 |
| Вера-Эском | Нина Меркулова, Игорь Иванов | 09.07.2012 |
После революции многие из тех, кто не принял власть Советов, были вынуждены стать изгнанниками. «Позади поруганная Россия, ряд дорогих могил, разбитые надежды… Впереди — неизвестность. Но милостив и справедлив Господь», — сказал, покидая Родину, последний главнокомандующий Русской Армии Пётр Николаевич Врангель…
Уютный мирок
— Отец мой — эмигрант первого поколения, белый офицер, —
рассказывает Нина Дмитриевна Меркулова (в девичестве Иванова). — Он прошёл Первую мировую и гражданскую войны, был награждён Георгиевским крестом. В начале 20-х годов прошлого века вместе с другими русскими офицерами оказался в Польше. Здесь образовали общину, чтоб сохранить русский язык и культуру… Отец работал в проектном отделе магистрата землемером, он же стал её председателем. Община выросла вокруг Церкви, которая помогала русским эмигрантам сохранять национальную идентичность. Так было везде — во Франции, в Южной Америке… Мы пели одни те же песни, праздновали русские праздники, нам преподавали литературу и историю России.
В начале 1937 года наша колония в Торуне, как и вся русская эмиграция, готовилась отметить 100-летнюю годовщину со дня гибели А. С. Пушкина. После торжественной панихиды в нашей церкви по «убиенному Рабу Божьему Александру» вечером в арендованном зале «Двор Артуса» был устроен Пушкинский праздник. После доклада о творчестве поэта была представлена «живая картина», где я — а было мне тогда семь лет — в костюме боярыни читала стихотворение «Подруга дней моих суровых.». Няню представляла бывшая сестра милосердия Добровольческой Армии тётя Таня, Пушкина — сын нашего церковного старосты Борис. Помню фото: сидит «Пушкин», «няня» вяжет что-то, а на переднем плане — я. Потом в газете появилось сообщение, что Ниночка Иванова прекрасно прочла стихи. Третьим номером художественной программы была сцена из драмы «Борис Годунов», где старец Пимен провозглашает: «Последнее моё сказание — и летопись окончена моя.» Старца играл наш церковный староста Георгий Иванович. Эти предвоенные годы были, пожалуй, самыми безоблачными в нашей жизни. Мы с сестрой учились в польской частной школе Святой Терезы, ходили на занятия в читальню «Православного братства», где Матрёна Ефимовна Карпович обучала нас русской письменности и истории.
— Родители приложили немало усилий, чтобы сплотить нас, 
— вступает в разговор брат Нины Игорь Дмитриевич. — Они организовывали всевозможные вечера, посвящённые знаменательным событиям национальной культуры. Причём участвовали в спектаклях и выступлениях все дети, от пятилетних малышей до самых старших, — никто не был лишним. Мы с Ниной ещё не ходили в школу, но вместе с гимназистами старших классов, невзирая на разницу в возрасте, были одной большой русской молодёжной семьёй.
И это касалось не только светской жизни; не менее содержательной была и жизнь церковная. Все мы соучаствовали в богослужениях. Для каждого из нас сшиты были стихари и, прислуживая священнику в алтаре, мы воспринимали это как особую честь. Некоторые пели в церковном хоре, и все несли хоругви во время крестного хода. Между прочим, наша церковь была освящена 27 февраля 1927 года во имя Николая Чудотворца, в то самое время, когда в СССР при равнодушии населения, «просвещаемого» безбожной властью, разрушались древние храмы, свидетели великой истории нашего Отечества. На родине — разрушали, а эмиграция, находясь в тяжелейших условиях, создавала храмы, библиотеки, дома для престарелых и инвалидов, выпускала журналы, газеты…
Наиболее близкие отношения сложились у нас с детьми из семей, принимавших самое активное участие в церковной и общественной жизни нашей русской колонии. В первую очередь, это были семьи настоятеля отца Вячеслава, нашего бессменного церковного старосты Георгия Ивановича, бывших офицеров Белой армии: Василия Васильевича Рябова, Николая Николаевича Шеломова, Георгия Николаевича Варламова, Константина Константиновича Григорьева, а также Миллеров, Пахутко, Сиренко, Заржецких и других. Их дети и составляли костяк нашей «молодой эмиграции».
Помню Страстную неделю, когда все богослужения в полумраке,
а песнопения пронизаны скорбью и печалью. Накануне Пасхи — погребение Господне, немногочисленные огни лампад и свечей тускло освещают нашу большую церковь. И вот клир, священник, хор и мы, прихожане, выходим из тёмной церкви на крестный ход. Обойдя три раза церковь, останавливаемся у закрытых дверей. В тишине звучит возглас священника: «Христос Воскресе!» Хор громко, с торжествующей радостью вторит священнику — поёт пасхальный тропарь, открываются двери храма и — о чудо! — церковь сияет! Вся в огнях, нарядная, она встречает нас. Чувство потрясения, торжества, светлой радости сохранилось в моей памяти, как самое важное и чистое воспоминание детства.
Очень торжественно и по-летнему радостно праздновалась в нашем приходе Троица. В этот день у всех на лацканах пиджаков, а у женщин на жакетах были прикреплены миниатюрные букетики цветов. Когда мы в Троицын день находились на даче, папа сам с большим вкусом изготовлял эти букетики из садовых цветов и прикреплял их на праздничную одежду.
Перед большими праздниками мама с прихожанками убирали церковь, начищали до блеска подсвечники, украшали цветами иконы. Почему-то мы не смущались своих школьных товарищей-поляков и после «Двенадцати Евангелий» несли через весь город «святой огонь», чтобы дома зажечь от него лампаду перед образом Христа Спасителя. А по пути на Рождественскую службу мама указывала нам, детям, на звезду и говорила, что там — Вифлеемская звезда, которая и приведёт нас к месту рождения Христа — в церковь.
Теперь, на закате жизни, становится понятным всё значение и смысл для души ребёнка этого «духовного образования», что так естественно и ненавязчиво было передано нам мамой — женщиной с четырьмя классами церковно-приходской школы. Она сумела, благодаря естественному для людей той России православному образу жизни, привить любовь к нашей многострадальной Родине и её историческому прошлому. Низкий, низкий поклон ей за это и вечная благодарная память!
Русская песня на чужбине
— Как мы приобщались к русской жизни? — словно вопрошает Игорь Дмитриевич своё прошлое. — Как ни странно это может показаться — через хоровое пение. Не хочется, чтобы это прозвучало как-то надуманно, но скажу: русские песни, начиная с колыбельных и церковных песнопений, народных и застольных, романсов и военно-патриотических царской армии, которые пелись в нашей семье близкими по духу русскими людьми, впитывались нашими душами и стали неотъемлемой частью восприятия и ощущения Родины. Какие сложные чувства испытывали мы, когда через песню пытались увидеть, ощутить и понять Россию, которую тогда ещё из нас, молодых, никто не видел и не знал! Как в нашем воображении рисовались картины её природы, быта, истории!
Пели мы всегда с чувством и наслаждением, вкладывая в песню всю душу. Пели всегда много: и военные, и застольные, и народные, и романсы, и наши, эмигрантские. Вот запевает кто-то старинную студенческую застольную:
Из страны, страны далёкой, с Волги-матушки широкой,
Ради вольного труда, ради вольности весёлой — собралися мы сюда!
Пьём с надеждою чудесной из бокалов полновесных,
Первый тост — за наш народ, первый тост — за наш народ,
За святой девиз «Вперёд!».
Вспомним сёла, наши нивы, наши храмы и посады
И в стране, стране чужой, мы пируем пир весёлый
И за Родину мы пьём!
Мы действительно чувствовали себя молодыми людьми, временно покинувшими Родину, в которую «с надеждой чудесной» вернёмся. Голоса у всех ребят и девушек были хорошие, слух отличный (ведь многие пели в церковном хоре), и какое это было счастье — излить душу в родной русской песне! Кто-то утрёт слезу, навернувшуюся на глаза, кто-то всхлипнет. Незабываемое время!
Часто бывали мы друг у друга в гостях. Трудами отца и мамы, наша маленькая дача приобрела уютный вид и стала не только любимым местом проживания всей семьи, но и местом постоянных встреч с друзьями. Утром, ещё в пижамах, мы выбегали в сад, и нам казалось, что большего счастья в мире просто не существует.
Когда же праздновались чьи-то именины или какие-то православные праздники, то в гости приглашалась вся наша компания. После угощения как-то сами собой начинали звучать песни.
Когда родители приглашали своих знакомых, то дети этих знакомых приходили тоже. Нам ставили в отдельной комнате угощение, и мы там играли. Но вот наступал момент, когда кто-то провозглашал здравицу в честь именинника, и слышалось мощное: «Многая лета!» Но вот спели многолетие, и пошло: «Степь да степь кругом…», «Вечерний звон», «Жило двенадцать разбойников», «Замело тебя снегом, Россия», «Молись, кунак». Вся молодёжь, конечно уже вместе с взрослыми, поёт от души — только бы не сфальшивить!
А потом сольные выступления — у каждого были любимые песни, которые только он или она могли петь так, как никто другой. Вот поёт Таля, дочь о. Вячеслава: «Звёзды мои, звёздочки, полно вам блистать!» Или песня, которую прекрасным голосом пел о. Вячеслав: «За Уральским хребтом, за рекой Иртышом, на далёких отрогах Алтая.». А вот Мария Эдгардовна, жена церковного старосты: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан!». У нашей мамы была своя любимая песня: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит». Как грустно, что всё это духовное богатство не только не востребовано, а, к сожалению, предано забвению.
Крушение
— Даже через 50−70 лет после разгрома русской общины в Торуне, когда разбросало нас по разным странам, мы остаёмся родными друг другу людьми, — уверен Игорь Дмитриевич. — И не только потому, что у нас было общее детство и юность, а потому, что не изменили своим убеждениям до сих пор. Историческое развитие нашей страны только подтверждает верность наших убеждений.
Некоторые русские офицеры были женаты на польках, а некоторые русские женщины были замужем за поляками или немцами, но дети из этих семей приходили в церковь, были православными. А их матери (польки и немки) и отцы (поляки и немцы) бывали в нашей русской семье. Мы не только не ассимилировались, но, наоборот, русифицировали наше окружение. Вспоминаю, как мой школьный товарищ — поляк Анджей Аффельдт — часто приходил к нам в храм, и, бывая у нас в гостях, проникся глубокой искренней любовью ко всему русскому. Спустя 30 лет после нашего отъезда в СССР он приезжал ко мне в гости в Москву и неизменно подчёркивал, какое большое впечатление на него произвела церковная и светская культура русских людей в Торуне. А ведь мы в Польше считались отнюдь не привилегированной нацией. Помню, как меня просили выйти из класса, когда приходил ксёндз для обучения католическому закону Божьему, и я ходил по школьному коридору, пока не закончится урок.
Бывало, нет-нет и крикнет мне кто-нибудь вдогонку бранное слово — «rusek» (т. е. русский). Конечно, это отталкивало нас друг от друга, но всё же у меня было много друзей среди поляков, а обиды как-то забывались. Думается, секрет был прост: мы, не осознавая этого, чувствовали свою особость.
22 июня 1941 года в странах, оккупированных фашистскими войсками, начались аресты русских эмигрантов. Одновременно фашисты развернули агиткампанию, призывая вступать в воинские части. Однако большинство осталось верными Отечеству. Многие эмигранты вступали в ряды Сопротивления и антифашистские организации.
Весна 1945 года вместе с Победой принесла надежду вернуться на Родину. Указом Верховного Совета СССР от 10 ноября 1945 г. многим русским было предоставлено право получения советского гражданства. Но некоторые эмигранты оказались в Союзе не по своей воле, а в результате экстрадиции, то есть выдачи их другим государством без учёта пожеланий самих выдаваемых. Такая участь постигла отца Нины Дмитриевны и Игоря Дмитриевича — его арестовали и отправили в лагеря Заполярной Воркуты.
— Когда в 1945 году в город вошли передовые части советских войск, папа их встречал, — продолжает Нина Дмитриевна. — Мама угощала их, всё прекрасно было, папа так счастлив был, потому что мы все мечтали вернуться в Россию — так были воспитаны… А через несколько дней подъехала машина, вышли двое в кожанках и увели папу. Больше мы его не видели. Потом в комендатуре нам сказали: «Теперь вы можете с ним увидеться только в России». И мы — мама, брат, которому было 17 лет, и я, 15-летняя — решили: надо ехать.
И это несмотря на те тревожные знаки, которые мы заметили с приходом Красной армии. Можно было увидеть такую картину: к комендатуре подходит советский военнопленный — измученный старик в лохмотьях. На посту стоит молодой солдат и, направляя на него штык винтовки, говорит: «Ах ты предатель, ты в плену был!» И ведёт его в советский концлагерь.
По договору между Украиной и Польшей украинцы с польским гражданством могли вернуться на Украину, а поляки из СССР — в Польшу. Мы были не украинцами, но решили ехать. Отправились в Николаев, затем в Углич, разыскали родных по линии отца в Москве и перебрались туда. В 17 лет я бросила школу, устроилась в проектный институт чертёжницей, получила комнатку в бараке за городом. Я работала, с отличием окончила техникум химической промышленности, поступила в университет и стала работать в Академии наук. Брат в 1947-м тоже поступил в московский институт.
Удивительно, как мы выжили в тех условиях, не имея ни средств, ни знакомых, не зная о том, как жила страна. То, что мы приехали из-за границы, уже было минусом. Я год не могла заполнить анкету и устроиться на работу.
Мы переписывались с папой и узнали некоторые подробности о его жизни. После тяжёлого этапа он оказался в Воркуте, работал в проектном отделе, прислал даже маленький гербарий: «Моей дочке — дары северной тундры». В 1953 году, когда их переводили в «Речлаг», выжили немногие, а папе было уже 60 лет. Если бы он ещё ненадолго остался в Воркуте, то вернулся бы к нам.
Только в конце восьмидесятых Нине Дмитриевне удалось побывать там, где жил и отошёл к Богу отец. В 1993 году она приехала в Воркуту и поставила крест — памятник всем пострадавшим в годы репрессий.
— В архивах я нашла документы, которые помогли восстановить биографию отца и отыскать то заброшенное кладбище, где он был погребён.
С самого основания «Мемориала» я участвовала в его работе, и через меня проходили письма репрессированных. Они рассказывали о своём жизненном пути, спрашивали, как им жить дальше. Я отвечала, что им делать, чтобы получить реабилитацию, и создавала архив. Кроме того, пыталась разыскать тех, кто мог быть связан с отцом. Письма было настолько тяжело читать, что я даже заболела. Вот одна из историй.
Колыма. Зима. В лагере пала лошадь; голод был страшный, поэтому её тут же растащили по кускам. Под утро — проверка. На верхних нарах лежал молоденький студент, который к проверке не спустился. Когда полезли наверх, то нашли его уже мёртвого, в руках он держал лошадиное копыто, прижатое к губам. Это всё, что он смог оторвать. И в таком состоянии умер.
Связь времен
— Пытаясь осмыслить наши детские и юношеские годы, прошедшие в кругу друзей — сыновей и дочерей белых эми-грантов, — говорит Нина Дмитриевна Меркулова, — я испытываю чувство благодарности судьбе за то тепло, которое до сих пор, по прошествии 60−70 лет, продолжает согревать наши сердца и души. Хотя «уж многих нет, а те далече».
Главное (это я сейчас понимаю) — то, что у нас не было «конфликта поколений», но была полная преемственность нами, молодёжью, убеждений и образа мыслей наших отцов и матерей. Никакой проблемы «отцов и детей» в вопросах веры, верности идеалам Белого движения, традициям дореволюционной России не было. Всё это естественно вошло в наше сознание, вызывая гордость за наших родителей, за их преданность своим убеждениям, их подвиг.
Записал Владимир КРИВЦУН
Фото из архива Н. Д. Меркуловой
