 |
| Православие.Ru | Елена Дементьева | 05.06.2000 |
РОДОВОЕ ГНЕЗДО
Письмо первое. 4 декабря 1999 г.
Ты как-то сказал: «Львов — это наше всё». Сказал это, стоя в нашем излюбленном месте: в скрещении Москвы-реки и перспектив Кремля, Пашкова дома и Воспитательного (что, впрочем, ему совсем не идёт; и раз узнав, ты видишь в нём уже только таинственный дом-дворец, где заточена хитроумным Грином то ли золотая цепь, то ли любовь). И стоя в этом скрещении московских перспектив, легко и навсегда оставленных человеческим гением в речной излучине, перспектив горделивых и державных, я еще не вполне понимаю тебя…
В Большой Советской Энциклопедии Николаю Александровичу Львову посвящено 9 строк. В энциклопедии «Знаменитые россияне» — 3 страницы. Львов Николай Александрович (1751−1803 гг.) родился 4 марта (ст.ст.) в небогатой дворянской семье в деревне Черенчицы. Человек, после домашнего воспитания не получивший никакого систематического и специального образования: кроме полковой школы Измайловского полка, где он служил в бомбардирной роте. Что не помешало ему в недолгое время пройти путь от чиновника VIII класса до действительного тайного советника, действительного члена Российской Академии, почётного члена Академии Художеств, члена Вольноэкономического общества, главного директора угольных приисков и работ в Империи, основателя и директора Училища земляного битого строения. Человек, своими талантами заслуживший высочайшее признание современников («гений вкуса, утверждавший произведения своей печатью»), одобрение Екатерины II, неизменное благоволение Павла I. Львов сделал эскизы орденов св. Владимира и св. Анны. Львов — превосходный рисовальщик и гравёр, поэт, прозаик и драматург, музыкант, историк, исследователь и собиратель народных песен, литературный переводчик, ботаник и геолог, изобретатель, инженер и механик. Львов первым начал разработку на Валдае русского угля, до него Россия ввозила каменный уголь из Англии. Львов — зачинатель русского ландшафтного садово-паркового искусства. Есть даже такое понятие — львовский сад. Львов — архитектор и теоретик архитектуры (представитель строгого классицизма и предвозвестник романтизма). Ученик итальянского архитектора XVI века великого Андреа Палладио, «Четыре книги об архитектуре» которого с 200 рисунков он перевёл и перерисовал лично. Кстати, любя романтизм, Львов первый перевел на русский язык Петрарку.
Львов был близким другом Гавриила Державина, Василия Капниста, Ивана Хеминицера. Дружил с художниками Д. Левицким и В. Боровиковским, И. Ивановым, А. Олениным, композиторами Д. Фоминым и Д. Сарти, с писателями П. Вельяминовым, И. Дмитриевым, А. Хвостовым, М. Муравьёвым и прочая, и прочая. «Сей человек, — писал Державин, — был исполнен ума и знаний, любил Науки и художества и отличался тонким возвышенным вкусом…» Вообще же, наши предки терпением и прилежанием брали более, нежели мы в своих новоиспеченных и стремительных университетах и академиях. Но даже по тем временам, когда служака-генерал учреждал полковую школу «из любви к науке и Поэзии» и переводил французскую Энциклопедию, даже тогда Львов являл собой пример неординарный и яркий.
Но, прежде всего, он — архитектор. Среди львовских строений в Петербурге: Главпочтамт, Приоратский дворец в Гатчине, Невские ворота в Петропавловской крепости, через которые ежегодно в торжественной, к сожалению, позже забытой церемонии выносили на воду «дедушку русского флота», дом Державина на Фонтанке, уникальная Троицкая церковь…
А что построил Львов в Москве? История его московских построек сложилась трагично. Дом Воронцова на Немецкой улице, парк Безбородко на Воронцовом поле, усадьба Лопухиных, Введенское в Звенигороде, — вот неполный перечень ушедшего в небытие. Большой дворец в Вороново на старой Калужской дороге — в 1812 году принесён Ростопчиным в жертву огню. Вызывает споры авторство Львова в отношении дома Разумовского на Гороховом поле (который частично сгорел в 1999 г.) и дома по Воздвиженке 8, более известного москвичам как «свадебный дом Шереметева и Параши». Был ещё Готический корпус в Кремле, ныне изменённый перестройками до неузнаваемости. Были ещё… Были. Но довольно.
Одно хорошо: молодое поколение, не отягощённое историофилией, из скудной энциклопедической информации отложит где-нибудь между лобной костью и воротничком: Львов был. Он не является плодом раздражённой литературной мысли. Природный зодчий, механик, поэт, живущий в Гармонии как дома. Участвующий в загадочных мистериях Судьбы.
Чего стоит хотя бы загадочная история с Тмутараканским камнем, наделавшим столько шума среди археологов! В 1792 году на полуострове Таманском в древней Фанагории, колонии греческих купцов, торговавших здесь в V веке до н.э., был найден Тмутараканский камень. Найден случайно и странно, лежащий вместо порога у солдатской казармы. Расшифрованная надпись указывала местоположение Тмутараканского княжества, о котором упоминается и в летописях, и в Слове о полку Игореве. И вдруг камень пропал: так же внезапно и странно, как был найден, и никаких следов! Через 11 лет, пребывая в Тамани по делам командировки на Кавказ и Крым с целью «устроения и описания разных необходимостей при тамошних тёплых водах», Львов за оградой Фанагорийского собора случайно вновь находит пропавшую тмутараканскую реликвию. Кажется, что Львов жил, непрестанно попадая во всё новые и новые точки пересечения живого, осязаемого, подобного глине, земного Времени и вневременного, неподвластного человеческому суду, божественного Озарения.
Неясные сомнения и несомненная таинственность фигуры Львова, неопределённые предчувствия и вполне определившаяся симпатия — всё это рассекло мой ежедневный бег. И стало ясно: надо ехать. Ехать в Торжок. Это неизбежно. И если уж там не разгадка тайны, то, может быть, хотя бы приближение к ней…
Письмо второе. 4 января 2000 г.
Итак, мосты сожжены! Позади Москва! Статьи которые надо было срочно сдать, такса, лежащая при смерти… А впереди: вмёрзшие в снег и, быть может, сохранившиеся архитектурные мамонты, прелести провинциального бездорожья и сервиса, гостиничная бессонница с разговорами и сигаретами до утра, местные бабушки, должно быть, все сплошь одетые в знаменитое торжокское «золотое» шитьё, тишина… Торжок! А между этими «впереди» и «позади»: двести километров Петербургского тракта, роскошные рождественские пейзажи, деревянные дома, как-то незаметно превратившиеся из бойких и франтоватых подмосковных в апатичные и уютные тверские; новенькие «Жигули», а в них три журналиста, ещё не ведающие, в какие истории наивно и собственноручно они втянулись. Путешествие наше началось! Дух его уже был предопределён независимыми от нас слагаемыми: романтичный, неоднозначный Львов, таинственный, «где никто не бывал», Торжок и приближающееся Рождество. Вдруг поймала себя на мысли, что исподволь ожидаю от путешествия какого-то чуда. Вот и рассказанная в машине история романической женитьбы Львова, обещала это чудо и сама была чудесной.
1777 год. В доме своего покровителя, дипломата Бакунина на домашних спектаклях Львов знакомится с одной из дочерей обер-прокурора Сената, бригадира Алексея Афанасьевича Дьякова, блистательной красавицей, обращавшей на себя внимание всего петербургского света, и Павла I, Марией Алексеевной Дьяковой. Машенькой. Родители были не рады выбору дочери — Львов, не имевший громких чинов, владеющий лишь небольшим имением под Торжком, в женихи явно не годился. Но влюблённые решили иначе. Однажды в 1870 году их верный друг Василий Капнист, по совместному уговору привёз Машеньку к маленькой церкви в Галерной гавани, где их ожидали священник и Львов. Влюблённые обвенчались. Львов вернулся к себе, а Машенька в родительский дом. И вплоть до 1784 года даже близкие друзья не знали ничего о браке. Несколько раз ещё Львов делал официальные предложения. Но вновь и вновь — отказ. Лишь после избрания его членом Российской Академии, после путешествия с государыней и явного её расположения, успехов на архитектурном поприще и получения чина коллежского советника (да и Машенька в свои 28 лет отказывает всем женихам) отец даёт согласие на брак. Но как признаться в тайном браке? Признались, когда уже все родные и близкие собрались в Ревельском храме на венчание. Скандал перед алтарём был неминуем: отступить назад уж невозможно, но и венчать второй раз нельзя! Однако Львов заранее нашёл жениха и невесту из крепостных — их и обвенчали. Семь лет верности и ожидания. Семь лет — античный срок, измеряемый не годами, а путешествиями, одиссеями…
Темнеет. Мы подъезжаем к пригороду Торжка — усадьбе Львова — Митино. Конечно, мне было известно, что, путешествуя по Италии, Львов «пленился совершенством форм» ротондального храма Весты и пирамидальной усыпальницы Цестия в Риме. Что впоследствии он неоднократно применял эти архитектурные образы в своих постройках и мечтал сочетать их в единой композиции. Тому пример — великолепная Троицкая церковь в имении князя Вяземского под Петербургом, называемая в народе с лёгкой руки Державина «Кулич и Пасха».
Известно было мне и то, что, переведя трактат Палладио, в «Предисловии» к нему Львов указывает на необходимость теснейшей связи архитектуры и природы. Так Львов, для сурового русского климата, преобразовал открытый в небо итальянский купол (излюбленная римлянами схема, когда вместо вершины попросту зияет дыра) в закрытый двойной. Так называемый львовский купол, в котором отверстие накрыто вторым сводом с нарисованным небом и облаками.
Знала я и о том, что Львов не пренебрегал мудростью Дидро: «правила превратили искусство в рутину, и я не знаю, принесли ли они больше вреда, чем пользы». И, в свою очередь, Львов писал, что они помогают «ученикам и посредственным художникам, но стесняют… пределы превосходных талантов и вкуса». Всё это мне было известно. И всё это доказывало пока только одно: что я умею читать.
Обогнув угол нашего временного пристанища, коробчатой гостиницы «Митино». Мы вдруг увидели — пирамиду в снегу! Каменную! высоченную! настоящую! В пушистом снегу! с торчащими хворостинами в щелях!
Слегка придя в себя, мы увидели, что пирамида эта в основании своём пронизана цилиндром (словно туннелем, прицелом, окуляром). И оттого, кажется она похожей на странный межпланетный корабль, который вот-вот либо взлетит легко и бесшумно, либо скользнёт как на полозьях вниз по снежной горке, с высокой террасы к реке. А снег и трава на ней — лишь маскировка, усиливающая ирреальность происходящего.
Подошли ближе — это уже ворота в средневековую башню, тяжеловесную, чуть топорную. Арка ворот сложена из множества чудовищно огромных и неправдоподобно красивых «диких» валунов. Серые, розоватые, зеленоватые, — все в трещинах, и все покрыты искрящейся изморозью. Глыбы настороженно и грозно нависают над тобой, словно прячут за таинственной дверью то ли сокровища, то ли саркофаги, то ли невесть какую тайну.
В отдалении же с моста нам уже видится винная бочка, прикопанная в земле; слегка присыпанная сверху горкой то ли песка, то ли снега; бочка с прохладным и терпким содержимым. Совсем уже издалека, с другого берега Тверцы, нам чудится добродушная неповоротливая черепаха, застывшая под своим окаменевшим ребристым панцирем. Доверчивая палеозойская черепаха, замёрзшая в наших кайнозойских снегах. Жалко.
Так неистощимый на выдумки Львов замаскировал под видом чудо-пирамиды свой винный погреб. Самое радостное открытие ожидало нас у подножия пирамиды. Это — из детства. Это — горка! Даже ироничный и серьёзный «штурман экспедиции» не погнушался ею. Со всеми вытекающими последствиями, а именно: нудное скарабейное карабканье вверх, громкое уханье, съезжание на заду, радостный и вполне бессмысленный смех, бесконечное (также в смысле безрукое-безногое) копошение в сугробе в поисках сигарет, очков, кошелька, вытряхивание снега из карманов и прочих интимных мест.
После ужина, быстро случившегося в гостиничной столовке, среди грохота шныряющих туда-сюда операционных столиков со сверкающими ножами и судками, среди хорошо выдержанных, подзабытых общепитовских запахов, мы, не испугавшись приступа сентиментальности, вышли в сад. Вся романтическая атрибутика была налицо: предельно полная луна заливала голубоватым светом заснеженный сад, и усадьбу, и реку, и лес за рекой. Снег, как ему и положено, искрился. Всё молчало. Мы ощутили свою чужеродность. Мы — из другого века. И век XX будто бы ещё и не ворвался сюда. Ещё ничто не омрачилось грядущим запустением и тленом…
А под звёздным небом в чистом снегу, вся белая и нежная, словно мусатовская барышня — пирамида, ещё более невозможная в этом лунатическом свете. Юная и архаичная одновременно. В её подножии, словно рассыпавшиеся кудри, слипшиеся сами по себе, лежат лёгкие снежные завитки — волюты. Избороздив ее грани сверху донизу голубоватыми жилками, потеряв разбег, они теперь застыли и кажутся мраморными. Завитки, бороздки, травинки, — всё это как будто смывает резкость пирамидальных граней, доводя её образ до акварельной зыбкости, до растворения в пейзаже. Находясь здесь, как-то вдруг понимаешь, до поездки в Торжок образ Львова был словно пустотелый.
И что наполняться ему следует не только (и не столько!) энциклопедическими статьями, а живыми впечатлениями, свидетельствами земной жизни гения. Оторванные от родных семей и радостей благоустроенного московского мирка, втиснутые на три дня (таких бесконечных и таких коротких!) в вампиловский быт районной гостиницы, мы были счастливы, став свидетелями жизни и бессмертия Львова. Ведь еще древние считали, существование свидетелей великих деяний — это величайшая и редкостная милость богов. Но не удалось избежать нам и горечи открытия: Время и люди — безжалостные разрушители. Над некогда счастливым миром прелестных львовских усадеб дух величия, в своем полете сплелся с духом тления.
