«В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций», — утверждает Гоголь в своей знаменитой книге «Выбранные места из переписки с друзьями». Что он имеет в виду: яркую образность? пронзительность чувств? оригинальный стихотворный размер? Ответ Гоголь дает в главе «О лиризме наших поэтов», которая является программной для его книги «Выбранные места из переписки с друзьями» и ключевой для понимания всего позднего творчества писателя. «Выбранные места…» представляют собой весьма своеобразное произведение, пусть и опирающееся на древние и новые литературные традиции. Жанр писем с одной стороны давал Гоголю относительную свободу в его размышлениях, с другой — частично оправдывал их дидактический тон, с третьей — позволял установить особые доверительные отношения между читателем и автором, когда последний мог, например, заявить: «Мне стыдно, когда помыслю, как до сих пор я еще глуп и как не умею заговорить ни о чем, что поумнее». Начиная разговор о русских поэтах с этих самоуничижительных слов, Гоголь следовал древнерусской традиции, когда книжник, прежде повествования о высоких предметах или великих святых, говорил о своих «худости и недостоинстве». А предмет действительно высокий. «В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому, — пишет Гоголь, — то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости». «Этот строгий лиризм» слышит Гоголь в стихах русских поэтов. Вот, например, отрывок из оды Ломоносова, приведенный в книге: Божественный пророк Давид Священными шумит струнами, И Бога полными устами Исаия восхищен гремит. Русские поэты в своих творениях, по мнению Гоголя, достигают почти той же высоты, что и библейские праведники. Речь идет не о сравнении или уподоблении, а именно о со-поставлении, символическом сближении тех и других. Про того же Ломоносова в письме «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», которое является смысловым завершением данной главы, Гоголь говорит так: «Всю русскую землю озирает он от края до края с какой-то светлой вышины…». Этот образ писатель почерпнул из 18 псалма царя Давида, гле есть такие слова: Во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их; в солнце положи селение свое; И той яко жених исходяй от чертога своего, возрадуется яко исполин тещи путь. От края небес исход Его, и сретение Его до края небесе; и несть иже укрыется теплоты его. (Пс. 18:5−7) Ломоносов у Гоголя сравнивается с солнцем, что становится понятным из приведенного псалма, а также с апостолами и пророками, которые в этом псалме подразумеваются («Во всю землю изыде вещание их»). Говоря о «строгом лиризме» у Пушкина, Гоголь называет его различные стихотворения. В одном из них — «К пастырю Церкви» — мы видим такое же творческое осмысление библейского образа, что и у Гоголя (особенно много подобных примеров «перевода» на свой поэтический язык образов Священного Писания встречается в древнерусской литературе). Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. Эти пушкинские строки отсылают нас к притче о милосердном самарянине (Лк. 10:30−37), который перевязал раны и помазал их елеем человеку, избитому разбойниками. «Раны совести» Пушкина были излечены «речами благоуханными» святителя Филарета, митрополита Московского, поддержавшего поэта в трудную минуту. Часто за вдохновением Пушкин обращался и ко Книге пророка Исаии — что отразилось и в «Пророке», и в «Страннике», которые упоминает Гоголь. Говоря о Языкове, Гоголь подчеркивает, что тот «становится как-то неизмеримо выше и страстей, и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему»: Когда, гремя и пламенея, Пророк на небо улетал, Огонь могучий проникал Живую душу Елисея. В приведенном отрывке речь идет о пророках Илие и Елисее из Книги Царств, с которыми сравниваются два гения. Таким образом, главная гоголевская мысль о близости поэтического дарования к пророческому звучит и у Языкова. Гоголь объясняет это тем, что «наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма — Богом, одни сознательно, другие бессознательно…» У русских поэтов этот библейский лиризм рождается, по мнению Гоголя, от двух предметов. Первый из них — Россия. «При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека». Но «это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству», считает Гоголь. Россия становится образом Небесного Царствия, Нового Иерусалима, о котором говорит апостол Иоанн Богослов в Апокалипсисе: И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. (Откр. 21:2). Сами «Выбранные места…» являются символическим путем в Иерусалим: от «Вступления», где Гоголь говорит о своем намерении отправиться во Святую Землю, до последней главы — «Светлое Воскресенье», когда, по словам писателя, «мы — в своей истинной семье, у Него Самого в дому», в Горнем Иерусалиме. Известный литературовед П. Г. Паламарчук подробно разобрал эволюцию «города» у Гоголя и убедительно доказал важность этого образа в его творчестве. От «города со всем вихрем сплетней — прообразования бездельности жизни всего человечества в массе», по выражению Паламарчука, — ко Граду Божьему: вот путь «Выбранных мест…». Гоголь в своей книге подспудно проводит параллель между Россией и Иерусалимом, ведь Россия «сильнее других слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия». Нам хорошо знакома концепция «Третьего Рима», но существует также идея «Второго Иерусалима», о которой говорил тот же Паламарчук. В Священном Писании Иерусалим понимается не только в реальном, земном смысле, но и в смысле духовном, как «Град Божий». По толкованию св. Иоанна Златоуста в «высшем значении сии слова: похвали, Иерусалиме, Господа, хвали Бога твоего, Сионе (Пс. 147:1), — можно относить к Церкви». Возможно, и Гоголь переосмысляет само имя «Россия» в духовном смысле, недаром же «Верховный Промысл так явно слышен в судьбе нашего отечества». Особенно ярко это выражено в следующих словах: «Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется…» (Курсив мой. — В.Ф.) Само пророчествование о себе — признак избранности России, что Гоголь почерпнул из Священного Писания. Размышляя о спорах вокруг пути России, Гоголь указывает, что «и в еврейском народе четыреста пророков пророчествовали вдруг: из них один только бывал избранник Божий…» (Ср. И сказал Илия народу: я один остался пророк Господень, а пророков Вааловых четыреста пятьдесят человек 3 Царств, 18:22). Таким образом, писатель подчеркивает эту параллель с Иерусалимом. Другой предмет, «где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм», — это любовь к царю. Ветхий Завет показывает нам, как было установлено Богом монархическое правление — по Своему подобию. Царь — это помазанник Божий, орудие Его Промысла. Недаром же Давид, совмещавший в своем лице пророческое и царское служение, восклицал в двадцатом псалме: Господи, силою Твоею возвеселится царь и о спасении Твоем возрадуется зело. Желание сердца его дал еси ему, и хотения устну его неси лишил его. Яко предварил еси его благословением благостынным, положил еси на главе его венец от камене честна." (Пс. 20:1−3) Это настоящий гимн царю, возвеличивание его служения. «Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы, — утверждает Гоголь, — оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только вылетает из уст их слово царь». Вот где истоки искреннейших чувств русских поэтов к монарху. Гоголь пишет о Державине, что он «носил, как святыню, эту любовь» к царице россов. Цитирует и Пушкина: «Закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти». Как это совпадает с апостольскими словами: Делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть (Рим. 3:20). Прямо полемизирует Гоголь и с идеей демократии, апофеозом которой он считает Соединенные Штаты. Он приводит слова Пушкина: «А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера…» После таких рассуждений не кажется странной гневная отповедь Гоголю со стороны западников, в первую очередь «неистового Виссариона» Белинского. Необходимо повиноваться властителю, «верховодцу верховного согласия», в любви и понимании его великого значения — вот как вполне по-библейски мыслит Гоголь вслед за другими русскими поэтами. Весьма показательно в этом отношении стихотворение Пушкина «К Н***», приводимое Гоголем, где государь уподобляется двум великим ветхозаветным пророкам. С одной стороны, пророку Елисею: «Ты проклял нас, бессмысленных детей» (Когда он (Прор. Елисей — В.Ф.) шел дорогою, малые дети насмехались над ним… Он оглянулся и увидел их и проклял их именем Господним. 4 Царств, 2:23−24). С другой стороны, пророку Илье: «Ты любишь гром небес» (Когда они шли и дорогою разговаривали, вдруг явилась колесница огненная и кони огненные, и разлучили их обоих, и понесся Илия в вихре на небо 4 Царств, 2:11). Более того, государь (Император Николай I) сравнивается даже с древним боговидцем Моисеем: «И вынес нам свои скрижали». Это заставило Гоголя задаться вопросом: а вправе ли Пушкин делать такие сравнения? И его ответ был следующим: «Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий, <…> кто среди самих развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, — тот может быть уподоблен древнему боговидцу…». Пушкин, по словам Гоголя, «сам же упал во прах перед величием возникнувшего в его душе ответа». Рисуя картину «страданий душевных всего человечества», которому никто не может помочь, как евангельскому расслабленному, Гоголь показывает, что исцеления можно ждать только от «доселе небывалой любви», загореться которой может только государь. Вот «высшее, библейское значенье монарха», которое прозревает автор «Выбранных мест…». Требуется только, по Гоголю, «воздвигнуть в себе самом ту же брань всему невежественному и темному» (ср. у апостола Павла — наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных Ефес. 6:12). Гоголь завершает эту главу пламенным гимном нашим поэтам, которые «слышали полное определение царя в книгах Ветхого Завета и которые видели волю Бога на всех событиях в нашем отечестве»; которые «умеют не только простить, но еще торжествовать это прощение, как победу над врагом»; которых само звание русского писателя обязывает к духовному благородству — им, им песнь и хвала автора. И не в том ли заветная мысль Гоголя, что служение писательское достигает у нас высоты поистине пророческой, а величия поистине царского? Но столь же велика и ответственность. И в этом, наверное, главная дума Гоголя. Дума воистину библейская.
