Национальная идея

Горе, когда чего-то нет. Нет, к примеру, как в песенке поется, в преддверии зимних холодов ни «теплого платочка, ни зимнего пальто». А у нас нет национальной идеи. Ее сегодня почти ни у кого нет. Но нам надо о себе подумать и с собой разобраться. Итак, национальной идеи нет. Может быть, была когда-то, а теперь нет. А может, и не было никогда. Так себе, были разные идеи, более из разряда «шапками закидаем». В том числе были и те, что претендуют на имя национальной.

Они пафосны, но не пафосной национальная идея быть не может по определению. Многие этой необходимости мысленного полета, дерзания не понимают, пытаются мыслить категориями «премудрого пискаря», отчего живут и умирают равно бесславно и бесполезно. Бесславно и бесполезно могут тратить и проедать полученное историческое наследство целые народы, если за душой у них нет ничего, кроме желания вкусно жрать, и за любое преступление отбрехиваться тучей слов при помощи адвоката. Простите за грубую прямоту. Здесь трудно подобрать всех удовлетворяющую лексику.

***

Если у нас нет национальной идеи, то мы — не народ. А если она есть, то ее нужно сформулировать. Это тяжелое занятие. Не сделав его, так и будешь под надзором старшего менеджера воплощать чужие мысли и обслуживать тех, кто их на свет произвел. Это, как в бытовом, так и в мировом масштабе.

Я думаю, что национальная идея у нас есть. Она не в количестве штыков, не в нефти и не в балете Большого театра. Она — в Литургии, как ни странно это звучит для многих ушей, в том числе — для ушей автора этой сентенции.

***

Западные вопросы нам понятны. Это очень важно осознать, потому что понимание чужой проблематики означает родство, причем — серьезное. Вхождение в чей-то мир как раз и означает понимание внутренней проблематики этого мира. Так полноправное вхождение в европейский дом есть, прежде всего, плавание в водах европейской мысли с естественной проворностью рыбы. Это — умный труд, а не просто договор о безвизовом режиме. Итак, горькие воды европейской мысли нам должны быть понятны, поскольку и мы, и они сидим пленниками на одних и тех же «реках Вавилонских».

Когда я говорю «нам», я не имею в виду господина N из соседнего парадного, которому ясно только то, что жена у него — ведьма, а денег всегда мало. «Нам», это тем, кто умеет думать или хочет научиться. Среди всех удовольствий мира удовольствие понимать, возможно, самое глубокое. Итак, повторим, что вопросы Запада нам понятны.

***

Вопросы Запада это гендерное равенство, экология, соблюдение гражданских прав, уродливо расширенное до защиты прав аквариумных рыбок, и еще много чего. Но это — верхний слой, который быстро слизывается. Глубже — вопросы сущностные: о вере, смерти, смысле жизни, Боге. Это крики человеческого одиночества и метафизические страхи, прорывающиеся в литературу и искусство, но скрываемые глянцем поп-арта. Это попытки говорить о любви, умалчивая о вере и надежде. Это речи и мысли о свободе, равенстве и братстве в их иногда библейском, а иногда антибиблейском понимании. Это, попросту, мир мыслей, рожденных Евангелием. От этих мыслей отталкиваются, их оспаривают, на них пытаются не обращать внимания, если они заявляют о своем происхождении, но именно ими мучается «страна святых чудес», как называл Запад незабвенный Федор Михайлович.

Кто не знал этого до сих пор, пусть узнает. Кто знал, но в упор не согласен — пусть дальше не читает. Пусть чешет чем-то где-то (пятерней — в затылке, например) или идет на демонстрацию (тоже Западное культурное явление, кстати).

***

У любой социальной идеи есть своя богословская подоплека. Эту подоплеку можно назвать мистической или метафизической. Это не важно. Именно эту подоплеку нужно искать. Проиллюстрируем вопросом о свободе воли. Это довольно сложная проблема богословия и антропологии. Знает Бог о моих намерениях или не знает? Наследственность, общество сего законами оставляют ли мне какое-то пространство нравственной свободы, или я полностью зависим? Если я полностью подконтролен, то я, следовательно, неподсуден? Если мною командует полностью Провидение, звезды, кто-то или что-то еще; если меня «быт заел» по слову классика, и свободы выбора у меня нет в принципе, то тогда прощай судебная система. Все преступники неподсудны! Все они — жертвы обстоятельств. А это уже не просто богословская и социальная антропология. Это — правила поведения в зверинце, то есть вопрос «держать ли волков и овец в одном вольере?»

Судебная система, зная это или не зная, стоит на фундаменте христианской веры в свободу, а значит, и ответственность человека. Тут все так плотно пригнано, что убирание одного камушка грозит опасным наклоном всего сооружения.

***

Таких примеров полно. Если закон карает убийство человека, но не обращает внимание на убийство куриц на птицефабрике, то значит, что идея о разном достоинстве человека и животного живет и действует. У них действительно разное достоинство. Случись этой идее уступить место другой — о полном равенстве всего живого — наступят времена вегетарианства или что похуже. За примерами можно обратиться в Индию. Там эти мысли додумали до самых крайних пределов абсурда и воплотили в действительность. Так мы живем в окружении богословских идей, впитавшихся в плоть и кровь народной жизни, которые либо бережно хранятся, либо активно изгоняются, либо существуют по инерции, как само собой разумеющиеся.

У нас и у европейцев эти идеи одинаковы.

***

Одинаковы, правда, не в том смысле, что мучаемся мы ими в равную степень. Мучаются в основном они, а мы подъедаем за ними мысленные объедки, которые называем образованием. «Собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» наша земля рождать может, спорить с Ломоносовым не будем. Но ведь мы пальму первенства по абортам держим. Что если мы всех Платонов и Невтонов расчленили во чреве и задушили в колыбельке, исполняя в точности планы Верховенского младшего? Должна же быть причина нашего мысленного отставания, нашего благодушного сна, нашей детской самоуверенности?

Одинаковость нас и европейского мира заключается в христианском взгляде на жизнь, который, как некий код, живет и в них, и в нас. «Практических» христиан, святых и живых, критически мало и здесь, и там. Но даже в своей стихийности, в своем бытовом безобразии мы остаемся в объятиях христианских смыслов, умножая свою беду тем, что этого не чувствуем.

***

Что есть у нас такого, чего нет на Западе? Вот вопрос, блещущий в воздухе, как отточенная сталь. Если все, что есть у нас, есть и у них, а того, что есть у них, нет у нас, то нам нужно сливать воду и поливать фикус. Для патриотизма силы найдутся тогда только у самых отмороженных националистов. Но видит Бог, я даже одним боком прикасаться к такому патриотизму не хочу. Хотя бы потому, что ведет этот патриотизм прямиком в местное язычество. (Все националисты — изрядные язычники, что можно было бы развить, как тему, но не досуг)

***

У нас есть Литургия. Не наука. Не космос, не нефть, и даже не литература. Вернее, все это тоже, но не как основа, а как придаток к главному. А главное — Литургия. Первым это понял Гоголь! Если люди не едят друг друга живьем, писал он, то тайная причина тому — служение Литургии. Гоголь ощутил Литургию. Достоевский, вышедший из шинели Николая Васильевича, ощутил монастырскую святость с ее старцами и тайными праведниками. Это лик подлинной Руси. Это особый тип святости, особые формы восхождения на небо, сохраненные во времена космических полетов. Это, как юродство. Россия и есть юродивая. Либо ради Христа, либо — просто. Просто юродивая, это сумасшедшая.

***

Если (хочется сказать «когда») Литургия станет живой для всех масс крещеного народа, то этот народ из глубин своих (темных, но живых) изведет такие формы жизни, что мир ахнет очень громким «ахом». Литургия и сейчас жива, но не для всех. Тех, для кого она жива, при желании можно переловить, как злодеев, и истребить, как представителей прошлого мира. Она должна стать понятной, живой и любимой для всей огромной массы православных людей, которые затем смогут изнести из сердечной сокровищницы творческое слово, оплодотворяющее все области жизни.

***

Это и есть наша национальная идея. Так мне кажется. Я имею твердое чувство, что это не бред мечтательного иерея. Впрочем, о моих личных чувствах после и не здесь.

Слова, которые мы смогли бы дать в ответ на болезненные западные вопросы, будут в случае Литургического возрождения, живыми словами. Это будет не то слово, к которому привык и которое справедливо разлюбил Запад — слово вялое, скептическое, безжизненное, как семя старика. Салонная болтовня, ученый снобизм, журналистское словоблудие да пьяный треп за барной стойкой. Такие виды словесной деятельности для души, что хлорка для растений.

Наше вымученное и вымоленное слово должно будет стать огнем и светом. Оно сможет быть коротким, как притча мудреца или реплика того же юродивого, но в нем будет жизнь и сила. Это слово может быть сказано о науке и ее поисках; о женщинах и их желании равенства с мужчинами; о смерти и том, что есть способ ее не бояться; о будущих судьбах мира и о прошлой исторической боли, ставшей невидимой, но никуда не исчезнувшей. Это слово сможет быть сказано о чем угодно. Рождаясь в недрах воцерковленного народа и в слезе его молитв, это слово везде и всюду будет метким, как выстрел Зверобоя, и сильным, как объятия встретившихся влюбленных.

Ради этого стоит учить народ молиться и питать его Словом и Небесным Хлебом.

***

Наша национальная идея формулируется, как церковность. Поскольку слово «церковность» у многих воплощено в дикие мысли и несуразную деятельность, я добавлю уточнение. Церковность должна быть глубокой, доходящей корнями до апостольских слоев, а еще — умной, не чуждающейся знания, все покоряющей на службу Слову, пленяющей всякий помысел в послушание Богу и — Евхаристичной. Если это будет, откуда только что возьмется!

Описывать то, что возьмется, не буду, поскольку это расслабляет читателя и сбивает его с прицела. Цель — не в побочных плодах, а в истине. В точном соответствии со словом Евангелия о том, что ищущему Царства Небесного все остальное (как второстепенное) приложится, и здесь нужно искать себя самих, а не награду за обретение. Царство Христово — существительное, все остальное (блага многоразличные) — прилагательное.

***

Отдышимся теперь. Вокруг оглянемся. На широкой и богатой земле живет неглупый и непростой, подуставший малость, народ, которому нужно научиться молиться и думать. Не просто молиться, чтоб лоб не разбить, и не просто думать, чтоб ум за разум не зашел. Нужно учиться делать то и другое не оставлять. Тогда свое слово, своя оригинальная идея будут у нас.

Если иже нет, то мы — сброд самолюбивых тунеядцев, желающих бесплатно харчеваться с чужого стола. Или — большой европейский бездомный, которого никто в дом погреться не пускает, опасаясь неадекватного поведения.

Нефть, пока в земле, есть потенциальное богатство страны. Разведанная и добытая, она превращается в реальное богатство. Так же и в мире слов и идей. Ценные мысли и интуиции должны быть добыты и сказаны. Будучи сказанными, они начнут приносить пользу всем вообще, поскольку великие дела одного народа являются достоянием всех народов, желающих учиться. Но прежде чем они выскажутся, нужно вступить в стадию всенародного труда. Этот труд я назвал бы культурно-молитвенным.

Многое сказано. Гораздо больше осталось между строк или ждет своего часа. Но скажу последнее: нет большего врага для нашего правильного будущего, чем евхаристический предстоятель, любящий что-то другое больше, чем свое служение.

http://www.radonezh.ru/analytic/16 490.html