали, пели старушки, находившие непонятное удовольствие во всей этой процедуре. Одна из них, самая маленькая, стояла рядом и, когда пение прерывалось чтением длинного списка усопших, пронзительным шепотом комментировала едва ли не каждое имя.

 — …Приснопоминаемого епископа Григория, — возглашал диакон.

 — Владыка, владыка, — шептала старуха, — здесь, в Вольске служил. расстреляли в тридцать седьмом.

 — …Приснопоминаемого епископа Симеона, — продолжал диакон.

 — И этот в Вольске… тоже расстреляли, — не унималась старушонка.

 — …Приснопоминаемого епископа Иоанникия.

 — В Астрахани умер, — по лицу старухи катились слезы, — в войну… столько лет просидел… не разрешали служить. на консервном заводе ящики сколачивал, там и умер… от рака… зимой.

 — …Приснопоминаемого митрополита Григория. — Одного только духовенства в синодике отца Алексия помещалось до сотни имен.

 — Господи, прости нас, грешных, — вздыхала певчая. — Это ведь отец Николай, в Саратове жил, в ссылке.

Но звучали новые имена, и опять имена. И, уже не вслушиваясь в шепот старухи, мальчик думал: «Расстреляли? В 37-м? Кто же расстрелял? Немцы? Но война началась только в 41-м. Перепутала все, наверное, от старости».

 — Убиенного Николая, убиенныя Александры, убиенного отрока Алексея.

«Опять убиенные пошли, — с неудовольствием думал ребенок. — Когда за стол-то садиться начнут? Интересно, с чем будут пироги. В прошлый раз были с этой. как ее. хрящики такие вкусные. с визигой, вязигой какой-то».

Но тут уже старуха толкала его в бок:

 — Слушай, слушай, царя поминает.

 — Зачем же за этих злодеев-то молиться? — шепотом возразил школьник, на минуту забыв о поповских пирогах. Конечно, он знал, что царя расстреляли в Свердловске, что это правильно, что царь — злодей и… как это — экспо… экспро… а — эксплуататор! Эксплуататор простого народа.

 — Правильно расстреляли, — заявил он едва ли не в голос опешившей старухе, — правильно, ведь он же эксплуататор.

 — Дурак, — опечалилась она, перестав вслушиваться в молитву, в которой звучали уже обычные имена: Марфы, Петра, Иоанна, Феодосии, монахини Клеопатры.

Видно было, что она хотела что-то сказать и по поводу Клеопатры, но предпочла обратиться к школьнику:

 — Дурак, он же царь. Ты знаешь, как при царе жили? Ну ладно, царь им не понравился, а дети-то при чем, деток-то за что расстреляли? — старуха торопилась объяснить. — Утром подняли перепуганных со сна. Царица подушкой мальчика закрывала. Подушкой, ты подумай. Да разве закроешь.

Позвали, наконец, к столу. Он, как всегда, ломился от всевозможной снеди. Отец Алексий очень любил свою мать и на столы никогда не скупился.

Мальчик сидел рядом с радостным батюшкой, отцом Михаилом. И тот учил его правильно есть блины:

 — Смотри, кладешь на него мед или сметану, а я люблю и мед, и сметану вместе, сворачиваешь уголком — и в рот. Ну что, не получилось? Ну, на себя-то не лей. Ну еще один. с селедочкой. А вот и пироги несут.

Матушка сбивалась с ног, обнося сидящих за столом поминальными яствами. Ей помогали несколько женщин. Было видно, что трудиться им еще долго придется — в дверях толпились новые и новые люди.

«За царя молятся, — размышлял ребенок. — Что же они, враги? Эти, как их… белогвардейцы, фашисты….» Он вдруг представил себе стройные ряды белогвардейцев, которые в фильме «Чапаев» под черным флагом с черепом и скрещенными костями наступали на красных и сотнями падали на землю, сраженные пулеметной очередью. «Может быть, все эти попы — враги, и мне нельзя среди них находиться и есть их пироги, может быть, это не по-пионерски, как это… грех?»

Но весело жующие пироги батюшки, раскрасневшиеся от пропущенной рюмки-другой водки, совсем не были похожи на белогвардейцев. Да и не могли враги с таким радушием угощать гостей. А мальчика зачем расстреляли? И царица с подушкой.

 — Что загрустил, пионер? — вывел его из задумчивости знакомый голос. Перед ним стояла та самая маленькая старуха. Теперь она уже не плакала, а улыбалась так широко, что не улыбнуться в ответ было невозможно.

 — Не грусти, на-ко вот тебе компотику сладкого! — старуха поставила перед ним огромную чашку с компотом, из которого было так прекрасно вытаскивать разопревшие фрукты.

А следом уже улыбалась попадья:

 — И яблочко я вот тебе припасла, смотри, какое красивое. А уж сладкое-то, а уж сочное! Старинный сорт — царский шип, теперь таких не сажают.

Много лет спустя, когда уже закончилась гласность и перестройка, когда император Николай II был причислен к лику святых, мне попались на глаза воспоминания одного из цареубийц, совершивших свой черный «подвиг» в подвале Ипатьевского дома. Поразительнее всего оказалась одна деталь: царица действительно пыталась закрыть сына от пуль маленькой подушкой, случайно оказавшейся у нее в руках.

Но откуда в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году об этом могла знать вольская старуха?

Иллюстрации Натальи Леонтьевой

Журнал «Православие и современность», № 22 (38), 2012 г.

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=61 357&Itemid=5