 |
| Православие.Ru | Иеромонах Зосима (Мельник), Схимонахиня Ефросиния (Бондаренко), Иеромонах Тихон (Васильев) | 21.08.2012 |
Реалии современности ставят перед 
верующими много вопросов. И Господь воздвигает пастырей, которые, как маяки, указывают правильный путь в духовной жизни. Одним из таких пастырей явился замечательный человек, уникальное явление в церковной жизни конца XX — начала XXI века — схиархирмандрит Зосима (Сокур; 1944−2002). Данный сборник материалов о нем приурочен к десятой годовщине его кончины.
Протоиерей Александр.
ОТЕЦ МОЙ ДУХОВНЫЙ
Было это в конце мая 1978 года, в день Святой Троицы. Мама повезла меня в какой-то отдаленный храм, чтобы перед летними каникулами причаститься. Оказались мы в с. Александровка, в простом сельском храме, внешне на храм не похожем (простой сельский дом). Травы и цветов под ногами было так много, что казалось, что стоишь на скирде сена. Сразу бросились в глаза две вещи: очень много народа в храме и хор, который пел где-то наверху.
Мама меня поставила поближе к амвону и не случайно. Вышел кадить священник огромного, как казалось мне, роста и, окончив, взял как-то осторожно, но решительно меня за руку и с улыбкой произнес:
— Пойдем со мной в алтарь, я вижу, ты смущаешься тут с бабушками, а здесь ты спокойно помолишься. Как тебя зовут?
Смущаться я стал еще больше. Во-первых, я никогда не был в алтаре храма и считал, что кроме священника и диакона туда никто не смеет входить. А во-вторых, началась служба и от страха, что буду мешать или что-то опрокину, я уже помышлял о бегстве назад. Но плавность и неторопливость возгласов, умиленная молитва, приятный аромат ладана, трав, веток и цветов и, главное, спокойствие и внимательный взгляд этого необычного священника возымели благотворное действие.
В алтаре и пономарке оказались, к моему удивлению, несколько благообразных седовласых и седобородых старичков, которые помогали править службу и на мое появление отреагировали весьма доброжелательно, будто я свой.
Но больше всех, конечно, поражал батюшка. Он время от времени поглядывал на меня, но не изучая, а таким взглядом, я это хорошо помню, с такой любовью, как будто смотрел на родного сына, мне казалось: вот сейчас подойдет, обнимет и расцелует. Это ощущение живой любви, чувство того, что дорогой батюшка любит меня больше всех на свете осталось в моей памяти с той первой встречи до самой его кончины.
В какие-то моменты службы батюшка разговаривал со мной, спрашивал что-то, давал подержать кадило, маленькую книжечку — служебник, просил почитать записочки «о здравии», «о упокоении» — в общем, постепенно вовлек меня в службу, и робость ушла. И вот тут-то настигло меня первое потрясение.— «Ты, наверное, Сашуля, готовился причащаться? Давай я тебя поисповедую и причащу здесь, в алтаре, чтобы ты смог потом чайку попить с печеньем, а то когда это ты сможешь покушать. Я еще долго исповедовать людей в храме буду.»
Удивляло то, что батюшка на полном серьезе желает в мои-то 14 лет меня исповедовать, да еще в алтаре! Ведь в то время взрослых исповедовали городские священники по 3−5 человек, а детей или по 6−7 или вообще не исповедовали. Сердце мое собиралось вырваться наружу. Но добрый батюшка опустился рядом на колени и начал задавать мне простые детские вопросы: о молитвах, которые я знаю, о причастии, об отношениях с родителями и учителями, о том, что тяготит мою душу и совесть, о. И вдруг добрый батюшка спрашивает меня о таком грехе, в котором я сам себе не мог признаться и тем более не мыслил, чтобы кто-нибудь мог у меня об этом спросить! Волна возмущения, ком стыда, краска, залившая лицо, — все вмиг захлестнуло мою внутреннюю и внешнюю утробу. Но о. Савватий — так звали тогда о. Зосиму — будто не заметил потрясения и спокойно спрашивал уже о другом. Наконец батюшка спокойно читает молитву и причащает меня прямо в алтаре. Чувство стыда еще не остыло, и сразу же трепет, страх, некий торжественный дух и долгожданное облегчение, освобождение от уз греха, благодарность к Богу и к священнику смешиваются в сердце.
Батюшка исповедовал так долго, что я успел детально рассмотреть алтарь, попить чаю в компании седобородых пономарей и погулять во дворе храма, огороженного глухим добротным деревянным забором с колодцем посередине.
В конце службы батюшка опять со мной ласково разговаривал, о чем-то спрашивал — вопросы касались учебы в школе, занятий в кружках, спорта и т. д. — и как-то настойчиво приглашал приезжать почаще.
Спустя много лет, будучи священником, я рассказал о. Зосиме этот эпизод первой встречи и первой исповеди и о чувстве стыда, о возмущении, чем повеселил батюшку, обладавшего незаурядным юмором. В продолжение целого дня батюшка шутя рассказывал иеромонахам, кивая в мою сторону, о первой серьезной исповеди. А затем, чтобы не случилось обиды, сказал:
— А иначе нельзя было. Если бы я не дожал тогда тебя, отпустил бы, ты б никогда не исправился. Так что и тебе наука.
Но почаще приезжать к о. Савватию как-то не удавалось по ряду объективных причин, хотя главной причиной была гордыня. С каждым прожитым годом один и тот же вопрос мучил меня: откуда мог знать простой сельский священник о том грехе, случившемся только один раз?
Прошло четыре года. Я учился в институте, и как-то весной пришлось поехать в качестве шафера, т. е. дружка жениха, на венчание, так как настоящий шафер заболел. Куда ехали я не знал, да и не интересовался. Приехали в село, зашли во двор храма — оказался тот самый храм Александра Невского в с. Александровка. Батюшка ничуть не изменился и все какие-то, как казалось, знаки внимания мне уделял: то пошутит в мой адрес, то спросит что-то, то похвалит.
Наконец Таинство закончилось и все пошли в дом при храме, где было невероятное количество народа: в трапезной обедали человек 10−15 женщин и детей, в комнате, сопряженной с келлией батюшки, людей было не меньше, — мужчин и подростков с юношами, игравших в шахматы на вылет и читающих старинные книги. В келью к батюшке все по очереди заходили, кто на 5−10 минут, кто на час. И неизменно о. Савватий выходил к нам в комнату, провожая гостя, наблюдал за игрой, со знанием дела давая советы, как ходить, заглядывал в книги, которые читались.
Наконец, неожиданно для меня, произнес:
— Ну, Саша, пойдем-ка побеседуем немножко в мою келью — ты, я смотрю, у нас философ. — Робости я не испытывал: освоился уже и, самое главное, желал разговора, жаждал реванша за ту исповедь четырехлетней давности и, подкрепленный кое-какими философскими знаниями, смело переступил порог келлии. Это была обычная небольшая комната с окном, вся увешанная иконами, с большим, добротным самодельным диванчиком-лежаком и этажеркой-столиком с книгами, журналами, газетами и письмами. Через десять минут беседы я был полностью разбит в нашей философской дуэли и, что самое интересное, я не чувствовал огорчения, а, наоборот, радость, необычайный душевный подъем. Я не потерял какие-то знания, не почувствовал горечи от их абсолютной несостоятельности, а приобрел уверенность в том, что и они отнюдь не ложные — только применимы не в том направлении. Приятно удивляло то, что батюшка не отрицал понятия материи, материального мира, законов физики, умел слушать и не перебивал, лишь вставляя короткие, но точные замечания, и сам подводил мои логические выводы в нужном направлении. И все это так дружелюбно, улыбаясь, как равный с равным, что чувствовалось: не простой это деревенский священник — ну просто профессор да и только. А в глазах читалось: «Ну что, сынок, понял, что против рожна не попрешь?» Знание — сила, надо знать только, куда ее приложить. Еще более удивлял кругозор о. Савватия, его потрясающая эрудиция, но не изобилующая терминами, а, наоборот, выражающая тот или иной закон или факт простыми русскими словами, и так все просто, так все доступно.
Беседовали мы около двух часов, хотя казалось, что не прошло и несколько минут. Спора не получилось, разбит я был сразу и бесповоротно и так же бесповоротно был наставлен в образе жизни, в образе мышления, в духовной жизни. Душа ликовала: все стало на свои места, все стало ясно, свет стал виден и самое главное — осязаем. Радости не было предела — хотелось обнять этого мудрого батюшку, как-то поблагодарить, что-то сделать для него.
В этот же день о. Савватий подарил мне икону святого благоверного великого князя Александра Невского, и уезжал я из Александровки с таким чувством, будто недавнишним женихом был именно я. Казалось, что я обрел отца, давно потерянного, изрядно забытого, но желанного и любимого, и самое главное, что отец всегда ждет меня и любит.
Следующая встреча с о. Савватием была уже не спонтанная, — я приехал, как и приглашал батюшка, с ночевкой — под воскресенье. В алтаре вместо седых старичков были подростки и юноши, и каждый был чем-то занят: чистили кадило, подсвечники, помогали править службу со знанием дела: включали и выключали свет, открывали и закрывали царские врата, подавали кадило, зажигали свечи, читали служебные книги и т. д. Я старался не мешать и, стоя в углу алтаря за южными дверями, незаметно наблюдал за их действиями, но батюшка это заметил:
— Вот-вот, Саша, смотри, запоминай и учись — будешь мне помогать со временем.
После вечерней службы вся орава бросилась мыть полы, встряхивать половики, ковровые дорожки, чистить лампады перед завтрашней воскресной службой. Казалось, что со всеми я давным-давно знаком, что это мой второй родной дом и меня здесь знают, а если и забыли, то ждали.
На ночлег о. Савватий определил меня в той самой комнате, смежной с келлией, где была библиотека и играли в шахматы. Поражали книги: большинство из них отпечатаны в XIX веке, но в новых переплетах. Это были книги по церковной истории, истории России, труды протоиерея и магистра Г. Дьяченко, серия «Жизнь замечательных людей», собрание сочинений Ф. М. Достоевского, книги В. Соловьева, Костомарова. Самой интересной мне показалась книга Г. Дьяченко «В мире таинственного», которую я начал читать, устроившись на ночлег. В келье у батюшки приглушенно горел свет, пробивавшийся через занавеску застекленной двери, и периодически доносился шелест перелистываемых страниц книги. Около одиннадцати часов батюшка вышел из келлии и подошел ко мне, рукою упреждая мое вставание с дивана:
— Лежи, лежи, Сашуля. Что читаешь? О, тайны всегда притягательны. Ну читай, читай. Приятно видеть, когда молодые стремятся что-то узнать, изведать, стремятся к знаниям. Пока молодой — только и время читать, потом читать времени уже не будет. Я тоже очень любил читать, особенно историческую литературу. Любишь историю? Кто на Руси был первым князем? — А первым царем? А? Ну ладно, пойдем чай пить, а то поздно будет.
После чая с вареньем и бубликами мы далеко за полночь еще беседовали, и казалось, о. Савватий не замечал течения времени, не уставал и с интересом слушал рассказы о моей жизни в семье, студенческих буднях, шутил, смеялся, тут же вспоминал аналогичные эпизоды и из своей семинаристской и академической жизни.
В пять утра уже включен верхний свет.
— Поспи еще с часок, Саша, потом в алтарь придешь, — видя мою готовность вставать, ласково произнес батюшка, выходя из келлии.
Каким тоном батюшка всегда произносил эти слова! Сколько раз это было произнесено?! Сколько в этих словах было тепла, заботы, нежности!
Много раз мне приходилось ночевать у батюшки и в келье, и рядом с кельей, и всегда дорогой батюшка тихонько, чтобы не разбудить, вставал, тихонько, чтоб не скрипнуть петлями дверей, выходил и, если видел, что и я пытаюсь встать, всегда жалел — укладывал еще поспать хотя бы часок.
После литургии и молебна батюшка всегда подолгу принимал в келье. В основном это были люди прихода и клира. Но мне всегда казалось, что о. Савватий какой-то «молодежный» священник — полная пономарка и алтарь юношей и подростков, всегда полный дом от только что начавшего ходить малыша до только что обвенчавшегося молодого мужа. Всегда дом был наполнен радостным гамом, шумом, который, впрочем, никогда не раздражал батюшку, а наоборот — он жил им. Лишь в келье тишина теплила неугасимую лампадку перед образом Спаса Нерукотворного.
Никто из близких к батюшке людей не торопился, не уезжал без благословения и всегда был награждаем за терпение продолжительной беседой наедине. Всем батюшка обязательно что-то дарил — никто из кельи не выходил с пустыми руками: кто с иконой, кто с книгой или журналом, кто с открыткой. Часто батюшка еще «в нагрузку» давал конфеты, бублики или еще что-нибудь в дорогу, «а то когда еще до дому доедешь?» Всех всегда батюшка благословлял покушать, и никто не преступал благословения.
Я же, наоборот, избегал обедов, считая, что не объедать сюда приезжаю. Батюшка же, провидя это, часто в конце беседы просил принести в келью покушать на двоих.
Из всего периода служения о. Зосимы в Александровке больше всего помнятся службы в зимнее время. В пономарке всегда тепло, даже жарко, благоухает ладан. Во время поста старались не зажигать лишний раз свет — все при свечах, таинственно и торжественно. Особенно удивляло количество постовых записок. Все записки были написаны батюшкиной рукой на перфокартах, разрезанных пополам вдоль. Их было так много, что те, кто не был занят пономарским послушанием, человека три-четыре, читали до конца службы.
В пономарке всегда кто-то оставался ночевать, в основном кто-то из приезжих донецких ребят. Местной молодежи было немного, но сельских парней из соседских поселков и сел приезжало достаточно.
В храме, в пономарке и притворе, в доме и во дворе все было добротно и качественно выполнено — будь то икона или аналой, лампада или подсвечник. Казалось, что каждая мелочь батюшкой тщательно продумана. Постоянно из Донецка приезжал иконописец А. (впоследствии схимонах Алипий) и привозил эскизы, наброски, уже написанные иконы и т. д. Столяры, плотники, каменщики всегда неспешно и незаметно трудились и благоукрашали храм, двор и прилегающую территорию. У батюшки не было мелочей: в каждое дело он вникал глубоко и во всем был специалист.
Прихожанами Александро-Невского храма в Александровке в основном были жители Донецка и Макеевки. Количество их с каждым годом росло так, что в воскресную службу храм уже не мог вместить всех богомольцев. Особенно много было детей, которых так сильно любил дорогой батюшка и которым он уделял больше всех времени и внимания. Никогда о. Савватий не повышал на них голос, не ругал за шалости, тем более не гневался за проделки или баловство. Лишь однажды я был свидетелем наказания двух пономаренков — старшего и младшего по возрасту — за то, что один, не выдержав пощипывание другого во время службы при открытых царских вратах, прополз за батюшкой, стоявшим у престола, на другую сторону алтаря. Батюшка заметил, но и ухом не повел. А после окончания вечерней службы спокойно назначил им поклоны. По тысяче каждому.
Однажды вечером, приехав в храм и открыв дверь пономарки, я оторопел от увиденного: при свете лампад два разгоряченных тела — одно большое и толстое, другое маленькое и худенькое — обливаясь потом, в одном нижнем белье, метают земные поклоны.
Вскоре заглянул батюшка:
— Вы живые тут еще? Смотрите, пол мне не проломите, а то в храме слышно, как вы бахаете, — улыбался батюшка, — я даже исповедовать перестал, думаю: пойду проверю, что вы тут вытворяете. Ну? Сколько сделали? Ладно, хватит уже, достаточно. Все поняли? Вы же не передо мной провинились — перед Богом! Это всегда помните.
Батюшка давно уже исповедовал с вечера — слишком большой поток людей. В центре храма низкий аналой с ковриком и рядом батюшка на стульчике. Исповедающийся стоит на коленях, склоня голову, батюшка сидит согнувшись, тоже склоня голову и едва заметно кивая. В полумраке храма благоговейно застыла тишина, лишь изредка нарушаемая то полушепотом кающегося, то всхлипами, то звонким разрыванием батюшкой бумажки с написанными грехами. А в притворе храма тихо и терпеливо, сосредоточенно в своих мыслях стоит очередь на исповедь. И долго еще будут изливаться людские грехи и покаянные слезы на старенькое Евангелие и резной крест в середине храма, где терпеливый и кроткий монах выслушивает горечь и боль, стон и плач, отпускает, вяжет грехи, негромко, но торжественно произнося слова разрешительной молитвы с особенным, свойственным только ему ударением на глаголы, и, отдав разорванную бумагу с грехами, непременно в левую руку, с миром благословляет на сон умягченную душу прихожанина.
В такие вечера перед службой батюшка почти не спал. Приходил из храма в 22−23 часа, а то и в полночь. Полчаса — час беседовал за чаем, потом в комнате с насельниками, устроившимися на ночлег, и уходил в келью, где долго еще горел свет. И никогда не жаловался ни на усталость, ни на боль физическую, не роптал на нехватку времени, всегда был бодр и весел. Всем своим видом о. Савватий показывал нам, что так и должно быть, что эта колоссальная физическая и духовная нагрузка в продолжение всего дня и ночи — это не безысходность обстоятельств, а естественная норма.
Самыми яркими воспоминаниями того времени являются, конечно, ночные службы на Рождество, Крещение и особенно Светлое Христово Воскресение. В канун Пасхи, в ночь с пятницы на субботу, также служилась литургия, где причащались все прихожане, которые были причастниками в Великий Четверток, и сама ночная служба в Пасху была еще более дорога всем молящимся вторую ночь кряду. Всех желающих храм не мог вместить — стояли близ открытых дверей храма во дворе. В алтаре, пономарке и на клиросе не протолкнешься. Батюшка в такие службы не ходил — летал. Без суеты отдавал приказания, заранее определял каждому послушание на время службы, с каждым, благословляя перед службой, успевал в алтаре коротко побеседовать и пошутить. Лицо его в такие службы светилось в предвкушении великой тайны — Таинства Евхаристии, и свет его удивительных глаз передавался всему православному люду, разделяющему радостную духовную трапезу здесь, в храме.
Власти как могли сдерживали поток богомольцев в такие праздники, но люди, несмотря на милицейские кордоны, из года в год приезжали еще в большем количестве на праздник к священнику-монаху в небольшой храм Александра Невского в пригородное село.
Особенное внимание в такие дни о. Савватий уделял вопросам дисциплины и порядка. Поделившись на группы из 2−3 человек, мы периодически обходили весь двор храма, выявляя случайных курильщиков и подвыпивших, вежливо, но твердо выводя их за ограду. Через 2−3 года этих действий уже не требовалось — все знали это правило и не нарушали.
Не только в Донецке и Макеевке знали и почитали о. Савватия. Фотографии патриархов, митрополитов, архимандритов, игуменов, схимников украшали комнаты дома, келлию и пономарку: патриарха Алексия I (Симанского), патриарха Пимена, митрополита Никодима и многих других, что свидетельствовало о личном знакомстве с ними батюшки. Особенно много было фотографий о. Иоанна Кронштадтского, тогда еще не прославленного в лике святых.
Мне неоднократно доводилось утверждаться в факте известности батюшки во многих уголках родины. Однажды приехал я к батюшке за советом — лететь или нет в апреле 1984 года в г. Новосибирск на научно-техническую студенческую конференцию.
— Бог благословит, — были первые слова о. Савватия, — обязательно слетай и заодно поклончик передашь отцам. Если не сможешь проехать в епархию, то хоть позвонишь. Вот тебе адрес, телефон и деньги — купишь свечек, поставишь в храме.
Командировка в Новосибирск сразу для меня окрасилась в иной цвет, обрела иной смысл.
С радостью я исполнил благословение батюшки, несмотря на достаточно назойливую опеку со стороны профессора и товарища-аспиранта.
В конце 1984 — начале 1985 года в моей жизни произошло событие, которое невидимо для всех связало, точнее сказать, сроднило мою душу с дорогим батюшкой.
На занятиях по научному коммунизму я имел неосторожность подвергнуть резкой критике компартию и тех, кто вступает в нее преследуя корыстные карьерные побуждения. Результат не замедлил сказаться — сначала отстранение от занятий, затем бесконечные комсомольские собрания и, наконец, допрос в КГБ. Угроза исключения из института на последнем курсе отодвинулась на второй план, — реально «светили» статьи УК с тяжелыми словами «измена», «клевета», «подстрекательство» и т. д. со всеми вытекающими печальными последствиями.
—Как же ты мог сказать такое вслух, открыто? — Батюшка, покачивая головой, в задумчивости перебирал нервной рукой четки. — Ты разве не понимаешь, что бросил вызов системе? Как же я тебя не предупредил? Есть вещи, о которых умный человек смолчит. А ведь это все от гордыни. Было бы смирение — хватило бы ума. Ну, будем молиться. Будем молиться.
О КГБ с отцом Савватием мы говорили ранее, но вскользь: как-то в беседе о честности и «чистых руках» я сказал, что у нас в стране только там, наверное, честные люди работают.
—Что ты? Страшная. страшная организация. Ты о ГУЛАГе слыхал? О патриархе Тихоне не читал? Какими изощренными методами его пытали. У меня тоже не сложились с ними отношения.
—Батюшка не упрекал, не потакал, но всем своим видом, этим уверенно-утверждающим «будем молиться» вдохнул в мою понурую душу убежденность, что все возможно у Бога.
— Ну, диссидент, друг Солженицына, готовься завтра к исповеди и причастию. А я-то думаю — что его на Рождество не было — уж не женился ли? А оно вон что. — уже улыбается, уже, как всегда, шутит дорогой батюшка. — Не вешать нос! Не унывать! Держать хвост пистолетом!
Чудо состоялось. Чудо у Престола Божия, чудо непрестанного делания молитвы совершилось, и не пришлось выдумывать стратегию и тактику поведения — Господь управил, да так, что диплом я благополучно получил в том же году.
— Впредь тебе наука. Смотри в оба, держи нос по ветру, — наставлял потом батюшка, — из всех своих ошибок делай выводы и благодари Бога, что все так управил. За все благодари Бога. и помалкивай.
Это было первое реально ощутимое чудо у Бога, чудо молитвенной помощи будущего схимника, которое положило начало пониманию разницы между физической и духовной жизнью, осмыслению, что молитва одного человека (неважно, монаха или священника) за другого имеет право на ходатайство пред Господом, а в мирском понимании — силу.
Летом 1985 года я приехал брать благословение на последние вольные каникулы перед началом самостоятельной трудовой жизни, а батюшка вдруг предлагает разделить с ним радости и тяготы паломничества:
—Поедем в Питер, Москву, на Валаам, на Соловки? Больше всего люблю я русский Север! В другой раз я уже вряд ли смогу там побывать …
Тысячи раз я впоследствии сожалел об отказе быть спутником батюшки, прикрывшись тогда какими-то весомыми, как мне казалось, причинами.
Но этим же летом Промыслом Божиим довелось встретиться с о. Савватием в Москве. В столице мы были всей семьей. Мама на вечернем богослужении в Благовещенском соборе, возглавляемом патриархом Пименом, неожиданно увидела в конце службы батюшку, выходящего из алтаря, он постепенно прикладывался к иконам, направляясь к выходу.
— Какими судьбами? — батюшка, казалось, не удивился. — Бог благословит. — Завтра, Нина, привези сюда младшего, чтобы в его цепкую детскую память врезалась патриаршая служба — такого патриарха, может, больше и не будет, я буду в храме иконы Божией Матери «Утоли моя печали» — пусть старший приезжает.
Немало усилий и времени пришлось потратить мне, чтобы отыскать в незнакомом городе этот храм. Приятно удивляло то, что в небольшом райончике, где я вел поиски, было три храма, так или иначе связанных с этой чудотворной иконой. Наконец, обойдя все храмы, я стоял у иконостаса, пытаясь в открывающиеся вратницы увидеть своего донецкого духовного наставника.
— Ну, нашел кого искал, княже? Все храмы обошел или еще остались? — неожиданно сзади выросла огромная фигура батюшки после окончания литургии. — Что, никогда не видел меня в таком виде?
Батюшка был в темно-коричневом костюмчике, в светлой рубашке, а в руках болоньевый плащ и видавший виды портфель. В таком виде можно было принять батюшку за доктора или профессора-археолога. Остаток дня мы провели в разъездах по городу, навещая священников, монахинь, живших в миру, схимниц и т. д. И везде появлению о. Савватия были рады, везде его знали и помнили.
Через день мы с братом провожали батюшку на железнодорожный вокзал в Донецк, перетаскивая из такси в поезд немалый багаж, главным образом состоящий из книг. Поездка по русскому Северу, по святым местам Русской Голгофы окончилась — начиналась для батюшки своя — донецкая голгофа. Во-первых, обострилась болезнь ног, диагноз которой врачи однозначно не могли установить — все было в разной степени поражено — и кости, и сосуды, и кожа. Во-вторых, воспользовавшись отсутствием батюшки, спецслужбы провели определенную работу на месте, возбудив некоторых «активистов» к травле о. Савватия при помощи клеветы, шантажа, доносов. И хотя так же, как и прежде, правились службы, отправлялись требы, приезжало огромное количество народа, спокойствие было нарушено. Этот период для батюшки был тяжелым. Но никому о. Савватий ничего не рассказывал, а тем более не жаловался. Всегда повторял: «Дело монашеское — молиться».
В начале августа я приехал в Александровку за благословением на трудовую деятельность, «на свои хлеба», как говорил батюшка, перед отъездом в соседнюю область по распределению.
— Будешь ко мне приезжать, если меня переведут? — неожиданно в разговоре спросил батюшка. — Как там твой город называется? Стаханов?! — Кадиевка — прежнее название. Какое красивое слово! Так будешь из своей Кадиевки приезжать?
Я пытался привести какие-то аргументы в пользу невозможности перевода, ссылаясь на авторитет, на приход, на здоровье, а батюшка только посмеивался.
— Переведут. переведут. Так что — не скоро мы с тобой увидимся — ты в Кадиевке, а я. — и махнул рукой, улыбаясь.
Так и вышло. Это была последняя наша встреча в том запомнившемся 1985 году.
Весть о переводе о. Савватия куда-то в Великоно- воселовский район тем не менее была неожиданной, нелогичной, тем более что на дворе бушевала горбачевская перестройка, «плюрализм мнений, плюрализм мышления». «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» — все, что приходило в голову.
После Рождества Христова наконец удалось мне «выцарапать» несколько дней и отправиться на поиски духовника. Долго урчал «Икарус» по заледенелой дороге на юго-восток от Донецка, мелькали обильно заснеженные поля с деревьями, мирно струился дым с паром из труб добротных домов обрусевших потомков греческих переселенцев, пока не дыхнуло в лицо крепким морозом село с красивым и удивительным названием Константинополь. В 3−4 километрах от Константинополя и находилось село Андреевка, над которым, возвышаясь, парил белым парусом храм Рождества Пресвятой Богородицы. Преодолевая пешком эти километры, я невольно задумался о том, как неудобно теперь добираться до Андреевки от трассы. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Вблизи храм оказался еще больших размеров, белоснежный, типовой постройки начала ХХ века, он являлся не только центром тогдашней духовной жизни села, но и сейчас территориальным центром Андреевки, находясь недалеко от перекрестка двух основных дорог. Возле храма, ютясь к ограде, пыхтела дымом хатынка, тем самым свидетельствуя о теплящейся жизни прихода.
Алтарь и пономарка с первых секунд ошарашили, оглушили холодом еще большим, чем на улице. Кроме батюшки в алтаре никого не было.
— У, кто к нам в Сибирь пожаловал! Ничего себе не отморозил, Сашуля? А то невеста после венчания скажет, что жениха ей отмороженного подсунули! — Батюшка был еще в подризнике после литургии и в валенках. — Вот хорошо, что тебя Господь послал, — мне поможешь, а то я всех своих помощников отпустил из-за холода.
После панихиды и уборки в алтаре, во время которой батюшка что-то, как всегда, записывал то на узких плотных листах, то в своем ярком помяннике, наконец пошли в «хоромы». В избушке, где хлопотали знакомые еще по Александровке бабульки, было тепло и по-домашнему уютно. Передняя комната с угольной плитой служила трапезной и гостиной, а вторая комната — кельей батюшки: те же образа, те же лампадки, книги. тот же кот Бродяга.
— Так вот и живем. Село большое — да молиться никто не хочет. Порой даже кадило подать некому. Но. слава Богу за все!.. Слава Богу за все! Потихонечку налаживается жизнь на приходе. Пойдут, пойдут люди, — расшевелим с вашей помощью и этот улей.
В этот раз мне представилась возможность спокойно и долго общаться с батюшкой, ибо на завтра служба не планировалась, да и никто не мешал. Спать довелось на раскладушке, которая никак не помещалась ни в келье батюшки, ни в гостиной, — пришлось поставить в проеме двери между комнатами — голова у батюшки, ноги у бабушек.
Следующая встреча с о. Савватием в разгар тревожных чернобыльских дней первых чисел мая 1986 года была значительно короче. Батюшки не было — вызвали в Донецк, а в домике все по-походному — готовились к переезду. Приехал взволнованный, а в глазах — грусть какая-то.
— Ну вот, Сашуля, переезжаем мы с Бродягой опять. Куда-то в Макеевку. Не место красит человека. А по мне все равно где служить — лишь бы служить Богу. Монашеское дело — Богу служить, где бы ни оказался. Господь Бог везде. И везде Один и Тот же — и в Андреевке, и в Донецке, и в Макеевке.
На этот раз батюшка торопился по делам к благочинному, заставил сесть за обеденный стол, а сам уехал. Приехал спокойный и, казалось, как всегда веселый, но в паузах разговора — задумчивый.
Впервые я убедился в благотворности священнического благословения и ценности практического совета батюшки, обладавшего феноменальной памятью и обширнейшей эрудицией во всех отраслях человеческой деятельности. На вопрос, как лечить гайморит, о. Савватий ответил будто ждал этого: — Не прокалывать ни в коем случае. Разве что при угрозе жизни. Самый лучший метод — море и солнце, жара. Берешь пригоршню теплой морской воды у берега и втягиваешь в нос, чем чаще — тем лучше, хоть целый день. Недельки две хватит, да больше у моря и не выдержишь. Так вот советуют старые врачи. Бери отпуск и дуй на море, только настоящее чтобы. Черное. Азовское не годится, пресное. Есть у тебя такая возможность? Да не затягивай: любая болезнь требует своевременного лечения. Ты езжай лечиться, а мы будем молиться. Да лечись по-серьезному — тяни ноздрями так, чтобы вода и из ушей, и из глаз выливалась.
Благословил батюшка на море. Благословить-то благословил, а как осуществить практически? Отпуска еще не заработал, родственников, друзей или знакомых на море нет, путевку уже не достать, ехать дикарем — денег не хватит.
Приехал на свою шахту в Кадиевские края — вдруг получаю трудовой отпуск и отпускные деньги. Звонит затем институтский друг: «Поехали в отпуск на Кавказ, полазаем по горам, а потом на пару недель в Туапсе, к родственникам». — «Поехали!»
После моря на многие-многие годы забыл я о посетившей болезни, а батюшкин совет всем рассказываю.
Возвратился из отпуска, а батюшка, говорят, служит уже где-то то ли под Торезом, то ли под Снежным, и опять в Андреевке, только теперь в поселке.
Андреевка без особого труда нашлась на окраине Снежного в низине, обрамленной по краям зеленью акаций и фруктовых садов. Храм Покрова Пресвятой Богородицы высился в центре яблоневого сада, огражденного покрашенным известкой забором из дикого камня. И ни домика, ни сарайчика, никакой жилой постройки рядом. Где искать батюшку? Вырулил на ближайшую улицу — все равно спросить не у кого — все, по-видимому, заняты работой. Огляделся вокруг: в одном месте только люди видны — суетятся около строящегося двухэтажного дома из белого кирпича. Подъехал и сразу увидел родных знакомых бабулек, хлопочущих по хозяйству во дворе, а из дома раздавался бодрый голос батюшки, дающего распоряжения рабочим. Как же я сразу не догадался — ведь там, где батюшка, там неизменно начинается стройка!
Отец Савватий обрадовался встрече больше, чем я.
— Нашел-таки меня?! Долго блукал? Да загорел- то как! Да на лимузине! — окидывая взглядом родительские «Жигули». — Ты случайно в строительстве не соображаешь? А то у нас спор со строителями возник — решил вот достроить второй этаж, да пристроечку, да подвальное помещение под жилье приспособить, а они говорят, что так не делается, из одноэтажного дома трехэтажный не строится. Почему не строится? Тут фундамент и больше этажей понесет. Смотри какой. Как думаешь?
Ночевал на той же раскладушке в свежеоштукатуренной комнатке на втором этаже по соседству с батюшкиной кельей, дверей нигде еще не было и всю ночь, казалось, батюшка все шуршит страницами.
После литургии возил батюшку к какому-то начальнику, потом трапезничали и долго беседовали уже возле машины, куда отец Савватий вышел провожать, а бабушки-послушницы загружали багажник всяким провиантом.
— Молчи. Ты в общежитии живешь. Дают — бери, бьют — беги. Так, все. Ты что благословению перечишь? Смотри, — грозит мне пальцем, — больше 90 скорость не развивать! Ты понял? В следующий раз приедешь — спрошу.
Никогда впоследствии за все годы не забывал дорогой и заботливый батюшка справиться о скорости. И каждый раз, превышая эти заветные 90, я будто слышу его упреждающий голос.
Троицын день. Сеновал в храме и алтаре, ветки и цветы на иконах. Торжественно и чинно плывет литургия, но все как-то не так, непривычно. Ощущение временного, неустоявшегося. И хор поет не так, и лица пономарей не те — не знакомые, и батюшка чем-то раздражен и поэтому порывист.
—Не последний это мой приход — скоро опять переведут, — машет кистью батюшка в келье после службы. — Людей жалко. Хоть бы крестилку и дом успеть достроить.
—Перевод на новое место тем не менее все знавшие батюшку встретили с облегчением и как само собой разумеющееся. Ощущение было такое, что батюшку перевели на новое место окончательно и бесповоротно. Даже ходил по городу среди прихожан слух, что сам владыка якобы пообещал, что больше о. Савватия не тронут. Сотни дончан воспрянули духом, что наконец-то и любимый и любящий наставник, духовный отец обретет покой и будет иметь более- менее постоянное место молитвы.
Первая литургия в храме Василия Великого с. Никольское пришлась на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы 4 декабря 1986 года.
Автобус разрезал лучами фар морозный мартовский вечер: вез меня в неведомое село Никольское. На конечной остановке сквозь мглу удалось рассмотреть вдали что-то вроде высокой колокольни и купола храма. Чем ближе подходил, тем теснее становилось от объятий приближающегося страха: окраина села, рядом ни одного жилого дома, ни одного огонька в окне и. громадой рвется к звездному небу огромный заброшенный храм. Что-то вроде заборчика-оградки с зияющими дырами растасканных пролетов, пара дощатых кривых сарайчиков, где нашли приют стаи ворон, и нараспашку темный, но величественный даже ночью храм.
Странно. «Почему храм раскрыт? Почему нигде нет света?» — сверлили голову вопросы, пока обходил храм вокруг. Вдруг поймал себя на мысли, что шел по нетронутому целику снега, и ужаснулся — здесь никого нет! Одна мысль приходила в голову — батюшку арестовали, а храм разграбили. Долго стоял я в оцепенении, подмораживаясь, сняв шапку и изредка крестясь на темные купола храма на фоне звездного неба. А дальше что? Куда увезли батюшку? Как посмели? Наконец решился заглянуть в храм. Едва ступил, как от неожиданности отпрянул — чуть ли не в лицо взлетели то ли голуби, то ли вороны. Что-то здесь не так. Что-то не то. Судя по снегу в притворе храма, ворот здесь нет уже давно. Значит, здесь не служат и не служили. по крайне мере недавно. Значит, батюшка не здесь. Может, есть в селе другой храм?
Решил вернуться к автобусной остановке и оттуда начать поиски неведомого храма и едва отошел от старой опустевшей церкви — откуда ни возьмись старичок идет: мимо не мимо, но ко мне как будто. Здоровается на мое приветствие ласково, «мил человек» называет. Да, говорит, есть у нас в селе действующий храм, там сейчас монах служит. Да нам по пути, говорит, пойдем, доведу как раз до церкви.
Вернулись на дорогу и место, где вышел из автобуса, чуть в гору, и вдруг за деревьями, совсем рядом, забелел стенами храм. Подвел меня старичок к маленькому домику, указал рукой и свернул за угол, держа дальше свой путь. Из окошечка в самом верху стены, какие бывают в сараях с тыльной стороны, теплился тусклый свет. Слава Богу, нашел! Хотел поблагодарить своего провожатого, метнулся за угол — как не было его. За сарайчиком пустырь — видать далеко, дороги нет никакой, даже следов нет. Чудеса!
Стучу в дверь сначала тихонько, а сердце еще громче колотит в груди. Тишина. Стучу сильнее, уже почти неистово и, слава Богу, слышу знакомый голос бабы Шуры, — глуховата она, вот и не открывала так долго. Узнала меня сразу, видно по голосу, — видела-то она тоже неважно.
— Есть, есть твой батюшка, куды ж ему деться! Щас, щас скажу. — Пошкрябала в другую комнатку.
— О, кто к нам в нашу деревеньку пожаловал, — выросла в проеме двери фигура о. Савватия в стареньком темно-синем линялом подрясничке. Батюшка занес было руку для благословения и остановился:
— Ну, можно тебя благословлять? Ничего не натворил-то? Ну, если нет, то Бог благословит! Не заблукал? Тоже мне геолог, на Никольский храм попал. Бог даст, еще откроем, отремонтируем и тот храм.
В домике, который, по-видимому, раньше служил сарайчиком, было тепло и уютно прежде всего из-за множества знакомых старинных икон, весело мерцающих лампадок.
— Ну, рассказывай, не женился еще в своей Кадиевке? А невеста есть? Кто? А-а, — машет рукой, — твоя невеста еще в куклы играет. Пытаюсь возражать батюшке, что мне уже 22 года стукнуло и этого не может быть, а он все равно:
— Твоя невеста с портфельчиком в школу ходит и еще в куклы играет.
Что тут поделаешь?! В куклы так в куклы.
Раскладушка в этот раз была занята — спал в келье у батюшки на полу на толстой перине.
Наутро рассмотрел храм и окрестности и особенно то место за углам домишки, где расстался с вечерним проводником-старичком: никаких следов, да и идти- то некуда — дома в стороне и дороги здесь нет.
Кирпичный побеленный храм оказался довольно большим снаружи, с колокольней, правда требующим ремонта. Вверху на южной стороне храма из кирпича выложен год постройки — 1912-й. Весь храм был издали как бы в прожилках темных по белому — паутина трещин пронизывала всю площадь, особенно сопряжение с колокольней, которая, казалось, хочет отделиться от здания храма.
Отопления в храме нет, в ветхом полу огромные щели, старенькая поблекшая роспись и жуткий холод.
— Ну как тебе наша деревенька? А? — Батюшка, как всегда весел и вопрошает за обедом. — Теперь- то меня уж никуда не переведут. Дай Бог здесь и помереть. так что тут мое последнее пристанище будет. Мне так кажется. А? Что молчишь. Далеко от города? А служить Господу нужно везде: на всяком месте и во всякое время. Некому служить? Людей нет? А мы не для людей, не для прихожан служим — мы Господу служим и Ему одному поклоняемся! Будет служба, будет молитва — и люди сами придут, приведет Господь! А когда-то приходская жизнь здесь была. Одного храма мало было. Раньше был один храм — Никольский — на той стороне, ты его ночью-то и видел. И в один из престольных праздников обиделся люд из этой половины села: то ли места за столом не совсем почетные достались, то ли хоругви не дали нести им на крестном ходе — давно это было. И решили обиженные свой храм построить. И построили, в честь Василия Великого. С тех пор эта часть села — Васильевка, а та — Никольское. Все бы так обижались! Ха-ха. Церквей бы было!.. Ну, ничего, ничего. Слава Богу за все! После Пасхи, с Божией помощью, перестелем полы в храме, построим котельную и проведем отопление, сломаем эту хатынку — будем строить новую, с крестилкой, с кухней. Но самое главное — провести отопление в храм, чтобы люди могли молиться, а не думать, как согреться, во что одеться. Правильно я говорю? Так или нет? Так! Да еще бы колодец выкопать.
До сих пор в моей памяти осталось подтверждение слов батюшки: горы кирпича и досок за северной стеной храма, толстенные сосны лесов в храме и снаружи и постоянная работа во дворе, в основном женщин, а в храме — служба, непрестанная молитва. Среди прихожан даже утвердились в памяти и на устах такие слова: «Где батюшка — там и стройка».
К осени 1987 года на месте «хатынки» стоял добротный кирпичный дом с просторной крестилкой, котельная с кухней; храм отапливался и расписывался. Вокруг храма также все преобразилось: церковный двор был обнесен кирпично-металлической оградой с коваными воротами, за которой разбиты многочисленные цветники и клумбы, а между ними зрели помидоры.
Молодежь, рассеянная было, пока батюшку гоняли по приходам за эти годы, вновь заполняла храм в воскресные и праздничные дни, а пономарка и алтарь ничем не отличались от того славного ностальгического времени в Александровке: те же три поколения, тот же ребячий гомок и суета, те же благообразные седобородые старички. Вдыхая привычный алтарный воздух, эту атмосферу спокойной молитвенной жизни, чувствовал: все возвращается. Все вернулось! По воскресным дням десятки машин, мотоциклов и велосипедов брали храм в кольцо и лишь к вечеру разъезжались постепенно — без благословения на обратную дорогу редко кто уезжал. С каждым батюшка обязательно беседовал, обязательно что-то дарил, обычно книгу или журнал; затем благословлял на дорогу, наказывая зайти в трапезную покушать. И всегда справлялся прежде всего о том, как предстоит добираться домой, сразу же стараясь пристроить к кому-то по пути в машину. Чудесным образом всегда удавалось с кем-то уезжать, даже в том случае, когда никого из знакомых на церковном дворе уже не было.
В те годы об отце Савватии сложилось мнение как о священнике молодежном: молодых ребят полно, и беседует с ними батюшка подолгу с каждым после службы, да еще подарочек, денежек на дорогу и конфеты даст. Мне и, уверен, каждому из юношей всегда казалось, что батюшка любит его больше всех. Отца Савватия интересовало в моей жизни буквально все: каким спортом занимался и занимаюсь, какие песни пою, на чем играю, с кем вожу дружбу и к кому имею неприязнь, какие книги читал и читаю, как руковожу людьми на производстве и насколько далеко зашли отношения с невестой и самое главное — каковы отношения с родителями. И все эти вопросы гармонично и незаметно укладывались в невидимые ячейки непринужденной беседы в келье, или за трапезным столом, или в крестильне, где батюшка любил беседовать и которая затем многие годы служила приемной. Дорогой батюшка умел быть и любящим родным отцом, и сердечным другом. Самым замечательным было то, что батюшка никогда не навязывал своего мнения, никогда не насиловал волю собеседника, не давил своим духовным взором и колоссальным интеллектом: всегда разговаривал понятным языком, как равный с равным.
Батюшка весьма ценил личный опыт каждого человека и никогда не поучал категоричным тоном: чтобы иметь опыт духовного роста, необходимо лично соприкоснуться и с гранями падения. Духовный наставник, слушая о моих жизненных приключениях, а их было немало, всем своим видом как бы говорил: ну-ну, подергайся еще немного — сам поймешь, когда шишек набьешь, лишь предупреждая об опасностях крайностей. Никогда не говорил: не надо этого делать или бросай это увлечение. Гений его мысли и интуиция предоставляли пасомому истину на вырост. Занимаешься восточным единоборством — только на уровне физических тренировок и навыков, играешь в ансамбле — чтобы не было богохульства и пошлости, занялся бизнесом — чтобы предмет деятельности ладил с законом и не приносил горя в другие семьи (как, например, продажа водки и сигарет). Неоднократно о. Савватий повторял мне об осторожности, о разумной мере при возможной самообороне, и, как оказалось впоследствии, не напрасно.
Особенно много времени батюшка уделял вопросу семьи, семейных отношений, выстраивая беседу не в виде наставления, а в шутливую форму будущих семейных ситуаций и сцен на грани, пожалуй, юродства и с таким знанием дела, что невольно думалось: откуда монах все это может знать? О каком бы предмете ни велся разговор или спор, который я сам и провоцировал, батюшка обнаруживал глубокое знание до мельчайших тонкостей.
— И ты не переставай все время учиться — не думай, что время учебы прошло. Любить знания! Не смешивай понятия «любознательности» и «любопытства». Это совсем разные вещи. Я сам все время учусь. «Век живи — век учись» — не зря сказано. Учась на опыте других, можно избежать многих и многих ошибок в жизни. Да, скажи, батюшка, легко говорить! Я пока не пощупаю руками, пока дров не наломаю. тогда только пойму. Да?
Анализируя годы духовного наставничества старца, нельзя не выделить того, что батюшка учил самостоятельно принимать решение, брать ответственность перед Богом и людьми на себя, руководствуясь духовным рассуждением, опытом и интуицией и не перекладывая этого на другие плечи.
Бывало, приедешь к батюшке с каким-то конкретным вопросом, как поступить? «А ты как хочешь?» — спросит. Внимательно, не перебивая выслушает и всесторонне изучит все аспекты и варианты. и переведет разговор на другую тему! Как будто и не было проблемы! А при расставании, благословляя на обратную дорогу, вдруг заводит разговор о том вопросе, из-за которого собственно и приехал. Высвечивая неожиданные ракурсы дела, о которых и не догадывался, батюшка незаметно и осторожно подводил к такому решению, которое выгодно и приятно мне самому принять. Выходило так, что я здесь же, в присутствии духовника, сам принимал решение и брал благословение на дальнейшие действия! То есть батюшка оставался в тени — ты, дескать, сам решил своим умом эту задачу, сам принял решение, а я лишь направил в нужное русло и уже потом благословил. Конечно, такое благословение было приятно и легко исполнять, ничуть не сомневаясь и не колеблясь в правильности выбранного пути. Старец никогда не понукал, искусственно не принуждал к тому или иному действу, справедливо полагая: всему свое время. Любил инициативу, особенно духовную, так загораясь, так радуясь, что, казалось, только и ждал этого от тебя каждый день, каждую минуту.
Часто батюшка разрешал мои вопросы в алтаре то ли до литургии, облачаясь в священные одежды после входных молитв, то ли после причащения, отдыхая в кресле. Всегда ловил себя на мысли: как он помнит мою проблему? Когда о ней думал? Да и вообще, почему он обо мне думает, кто я такой? И главное — всегда неожиданно. Нередко казалось — батюшку только что осенило, просветило, как нужно правильно поступить.
Особый интерес у меня вызывало отношение батюшки к физической культуре и спорту. О. Савватий видел в человеке прежде всего образ и подобие Божие и часто повторял, что человек должен быть развитым гармонично и всесторонне и если здоров дух, то и тело будет здорово. Батюшка всегда выделял юношей спортивного телосложения не для похвалы оных, а для примера другим. Всегда в пример ставил гимнастов, как наиболее гармонично развитых спортсменов.
В келье у батюшки всегда лежала стопка свежих газет и писем, среди которых непременно были «Известия», «Литературная газета» и «Советский спорт». Однажды, в очередной раз приехав и зайдя в келью, я застал батюшку за чтением «Советского спорта»:
— А. вот посмотри — какой настоящий спортсмен! Каков красавец! Я прямо не налюбуюсь. Димочка Белозерчев. Чемпион! А какое русское лицо! Я за него молюсь. Эх, только бы не загордился, не покатился бы в пропасть. Какое тяжкое ярмо знаменитости. Сколько уже упало. — и подает мне газету с фотографиями гимнаста. А через несколько месяцев с сожалением показывает мне газету с коротким сообщением о том, что юный гимнаст попал в тяжелейшую автоаварию:
— Не удержался Дима: и машина, и девчата гурьбой, и выпил, наверное, за рулем. Что ж, будем молиться Господу о выздоровлении.
Этот случай меня не просто удивил, а в какой-то мере потряс. Чтобы батюшка молился о неизвестном человеке, пусть даже знаменитом?!
Еще большее удивление вызвало сказанное им однажды:
— Поищи-ка вон в стопке на полу газету, я тебе специально ставил заметочку о твоих «Быдлз»: оказывается, они наркоманили, — так добродушно- удивленно, так безобидно и непринужденно, как бы вскользь и невзначай произнес батюшка, но с явной заботой и памятованием о моем увлечении, что я после этого критически пересмотрел творчество и образ жизни квартета.
— Ну, ты еще играешь на балалайке своей в ансамбле? Смотри, а то окрутит тебя какая-нибудь певичка — вот тогда по-другому запоешь.
Я пытаюсь парировать, что сие невозможно и вообще, может быть, суждено мне быть монахом.
— Ха, с тебя такой монах, как с меня акушер-гинеколог! Так-то. Вон Илюша все о женитьбе мыслит. Куда там ему жениться! Это удел сильных, с его-то немощью что он с бабой делать будет? Поживут год- два, намаются, и что? Развод? То-то. А он не верит. Дурачок! Ты там еще не собираешься жениться? А то повенчаю тебя. Что? Не против? Да твоя невеста еще в песочнице с лопаткой и с куклами играет.
Что ж, я к такому ответу привык. А сказанное в адрес Илюши в точности сбылось. И не с одной женщиной.
