 |
| Фома | Оксана Алешина | 25.06.2012 |
«Главное — во время развода не травмировать ребенка, разводиться без ссор, конфликтов», — не устают повторять психологи. Без ссор — это, конечно, хорошо. А вот по поводу «как не травмировать» — у меня большие сомнения. Как бы ни старались мама и папа смягчить удар — бесполезно. Они его уже нанесли, причем со всего размаху, жестко и болезненно… Так, что от него не оправиться уже никогда.
А ребенок ничего поделать не может, его просто ставят перед фактом. «Мама с папой больше не будут жить вместе», позднее — «Познакомься, эта тетя — моя жена», «Этот дядя будет теперь жить с нами». Граждане взрослые, вы хоть понимаете, что делаете?! Сначала с ласковой улыбкой сообщаете, что убили семью, разорвали на части мир, в котором ребенок жил, а затем из этих осколков собираете кривые, искаженные (на взгляд маленького человечка) мирки. Чужой человек на том месте, где должны быть мама или папа. Иначе как предательством это назвать нельзя.
Когда родители развелись, мне было чуть больше четырех. Так что воспоминания детства четко делятся на «до» и «после». «До» — катание на плечах у папы, семейные обеды, красный пластмассовый грузовик, который мы с папой каждый вечер отправляем спать, веселые прогулки, поиски клада, сказки на ночь — то от папы, то от мамы, а то от обоих… Когда дуэтом — было особенно весело, и мы то и дело все трое начинали весело хохотать. Интересно, запомнила я бы все это так детально, если бы не развод? Мои сверстники, выросшие в полных семьях (где бывали, кстати, и конфликты), часто сохранили в памяти гораздо меньше ранних отчетливо-выпуклых детских воспоминаний.
Развод родителей был «цивилизованным», без ругани и раздела имущества. По крайней мере, если и были конфликты, то как-то не при мне. А делить особо было и нечего — оба со съемной квартиры разъехались по «отчим домам». Я, естественно, оказалась с мамой. Мне крайне не понравилось жить у бабушки, я постоянно плакала, говорила, что здесь очень плохая комната, не тот двор, что мне нужен шкаф «из нашей квартиры», стол «из нашей кухни». Это я сейчас понимаю, что требовала вернуть не шкаф, не стол и не сервант, в который прятала любимого зайца (зайца, кстати, родители потеряли при переезде), — а отнятый у меня мир. Думаю, если бы мама и папа были вместе, исчезновения вообще всей мебели я бы просто не заметила.
Дальше все тоже шло «по-современному», «цивилизованно». Папа приходил в гости, брал меня к себе, ни один из родителей не настраивал против другого. А я между тем росла с острым чувством собственной неполноценности. И мои врожденные «тихость» и застенчивость год за годом усиливались до такой степени, что бороться с ними приходится до сих пор. А все потому что, когда казавшийся надежным мир моего детства рухнул, ему на смену пришло чувство незащищенности, неуверенности. Позднее пришлось учиться его прятать: в школе слабых не любят и можно легко стать «грушей для битья», а уж взрослый человек просто обязан быть уверенным в себе!
Итак, я стала чувствовать себя лишней, ненужной. Особенно когда у папы появилась новая семья — сначала жена, потом — двое детей. И это несмотря на то, что мама старалась уделять мне максимум внимания, водила в театры, в зоопарк, покупала (точнее, «доставала» — времена-то были советские) импортные роскошные игрушки. А папа брал к себе на все праздники, в поездки за город, кататься вместе с моими любимыми сестренкой и братишкой на лыжах. Но я чувствовала (может, и неправомерно), что это «заодно», вроде как — куда ж от меня денешься, что я на самом деле — не очень-то имею право на все эти совместные мероприятия.
Приходя в гости к подругам, видя, как они общаются со своими мамами-папами, которые всегда с ними рядом — оба, я тоже остро ощущала свою неполноценность, точнее — неполноцельность.
Позднее, разговаривая с «коллегами», пережившими развод родителей, я с удивлением поняла, что люди испытывают схожие чувства, не важно, сколько лет им было — три годика или пятнадцать лет — на тот момент, когда расстались их папа и мама. Что лишний раз убеждает: такое бесследно не проходит.
И потому, когда узнаю, что кто-то из знакомых развелся, у меня вырывается остро-сочувственное: «Бедные дети!» В ответ часто слышу: «Все в порядке, ребенок воспринял ситуацию, как надо, понял». Остается только молча пожать плечами. Наверное, так проще думать, чем признаться: «Мы нанесли ребенку травму, которая не заживет, не исчезнет, несмотря на все наши старания». Да, конечно, ситуации бывают разные, и, может быть, у взрослых не было другого выхода. Но в любом случае они были вольны принимать решение. У ребенка выбора не было.
Наверно, взрослея, я пыталась разобраться, что же все-таки произошло с нашей семьей. Поскольку бабушки примерно с двенадцати моих лет стали повторять: «Вот вырастешь, сама поймешь!» Что они имели в виду, я не знаю, и теперь уже вряд ли когда-нибудь узнаю. Может быть, мне следовало понять, что у взрослых так принято — расставаться? И развод — это, так сказать, «дело житейское», самое что ни на есть будничное? Но, став взрослой, я осознала обратное: развод — это всегда катастрофа вселенского масштаба (а как иначе, если вселенная, пусть и маленькая, вдруг раскалывается на части?!), это смерть живого организма — семьи. Разве может смерть быть привычной и будничной? И еще я осознала, что буду прилагать все силы для того, чтобы со вселенной моей семьи ничего не случилось.
Да, я выросла и умом пытаюсь понять, что, наверное, родителям было трудно вместе, что, возможно, в новых браках им стало легко. В прошлом остались подростковые обиды и обвинения. Да и какие могут быть обвинения? Сколько раз за день мы произносим слова молитвы: «.якоже и мы оставляем должником нашим»? А здесь речь — не о каких-то там обидчиках, а о дорогих людях, столько сделавших для меня, благодаря которым, в конце концов, я появилась на свет. Я с симпатией и пониманием отношусь к «маминому мужу» и «папиной жене», мы в очень хороших дружеских отношениях. Нежно люблю сестренку и брата, наша привязанность скреплена еще детскими играми и секретиками. Каждый из нас готов примчаться к другому, если у того возникли проблемы. Но, увы, все это не отменяет случившегося много-много лет назад, не исправляет и не позволяет забыть. И как с этим быть — я не знаю. Не знаю, что мне делать с той четырехлетней девочкой, которая, захлебываясь слезами, просит вернуть ей любимого зайца, а на самом деле оплакивает рухнувший, защищенный мир, оплакивает предательство любимых родителей?! Она никуда не делась, несмотря на все попытки меня, уже взрослой, успокоить ее мыслями о том, что родителей не судят, что надо уметь прощать. Но она-то и не судит, а просто плачет, не в состоянии справиться с болью, которая, оказывается, с годами не исчезает. Зато эта девочка постоянно мне напоминает, какая эта огромная ценность — семья и как бережно, вдумчиво нужно с этой ценностью обращаться…
