«Верю!»

Даты рождения и смерти человека — как два берега одной реки. Реки жизни. Богдан Ступка. Родился 27 августа 1941 года в городке Куликов на Львовщине — умер 22 июля 2012 года в Киеве. Берег левый, берег правый. А между ними — поток стремительный, течение бурное. Собственно говоря, как и жизнь его. Полноводная, словно чудный Днепр при тихой погоде. Безудержная, как горный поток в тех местах, где он родился и вырос.

Жизнь Артиста — меж двух берегов рождения и смерти — наполненная светом, любовью, талантом, верой.

…Старые магнитофонные пленки в моем личном архиве хранят такие же старинные записи. И иногда перебираешь их, прослушиваешь. Спохватываешься: как же быстро пролетело время, съедая жизни людские, но сохраняя их голоса! Вот один из таких — оставшихся — голосов. Любимый, знакомый. В котором каждая интонация — от сердца.

В тот вечер он — как обычно — сидел в своем скромном кабинете на втором этаже родного театра. Ворковал о жизни-искусстве. Одна тема сменяла другую, а потом наслаивалась на третью. А я «втихаря» нажимал на кнопку записывающего устройства — чтобы сохранить некоторые из его откровений (не для всех, для себя).

 — Богдан Сильвестрович, а в Бога-то верите?

 — Да, конечно. Я человек верующий!

 — Так почему же Вас не часто в церкви-то видят?

 — Не часто, говоришь? Так потому что некоторые сами в церковь ходят редко! Вот и меня там не видят.

 — Что есть Бог — по-Вашему?

 — Бог есть любовь. А разве может быть другое мнение?

 — А помните, когда впервые открыли для себя Святое Писание?

 — О-о-о. Ну ты и спросил! Мне кажется, было мне тогда лет пять. И бабушка моя любимая Библию из рук не выпускала. И мне казалось с тех же детских лет, что Святое Писание она знала едва ли не наизусть! И с той поры для меня Библия стала эдаким источником мудрости. И еще помню с тех же лет одно напутствие отца своего, замечательного человека, Царствие ему Небесное: «Вера — это не только поклоны в храме, вера — это когда Бог живет в твоем сердце…».

Сильвестр Дмитриевич Ступка, отец великого актера, пел в оперном хоре Львовского театра почти тридцать три года! Человек поразительной скромности, удивительной деликатности. С большой душой. С неисчерпаемыми духовными ресурсами. Будто бы в наследство переданными и сыну Богдану.

Сильвестр Ступка «причастил» сына к высокой музыке. Маленький Богдан, разинув рот, слушал в отцовском театре Мусоргского, Даргомыжского, Чайковского, Верди.

А мама актера, Мария Григорьев­на, казалось бы, была в большей степени укоренена в быт и жизненные реалии. Была человеком практичным, но в то же время глубоко верующим, духовным. Сам факт, что она подарила жизнь будущему великому актеру в тяжелейший первый год войны, — какой-то необыкновенный, в чем-то чудо. Когда Богдану было три года, его жизнь могла прерваться. Укрывавшуюся в землянке семью нашел фашист и уже занес сапог над маленьким Богданом. Мама заслонила сына.. И вдруг — чудо. Враг, как сноп, падает сраженный. Шальная пуля повергла его. Семья спасается. Богдан часто в разговорах с мамой возвращается к этому эпизоду. Говорит: «Матусю, рідненька, якби не ти, то не став би я тим, ким став. Саме ти врятувала мене від ворожої кулі, подарувала друге життя». Отношение к маме у Богдана Сильвестровича и впрямь было каким-то библейским.

Мама его умерла в 2007-м. И очень часто великий актер в узком кругу приговаривал: «Саме мама тримала мене на цьому світі, саме вона оберігала мене…». Без мамы он и прожил-то всего пять лет. Все эти годы каждый ее день рождения он мчался во Львов. Кланялся ее могиле. Теребил шершавыми руками старую утварь в ее доме.

Мама действительно берегла его, предостерегала от «ненужных», по ее мнению, ролей. Однажды приехала в Киев, когда Богдан играл Мастера в инсценировке романа Булгакова (режиссер И. Молостова). По воспоминаниям Богдана Сильвестровича, мама была недовольна ролью сына в булгаковской постановке. «Текст Михаила Афанасьевича моя мама, естественно, не читала. Зато она прекрасно знала Библию! И вот после просмотра „Мастера“ она заходит ко мне в гримерку со своей „рецензией“. И говорит, мол, этот писатель попытался создать „свое“ Евангелие!.. И зачем же он это сделал? Ведь есть подлинное!». Ступка отказался играть роль. Категорически. И частенько вспоминал, что после той «небожьей» роли у него давление поднималось, часто ранился. Мама будто бы отвела сына от какой-то мнимой или подлинной опасности.

Поразительно: однако едва ли не в каждом сценическом или экранном творении Ступки (а все это, без преувеличений, шедевры) жила высокая Вера. Вот он играет еще в свои молодые годы (1976 год) знаменитую роль Миколы Задорожнего во львовском спектакле «Украденное счастье» (режиссер Сергей Данченко) и резко меняет трактовку классического украинского образа. Его персонаж — не то чтобы жертва трагических социальных обстоятельств. Это человек, который хочет удержать семейное счастье, склеить его своей мужской любовью, своей человеческой привязанностью к жене, своей глубокой верой в то, что. Нельзя убивать. Нельзя красть (в том числе и чужое счастье). Его Микола был и во львовском, и потом уже в киевском спектакле верующим человеком. Он был воплощением некоего хранителя библейских истин в том мире, который уже сползал в пропасть лжепророков и развратников.

Финальный аккорд спектакля (когда герой Ступки должен убить обидчика — того самого, кто украл его личное счастье) актер вместе с режиссером Данченко решили гениально. Это было не осознанное «убийство» распутного Михайла Гурмана. То была попытка самозащиты. Как бы игривая шутка. Что-то вроде «и добро должно быть с кулаками». Совершая свой тяжкий грех, герой Ступки будто бы искупал и грехи иных, гораздо больших грешников. В каждой сцене и в каждом эпизоде «Украденного счастья» (вплоть до осени 2010-го, когда он в последний раз вышел на сцену в этой роли) он взывал к зрителю (даже взглядом, который застилали слезы): верьте себе, верьте в свое предназначение на этом свете, а главное — верьте в Бога, который единственный вас не обманет и не предаст, наставит на путь истинный.

…Вера, естественно, жила и в его дяде Ване, сыгранном в 1980 году. Войницкий в исполнении Ступки был очень молод — у Чехова герой постарше. А грим актера намекал на портретное сходство с самим Антоном Павловичем. Та же бородка. И интеллигентные манеры. И какая-то внутренняя потребность творить добро, не требуя отдачи. Этот Войницкий был внешне жестким, резким, но внутренне он был неисправимый альтруист. В нем, как и в самом Чехове, жила вера в то, что человек может быть лучше, что мир можно изменить. Даже в финальный монолог Сони — про небо в алмазах — он верил искренне. Словно бы не задумываясь, что Соня у Чехова говорит не про «этот» свет, а только про «тот». Кстати, сделать эту роль, выпестовать ее Ступке опять-таки помогла мама — Мария Григорьевна. Актер частенько рассказывал, как мама «сетовала» на свою незадавшуюся творческую судьбу. Мол, играла когда-то в самодеятельности Марусю Богуславку и могла бы стать большой актрисой, но семейная жизнь закрутила ее. «Могла бы». Для Ступки эти мамины слова оказались ключевыми. И когда он произносил чеховский текст (герой сожалел, что не стал ни Достоевским, ни Шопэнгауэром), то постоянно вспоминал маму, оплакивавшую жизнь, которая могла бы быть.

И еще две очень важные роли. В 1997-м он сыграл короля Лира. Это был трудный спектакль — выматывал актера невероятно. Играл он его недолго. Записей нет. Потому так ценны штрихи об этом образе, оставшиеся в памяти. Его Лир был неистовым и экспрессивным. В нем бурлила физическая сила, а вовсе не старческая дряблость, как часто играют. И еще была в нем глубоко спрятанная вера. В то, что человек должен быть лучше, какие бы «эксперименты» ни предлагала ему злая жизнь. Несправедливый раздел королевства — между дочерьми — собственно говоря, был экспериментом лукавого Лира в исполнении Ступки с целью выявить «божественное» и «сатанинское» в самых близких людях — в родных дочерях. Умный Ступкин Лир рушил государство, кромсал границы, чтобы достучаться до сердец — и высвободить из них доброту и сострадание. Эксперимент безжалостный. Но и итог показателен. Прежний великий властитель превращается в блаженного — из сонма тех, которые сидят под церквями с просьбой о милостыне и о милости. Он взывал к милости. Трудный поиск веры в жестоком мире словно бы и привел его на паперть. И он обретал свою истину сквозь череду нечаянных потерь и разочарований. И умирал Лир с какой-то блаженной верой в глазах, на устах. Вроде бы нужно было столько испытать в этой жизни, чтобы понять давно известное: Бог есть Любовь. Ищи-не ищи, а все уже найдено и сказано до нас.

А как забыть его Тевье-молочника (1989)? Еще один «божий человек», сыгранный Ступкой.

Ступка — верил.

Силою своей судьбы (в отличие от Лира) не давший своему миру распасться, разрушиться. Тевье Ступки скреплял «разорванные узы» и распавшуюся связь времен библейской мудростью. Один критик после премьеры написал: «Его герой взывает к нашей доброте, к сочувствию каждого человека — маленького или большого, бедного или богатого, мудрого или простодушного. Может быть, потому он и полюбился зрителям, что согревает душу человека, задубевшую на ветрах истории, между неискупленными грехами прошлого и будущим, которое теплится вдали». Сам Ступка развивал эту же мысль в связи с Тевье: «До Тевье-молочника я сыграл Задорожного в „Украденном счастье“ и Войницкого в „Дяде Ване“. Что у них общего? То, что они имеют Бога в сердце! И я очень ждал именно третьей роли такого плана. Так оно и случилось». Однажды Ступка нашел цитату из Шолом-Алейхема. И радостно прочитал ее в своем кабинете в кругу друзей. Мол, надо же, как я точно угадал «что» играть в этой роли! «Человек должен верить и надеяться; каждый должен верить, во-первых, что есть Бог на свете, и положиться на Всевышнего, что со временем жизнь, наверное, станет лучше…».

Премьера сменяла премьеру. Одни спектакли собирали кассу, другие шли со скрипом. Но он «верил» не в экономический фактор театра, а как раз в то, во что истинно верили и Станиславский, и Немирович, и Данченко (украинский). В то, что театр обязан быть «храмом». Станиславский в своих размышлениях об истинном предназначении театра говорил, что актер должен молиться в театре, как в храме; и зритель должен приходить в театральное здание, как в храм, а не как в амбар, — для очищения души и совести, ради катарсиса, ради божественного предназначения искусства.

Пусть не декларируя, но Ступка абсолютно разделял эту позицию классика. За одиннадцать лет его руководства — ни одной публичной эскапады из уст худрука на предмет недовольства своими актерами или чем-то еще. Он заходил в театр — с тросточкой, в шляпе, с бабочкой. И милейшие женщины-вахтерши кланялись ему. Говорили: «Наш Бодя. святой человек!».

В 2009-м Ступка сыграл Тараса Бульбу (режиссер Владимир Бортко). Бульба считается одним из вершинных образов, созданных актером. Как сказал сам Богдан Сильвестрович, он не пытался «объяснить», почему отец губит сына. Он не пытался «оправдать» этот поступок. Он играл — воина, мужа, защитника земли русской, поборника веры православной.

И не было в этом — в его игре и в трактовке образа — какой-либо картинности или нарочитости. Его Бульба воспринимался как человек реальный, возросший на «былинном» поле, на пространстве мифа. Кульбит невероятный. Образ-миф довести до контуров реальности, подлинности. Гоголевский текст: «.Выпьем наперед всего за святую православную веру. Да одним уже разом выпьем и за Сечь.». И казаки дружно ответили: «За веру! За веру! За Сечь! За Сечь!..». Энергия ступкинского Бульбы восходит именно отсюда — от Веры.

Мало кто знает, что в кинобиографии Ступки есть два фильма, в прямом смысле — связанные с верой. В начале 90-х режиссер Артур Войтецкий выпустил две картины: «Господи, прости нас грешных» и «Ныне прославился Cын Человеческий». Эти ленты вышли в период постперестроечного «чернушного» киноажиотажа. Картины практически никто не видел (кроме узкого круга ценителей). Но именно в них Ступка и сыграл, пожалуй, одни из лучших своих ролей.

Режиссер Войтецкий обратился к прозе Чехова. Несколько перемонтировав ее, он и предложил Ступке главную роль в экранизации повести «В овраге». Богдан Сильвестрович сыграл некоего Цыбукина. Человека, оказавшегося в водовороте гнусных семейных событий, при этом не потерявшего совести, веры. Этого героя практически изгоняют из родного дома, он становится изгоем, превращается в никому не нужного старика. Жизнь и обстоятельства этой жизни уродуют его судьбу и его тело. Но вера исцеляет душу. В финале, когда, казалось бы, в жизни этого человека все кончено, наступает просветление, его лицо озаряется.

Режиссер и актер представляют чеховского человека, который осознал вечные истины — библейские. Высота, на которую взошел актер в этой роли, невероятна. Веры в свое предназначение в этом мире (а это — предназначение защитника и воина). И веры в православие — как основу. И Бульба-Ступка — в картине Бортко — существует именно в этих координатах. Защитника Веры. Защитника земли родной. Остальное — потом. Казнь сына Остапа он воспринимает как свою собственную казнь. Одна из лучших сцен фильма, в которой все говорят его глаза. «Чую, синку.». И апокалиптический героический финал. От которого то и дело ждешь чуда: такой герой должен спастись! Но. Уходит жизнь, истлевает тело. Остается Вера.

И уже следующий их совместный фильм — «Ныне прославился сын человеческий» (по мотивам рассказов Чехова «Архиерей» и «Княгиня») — стал продолжением того же избранного пути в кинематографе. Пути к Богу. Ступка играет преосвященного Петра. Играет судьбу — без внешнего сюжета. Через озарение к этому человеку является его родная мать, которую он не видел много лет. По фильму — это как бы встреча с самой Богородицей. Использовав для названия своей картины слова первого из двенадцати Страстных Евангелий (в рассказе их и читал чеховский герой) — «Ныне прославился сын человеческий» — режиссер предложил актеру не событийный ряд в фильме, а сущностный. Будто бы говоря: подлинное — не в зигзагах сюжета, а в том, что скрыто в молчании, в терпении, в вере. И надо видеть, как умеет молчать и как способен верить в этой картине великий актер Ступка. Слезы застывают в его глазах, когда он слушает пение монахов. Лицо его озаряется каким-то божественным светом, будто он слушает голоса самих ангелов. Его герой — на пороге смерти. Но в нем никогда не иссякает надежда на вечную жизнь.

Ступка воспринимал эти две свои малоизвестные картины как своеобразное покаяние, как исповедь. Как утверждение веры.// меж «берегами» безверия в нашей грешной и суетной жизни.

…Из старых магнитофонных записей.

 — Богдан Сильвестрович, что самое ценное в жизни, в человеке?

 — Душа.

 — Во что должен верить артист?

 — В Бога. И в режиссера. И в ав­­тора.

 — Однажды Вы сказали, что воспринимаете Библию как кладезь мудрости. Какие слова из этой книги мудрости могли бы вспомнить — именно сейчас?

 — Книга Экклезиаста. «Выслу­ша­ем сущность всего: бойся Бога и заповеди его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд…».

http://www.foma.ru/bogdan-stupka-veryu!.html