«Пою Господеви дондеже есмь»

Так уж повелось, что торжественные и скорбные даты наиболее располагают наши сердца и умы к воспоминаниям. Прошло три года, как из временной земной жизни ушёл, представ пред вечным Престолом Господним, величайший церковный деятель, музыкальный богослов и молитвенник, незабвенный архимандрит Матфей (Мормыль), на протяжении полувека служивший Русскому православному певческому деланию. Множатся и пространственно расширяются разнообразные воспоминания священнослужителей, регентов, певчих и мирских музыкантов. По крупным оттискам и крохотным крупицам соборной памяти народной мысленно живописуется объёмный духовный и душевный портрет нашего великого современника. Его прижизненные биографические данные, творческие и человеческие характеристики, доступные широким музыкальным (да и даже церковным кругам), были столь скупы, слухоподобны или легендообразны, что сейчас с уверенностью можно сказать, что мы знали о нём, несмотря на поразительный масштаб личности, очень и очень мало. Это в значительной мере объясняется даже не столько врождённой скромностью (не так уж часто, но всё же присущей некоторым выдающимся музыкантам), сколь сознательно аскетическим, истинно монашеским отношением к своей известности. Так на многочисленные, казалось бы, самые что ни на есть, простые вопросы любознательных светских журналистов, касающиеся, к примеру сказать, информации о дате и месте рождения, или на вполне естественные, не провокационные просьбы: рассказать побольше о себе и клиросном служении, батюшка по обыкновению лаконично, категорично и мрачновато отшучивался: «Из некролога узнаете». Как по существу и вышло.

Редчайшим и, пожалуй, можно сказать, чудесным исключением стали два интервью, буквально просочившиеся в сугубо православные СМИ в 1998 и 2009 годах, но, к большому сожалению, обретшие широкое познавательное хождение только лишь после 15 сентября 2009 года — траурного, болевого дня расставания — для нас живущих — и светлого, блаженного Дня Встречи истинного молитвенника и подвижника со Христом во Царствии Его. Речь идёт о публикации замечательного православного музыковеда и учёного Николая Григорьевича Денисова сокращённой записи пятичасовой беседы с отцом Матфеем, названной согласно одному из его лаконичных ответов: «На чужом основании никогда ничего не строил» и 40-минутной авторской передаче «Что Церковь, то и я» Александры Никифоровой на радиостанции «Благовещение». Именно из этих материалов, прежде всего, стало известно, что отец Матфей родился 5 марта 1938 года в станице Архонская близ Владикавказа в благочестивой, глубоко верующей православной казачьей семье (в роду его были и монашествующие, и певчие в нескольких поколениях). Станица эта образовалась в 1838-м году и населялась казаками, которых переселили из Белоруссии на Терек. Дедушка по отцу был взят в 30-е годы на Беломоро-Балтийский канал. И не вернулся. А второй дедушка, по материнской линии, обладавший прекрасным природным басом и прошедший «шаляпинскую школу» по постановке голоса у знаменитого вокального педагога Дмитрия Усатова, вначале был певчим местного станичного церковного хора, а после — некоторое время спустя — солистом тифлисского оперного театра. Потом же — руководителем 120-голосного хора у деникинцев в Добровольческой армии. А затем, возвратившись из сибирской ссылки, стал регентовать. А затем — был расстрелян в роковом 37-ом, за полгода до рождения своего внука, названного Львом в честь Небесного покровителя — епископа Льва Катанского. Отец же Лёвы Мормыля — будущего архимандрита, регента, песнотворца, заслуженного профессора Московской духовной академии, кавалера многих орденов Иерусалимской и Русской Православной Церкви — ушёл на фронт в Великую Отечественную. И не вернулся. Не вернулись с фронта и три отцовских брата. Как говорил сам отец Матфей: «Вот и выходит, что дедушку „съел“ Сталин, а дядюшек с папой — Гитлер». У всех тогда в семье глаза застилали слёзы. Спасались от захлестнувшего горя, — потери всех взрослых мужчин, только утешительной сердечной молитвой. И это не могло не сказаться на всей дальнейшей судьбе Льва Васильевича Мормыля — в миру, а в монашестве, в 24-летнем возрасте промыслительно обретшего апостольское имя — Матфей. Он и стал Апостолом ангелоподобного церковного пения, а созданный им Объединенный хор Свято-Троицкой Сергиевой Лавры и Московских духовных школ олицетворял, по меткому выражению протоиерея Александра Шаргунова — голос Лавры, голос всей Церкви.

Митрополит Минский и Слуцкий Филарет, Патриарший экзарх всея Беларуссии, близко знавший и глубоко почитавший отца архимандрита так отозвался на известие о его кончине: «Отец Матфей и церковное пение высшего мастерства — эти понятия, я бы даже сказал, эти явления нашей современной жизни звучат синонимами. Верю, что для самого отца Матфея не было никаких временных ограничений в его личном пении Богу, в его сокровенном воспевании Господа нашего Иисуса Христа. Отныне и вовеки слова „Пою Господеви дондеже есмь“ — означают для него Вечность, в которой он продолжит дело своей земной жизни — стоя уже не перед сонмом молящихся, не в собрании своих учеников, но пред Лицем Божиим! И я радуюсь, когда размышляю об отце Матфее в масштабах вечной жизни — ведь он уже „во ушию своею“ услышал, что есть Ангельское пение! И потому душа его воистину во благих водворится, а память о нем будет в род и род!». Очень трудно, а может и невозможно назвать имя того, кого можно было бы мысленно поставить в один ряд с отцом Матфеем. Кому ещё также было дано от Бога проповедовать в звуках Веру Православную с неизъяснимым достоинством и мощью духовной? Кто ещё из наших, да и не наших современников мог так молитвенно петь всем хором, петь всем сердцем, всем духом и всей жизнью своей, прославляя Силы Небесные?! В чём сакральный секрет соединения невероятного душевного певческого накала с совершенно бесстрастным в тоже время пением? Думается, в данном случае не обязательно уточнять толкование слов «эмоции», «страсти» и «отрешённость». Для понимания достаточно привести ответ самого регента на заданный вопрос: каким должно быть клиросное послушание? «Я не знаю, но думаю, каждый должен петь, будто он поёт последний раз в жизни. Ты пришёл на службу, встречаешься с Богом и поёшь, будто в последний раз. Тогда это будет трогательно, тогда это будет последняя «жертва вечерняя». Теперь нам кажется сверхудивительным то, что отец Матфей, одарённый Свыше более чем выдающимися способностями регентского служения, в молодости вовсе не собирался управлять церковным хором, а хотел стать священником. Он рассматривал вынужденное регентство после окончания Ставропольской семинарии только как послушание. К этому следует добавить, что он нигде профессионально музыке не обучался, даже в детской школе, хотя всегда считал пение на клиросе высшею молитвенной отрадой и неотъемлимо значимой частью богослужения. Однако теперь (при всей удивительности хитросплетений судьбы в его регентском становлении), всем нам очевидно, что по-другому и быть-то не могло. И сам отец Матфей подтверждал это: «Всё вышло как бы само собой и как бы было предопределено». Клирос стал для батюшки всем самым важным и драгоценным в жизни: и пристанищем духа, и местом приложения своего героического трудолюбия и, по большому счёту, Отечеством родным, — образом рая на земле. Весьма показателен эпизод, описанный бывшим учеником отца Матфея, и, к великому сожалению, теперь уже и бывшим замечательнейшим регентом Сретенского монастыря в Москве, а ныне ректором Санкт-Петербургской Духовной академии и семинарии, епископом Гатчинским Амвросием. «Как-то на празднике преподобного Сергия отец Матфей, незадолго до того перенесший тяжелейшую операцию, после которой нужно было лежать, уже управлял хором. Я к нему подошел, говорю: «Батюшка, ну как же Вы так? Вы хотя бы немножко себя жалеете?» А он заплакал: «Как же я не буду в храме на преподобного Сергия!?» Об отце Матфее ходят легенды. Но главное в нём, и это касается самого сердца — преданность Церкви и неравнодушие к людям».

Будет сущею правдой сказать, что отец Матфей оставил тысячи учеников, несущих завещанный Свет Православия по всему Белу Свету. Среди них и архиереи, и иереи, и иеромонахи, и просто монахи, и диаконы, и богословы, и регенты, и песнотворцы. И, и, и. Но также истинной правдой будет и утверждение, что отец Матфей не оставил равновеликих последователей. Да и не мог оставить. И как это не парадоксально, но именно в силу своего недюжинного, могучего, бесподобного. но самозамыкающего таланта. Владыка Амвросий, горячо и преданно любящий своего учителя, говоря о его величайшем Божьем даре, с искренним восхищением и преклонением восклицает: «Этот дар дается не каждому, дай Бог одному человеку в 100 лет». И это действительно так, если проводить исторические параллели, соизмеряя масштабы личностей, а не личности как таковые. Если же говорить о самой личности архимандрита Матфея (Мормыля), то я дерзну усугубить временные промежутки, сказав, что ТАКИЕ ЛЮДИ вообще рождаются только однажды в нашей родной вечности. И к ним не применим афоризм: «Незаменимых людей нет». Гении, на то они и гении, что они во веки веков незаменимы, неповторимы и неподражаемы. Отца Матфея, безусловно, можно, исходя из светских критериев, причислить к категории светлых гениев, если бы определение гений могло быть вполне уместно в отношении лица в духовном сане. Этической и лексической справедливости ради, заменим, в данном случае, слова светлый гений на величайший подвижник, дабы всё встало на свои места ко всеобщему согласию.

Сейчас, читая многочисленные воспоминания об отце Матфее, я остановил своё внимание на том, что во многих из них присутствуют одинаковые, но во всех случаях искренние благодарные слова: «Мне посчастливилось.». Вот так и я, прослушивая своё поминальное выступление трёхлетней давности на радио «Радонеж» отметил фразу, начинающуюся с этих же слов, которые я намерен повторить и сейчас, ибо точнее не скажешь. Мне воистину посчастливилось, хоть и не столь часто как желалось, но достаточно ёмко общаться с отцом Матфеем, начиная с 1989 года — на заре организованных мною Международных фестивалей православной музыки и до последних лет земного бытия нашего дорогого и любимого духовно-певческого наставника, воистину, можно образно сказать, Великого архирегента всея Руси, почитаемого клиром и миром так, как превозносят непререкаемого старца. Хор Свято-Троицкой Сергиевой Лавры и Московских духовных школ неоднократно принимал участие и в фестивалях православной музыки, и в певческом празднике имени Великого архидиакона Константина Розова. А также я имел высочайшую радость душевного соприкосновения с отцом Матфеем в Германии, когда в 1995 году хор сопровождал Святейшего Патриарха Алексия II, находящегося с визитом в Германии, попутно давая в храмах и монастырях концерты. Дар отца Матфея был таковым, что католические и протестантские немцы, не знающие церковнославянского языка, непостижимым образом, интуитивно постигали сакральную суть православных богослужебных песнопений и ощущали почти физически немифическую мощь Русского духа. Тому свидетельством — восторженные слёзы в глазах и сердечные аплодисменты. Это была воистину проповедь в звуках! Келейно я общался с отцом Матфеем и в Сергиевом Посаде, когда приезжал в Лавру вместе с Норбертом Кухинке (известным журналистом и организатором ряда гастрольных поездок хора в Германию). Здесь мы с моим немецким коллегой в полной мере испытали на себе щедрый дар кавказского, но и великоросского гостеприимства. За угощениями наш «тамада» — в душе лихой терский казак — ни в чём себя не ограничивал, несмотря на прогрессирующий диабет, который батюшка, к величайшему сожалению, с недостойным подражания упорством игнорировал, напрочь отказываясь от какого-либо медикаментозного вмешательства в свой могучий казачий организм. Не могли не запомнится и наши душевные германские «посиделки» с хором после очередного концерта в штатскирхе или клостере, когда в процессе традиционного длительного немецкого ужина с лёгким «айне кляйне тринком» вдруг совершенно спонтанно, но поразительно как складно начиналась неотрепетированная «программа» мощного культурно-певческого русского застолья — жанра в наше время весьма редчайшего и, к прискорбию, вымирающего. Это было некое внехрамовое продолжение просветительского концерта для узкого круга слушателей и просто для самих себя. Для души своей! Хор в официальных концертах не исполнял русских и украинских народных песен, но в «непротокольной, неформальной обстановке» с лихвой восполнял это упущение, вполне объяснимое (само собой разумеющимся — в те ещё нелиберолизированные времена) статусным сохраненением «репертуарного лица». Должен признаться, что если бы даже хор и исполнял народные песни в своей концертной программе, то мне думается, всё равно вряд ли удалось бы осознанно создать и перенести на подмостки храма «постконцертную» атмосферу раскрепощённого поющего застолья. Раскрепощённого. Но возвышенного! И высокохудожественного! В доказательство своего суждения приведу сравнительный пример концертного и застольного солирования. У одного из поющих иеромонахов были, да конечно же, и сейчас сохранились (несмотря на нынешний высокий священнический сан) не просто выдающиеся, а уникальнейшие вокальные данные. Обладая по природе высочайшим тенором, он мог свободно брать «в полный голос» — то есть, не фальцетно, не только «ре», но даже и «ми бемоль» второй октавы (когда предельными теноровыми нотами являются «си-до» первой октавы). Но «брать свободно» только в раскрепощённом, сидячем и несколько «подогрето-застольном состоянии», скульптурно облокотившись на руку, подобно роденовскому «Мыслителю». Пел он украинские песни бесподобно прекрасно, как говорится, с чувством, с беспредельными верхами и богатой тембральной палитрой. На концерте же я порою испытывал достаточно обоснованные опасения пред тем, как должно было прозвучать всего лишь «ля» первой октавы. От внутренней зажатости, вызванной сценическим волнением, его верхние ноты иногда звучали напряжённо, на грани вокального «кикса». Особенно тревожилось тогда, когда перед выступлением были долгие, мучительные, вынужденные гастрольными обстоятельствами, ожидания. Когда, на языке певчих, певец мог «перегореть». Но оправдываться перед отцом Матфеем было бессмысленно и взрывоопасно, поскольку он яростно отвергал всякие известные изворотливые «вокальные отговорки». Такие как: «нынче не в голосе», «голос ещё не проснулся» или «уже заснул».Объективная усталость также в счёт не принималась, — «певец должен быть всегда в голосе». Однако, справедливости ради, всё же можно припомнить, что бывали случаи, когда невольно приходила на ум (после сольного тенорового проведения) одна русская пословица, правда, не про певца, а про старуху, на которую тоже бывает проруха. Но опять-таки, той же справедливости ради, следует многажды подчеркнуть, что «живое» пение хора отца Матфея просто растворяло привычные музыкальные критерии. «Стандартные» хоровые и сольные огрехи, которые всё-таки можно было бы обнаружить при желчном желании — в пристрастном прослушивании записи концерта — никогда не только не портили «общей картины» выступления, но и, как правило, уходили на дальний план. Или вообще не замечались ни привередливым, искушённым «профессиональным слухом», ни, тем более не ощущались, открытой настежь чутко внимающей душой. Слушатели всецело поглощались небесными звуковыми волнами, захваченные мощнейшим всеохватывающим силовым потоком духовной энергии. И здесь следует не без горечи признать, что тот неописуемый возвышенный дух, который царил, парил и вселялся в нас на богослужениях и на духовно-просветительских концертах, не способны были запечатлеть даже самые совершенные средства звукозаписи. Безусловно, аудионаследие матфеевского хора драгоценно, замечательно и поучительно, но всё же, но всё же. Осталась, конечно, особенная, основанная отцом Матфеем лаврская певческая традиция, восходящая к дореволюционной России с включением в нотно-певческое собрание соловецких и валаамских северных распевов, южных распевов Киево-Печерской Лавры и многих песнопений родившихся именно в стенах этой древней обители. И здесь следует, прежде всего, упомянуть имя истинного сподвижника отца Матфея — лаврского песнотворца и, пожалуй, наиболее значимого церковного композитора современности — диакона Сергия Трубачёва. Сам отец Матфей был также выдающимся песнотворцем, но опять-таки и в этой творческой ипостаси сторонился «авторской обнародованности». Многие ныне здравствующие и процветающие композиторы ничтоже не сумняшеся, творчески, да и коммерчески смело ставят только своё имя под «честными» музыкальными авторизованными обработками, без каких-либо ссылок, но явно улавливыемый слухом хорошо известный первородный источник. Отец же Матфей скромно именовал свои хоровые «опусы» гармонизациями или изложениями, включая, ставшей главным торжественным гимном Православию, стихиру всем святым в Земле Российской просиявшим «Земле Русская». К неисчезаемому наследию приснопамятного регента относится и разработанная им уникальная система обучения церковному пению, изящно изложенная в шутливых стихах:

Чтоб красиво петь до гроба,

И пошлите звук вперед.

Но всё же. Но всё же какая-то неизъяснимо высокая, самая главная, но потаённая составляющая его творческого делания утрачена. И утрачена навсегда!

Многие молодые регенты пытаются поверхностно скопировать мормылевскую регентскую манеру, подражая чисто внешним сторонам хорового исполнительства. И останавливается это всё на том, что беспричинно, неосмысленно «задирается» теноровая партия, а истошное покрикивание" имитирует подобие душевной мощи, при отсутствии той глубокой и объёмной наполненности формы, когда невероятная огненная сила духа входила в, казалось бы, обыкновенный и совсем непримечательный сосуд. И совершалось чудо. Путь к сотворению чуда не был лёгким. Он был и нервным, и болевым, хотя, безусловно, и отрадным. Отец Матфей явил собою образ счастливого мученика и блаженного страдальца. Какими могучими силами надо было обладать и старательно ведать, чтобы сохранять десятилетиями хор на высочайшем духовном уровне? И это при постоянной «смене кадров». «Я живу от чуда к чуду», — доверительно признался мне при первом же нашем знакомстве отец Матфей. И добавил: «Только чему-либо маломальски обучишь, а тут, глядишь, и уже выпускаются мои певчии из семинарии и академии, и разлетаются по всему белу свету». Жёсткая дисциплина и вызывающая не токмо «страх Божий» гипнотическая строгость были необходимыми условиями хорового самосохранения. Но при всей повышенной строгости и репетиционной суровости, когда можно было «схлопотать» (и не на словесном уровне), отец Матфей был истинно любящим отцом по отношению к своим чадам-певчим. Подкармливал их всем чем мог в прямом и переносном смыслах. В годы семинаристского хронического недоеданья он «выбивал» денежные вспоможения, — оплату спевок, концертных зарубежных выступлений и всегда привозил всевозможные кавказские «домашние» гостинцы после краткой поездки в родные места Осетии. И семинаристы отвечали ему взаимностью, любовно и почтительно за глаза называя его «Батей». Владыка Амвросий (Ермаков) кратко и наиболее точно охарктеризовал своего учителя. «Он был человеком суровым, с одной стороны. И все, кто прошел через его школу, помнят его крепкий кулак, его несгибаемую волю. И, вместе с тем, он был удивительно любвеобильным человеком. Его любовь была лишена сентиментальности, какой-то слащавости, сюсюкания. Эта любовь была настоящей любовью отца к своему ребенку, отца к детям».Умозрительный портрет отца Матфея, безусловно, был бы не полным, если опустить ещё одну, весьма существенную особенность его взрывного и реактивного характера — это молниеносная (ежели не язвительная, то уж приперчённо-едкая) ирония и самоирония. Она была всегда присуща отцу Матфею. Так, когда я однажды в благодарном порыве восхищения сказал ему: «Вы поёте не брюхом, а духом». «И брюхом тоже», — тут же перебил он меня, — «Не накорми наших вечно голодных студентов и чем им петь прикажете, и что они напоют, задохлики?». Показателен для колючего характера отца Матфея и такой случай, который мог бы закончится весьма печально, учитывая атеистические времена и нравы, если бы не его, можно сказать, магическая могучесть личности, сочетающаяся с безобидным детским озорством. Помимо обширного собрания церковных песнопений отец Матфей собрал большую библиотеку, состоящую из духовных творений святых отцов Церкви: Иоанна Златоуста, Иоанна Лествичника, аввы Дорофея и других православных светочей-Учителей. В тяжкие советские годины испытаний — строжайшего религиозного табу на религиозную тематику — он не только предоставлял возможность брать у него эти книги почитать в самой Лавре, что, скрепя сердце, властями не возбранялось, но и возил сей «золотой запас» всегда с собой с целью просветительского окормления — распространения «пищи духовной», что было уже весьма небезопасно. Так вот, однажды, когда отец Матфей пересекал государственную границу, таможенники по обыкновению задали формальный вопрос: Везёте ли Вы какие-нибудь наркотики и драгоценности?" «А как же», — к пребольшому, пучеглазному удивлению таможенников отвечает отец Матфей, — «Целый чемодан, и, причём, битком!». «Тогда откройте», — естественно следует приказательная просьба. Отец Матфей открывает поклажу и предъявляет религиозную литературу, а также богослужебные ноты, при этом комментируя: «Вот смотрите, опиум для народа, как это у Вас там назывется! И к тому же всё это на вес золота!». Такое мог себе позволить только отец Матфей со странной, этимологически непонятной фамилией Мормыль, кстати сказать, с ударением на первом, а не последнем слоге. И на этом хотелось бы застолбить читательское внимание. Как-то в застольной беседе с отцом Матфеем в Германии я построил фразу с упоминанием его фамилии. Помнится, я сказал: «Многие сейчас пытаются ориентироваться на хоровую методику отца Матфея МормылЯ, да только такого же как у Вас результата добиться не могут, ибо в Вас самом заключена созидающая сакральная сила». Отец Матфей резко оборвал мою, начавшуюся было панегирическую тираду и, неудовольственно поморщившись, неожиданно для меня ответил совсем по другому поводу: «Георгий Георгиевич, моя фамилия происходит не от слова „мормыжка“, хоть все так упорно производно именуют!». Я, по правде сказать, не то что недопонял, а вообще не понял: куда это он клонит. Но тут же последовало разъяснение: «Я МОрмыль, МОрмыль, запомните это, а не МормЫль!» С тех пор я всегда произношу его фамилию с ударением на втором слоге, поскольку полагаю, что ему самому было виднее и слышнее. Но произношу в «гордом одиночестве». Правильное произнесение так и «не приелось».

Хор Троице-Сергиевой Лавры под управлением архимандрита Матфея (Мормыля) пел на самых значительных церковных событиях, будь то объединение Русской и Зарубежной церквей, архиерейский собор или выборы патриарха. Пел он и на отпеваниях Патриарха Алексия I, и Пимена, и Алексия II. Пел лаврский братский хор и на отпевании самого отца Матфея. Пел так, как будто им управлял сам почивший отец архимандрит. Что ж! Теперь нам остаётся только молиться об истинном послушнике преподобного Сергия Радонежского, об отце Матфее, испрашивая его Святых спасительных молитв оттуда, где он со Ангелами предстоит пред Престолом Божиим; молиться неустанно, ибо нельзя на сей грешной Земле научиться раз и навсегда молитве, которая пребудет в Жизни Вечной. Блаженно-мудрый отец Матфей говорил: «Любви не научишься, если только сам не будешь переживать. Молись — и научишься. Молитва вас всех спасёт. А на самый последний вопрос (в последнем в своей жизни интервью): «Как же быть людям, которые любовного отношения к себе не встретили?», — он определённо ответил: «Такого не бывает. Любовь и милость Божия всегда всех людей подстерегают».

Художественный руководитель международных фестивалей православной музыки,

Георгий Поляченко