 |
| Фома | Аркадий Малер | 20.06.2012 |
ОТ РЕДАКЦИИ Новый министр культуры РФ Владимир Мединский предложил переименовать улицы, названные именами территористов-революционеров, в честь их жертв, например, великого князя Сергея Александровича Романова и его жены, святой преподобномученицы Елизаветы Федоровны. Среди наиболее вопиющих примеров революционной топонимики Мединский назвал улицы имени убийцы царской семьи Войкова, улицу Халтурина и улицу Желябова. Посвящать их именам улицы это то же самое, что «сейчас называть улицу Мовлади Удугова или Хаттаба», констатировал Мединский. О подобных переименованиях официальный представитель власти заговорил впервые с 1990-х годов. Так с чем же это связано, и почему до сих пор Россия живет в условиях половинчатого решения (что-то переименовано и отринуто, а что-то осталось на своих местах)? Понимая всю неоднозначность этой темы, мы бы хотели, чтобы на наших страницах прозвучали разные точки зрения. Первая из них — позиция философа и публициста Аркадия Малера.
В христианском богословии есть очень важное различение греха и грешника. Грешник — это живой человек, который мог бы быть святым, но он предпочел жить во грехе. Грех — это временное состояние этого человека, от которого он вполне может отказаться. Как только мы отождествляем грех и грешника, то, с одной стороны, мы превращаем его в демона без всякой возможности перестать быть этим демоном, а с другой стороны, внушаем самому грешнику мысль о том, что без этого греха его жизнь немыслима. Но поскольку немногие люди согласятся с таким отождествлением, человеческий разум пошел на хитрую уловку и начал оправдывать сам грех как нечто морально-нейтральное, отрицая само различие между добром и злом. Подобные люди обычно отказываются однозначно осуждать какие-либо события своей жизни, как будто все эти события заведомо оправданы только потому, что это события их жизни, а разве может их жизнь быть неправильной? Тем более, их молодость, «прекрасная» по определению, даже если всю эту молодость они работали серийными убийцами.
То же самое происходит с историей любой страны и любого народа. Если одни полностью отождествляют большевизм и Россию, как будто без большевизма никакой России не было бы и не могло быть никогда, то другие воспринимают большевистский режим как лишь одно из проявлений «объективного хода истории», не требующего моральной оценки: не стоит осуждать события нашего прошлого, ведь это же наше прошлое. Отказ от моральной оценки самого себя — это отказ от покаяния, а отказ от покаяния — это отказ от спасения: так грех становится уже не просто тождественным самому грешнику, но он ещё возводится в некое достоинство. «Ну и что, что Россия была главным оплотом безбожия в XX веке и навязывала это безбожие всему миру? Значит, это было правильное безбожие, лучше любой веры».
Между тем предложение переименовать большевистские топонимы и снести большевистские памятники — это не призыв забыть прошлое, но призыв дать конкретным явлениям этого прошлого моральную оценку. Прошлое нашей страны необходимо помнить и изучать как можно подробнее, и событиям большевистской вакханалии должны быть посвящены многие страницы в учебниках русской и мировой истории. Но одно дело — помнить, а другое — оценивать. А для того, чтобы оценивать, нужны определенные критерии оценки, определенная иерархия ценностей, то есть то самое мировоззрение.
Когда сторонники сохранения однотипных памятников Ленину у каждого вокзала и райцентра исчерпывают все свои аргументы, они хватаются за самый наивный и, пытаясь играть на либеральном поле, приводят в пример опыт каких-либо западных стран, где, оказывается, спокойно сосуществуют монументы самым разным политикам далекого прошлого. Правда, как правило, в качестве примера приводится только одна страна, а именно — Франция, где можно встретить и памятники якобинцам, и памятник самому Наполеону. Из этого делается поспешный вывод, что в современной Франции нет никакой идеологии и она в равной степени отдает дань уважения всем героям своей истории.
Во-первых, сразу хочется возразить: а причем здесь Франция и, вообще, любая западная страна? Или оттого, что во Франции стоят памятники Наполеону, у нас должны стоять памятники Сталину?
Во-вторых, даже если бы Франция во всем была универсальным примером всем странам мира, зло все равно остается злом, а добро остается добром, и то, что французы не вынесли однозначную моральную оценку своим извергам и подонкам, это проблема самих французов, — зачем перенимать дурной опыт?
Наконец, в-третьих, приведенный пример говорит как раз о том, что идеология во Франции есть и она хорошо известна любому, кто хоть сколько-нибудь достоверно знаком с историей этой страны последних веков. Тезис о том, что французы готовы ставить памятники всем деятелям своей истории, абсурден по определению, потому что такой готовности не было нигде и никогда. Достаточно просто спросить, а возможен ли во Франции памятник маршалу Анри Филиппу Петену — между прочим, герою Первой мировой войны и наставнику самого де Голля, но в тоже время главе коллаборационистского, прогитлеровского правительства Виши? Нет, невозможен. Следовательно, в том, кому можно, а кому нельзя ставить и сохранять памятники во Франции, есть довольно четкое идеологическое ограничение, обусловленное самим генезисом современного французского государства. Вряд ли для кого-то будет открытием (хотя в наше время всё возможно), что современная Франция основана на идеалах Великой французской революции 1789 года, имеющей для неё такое же значение, какое имела Октябрьская революция 1917 года для Советского Союза. И вся политическая эстетика всех пяти французских Республик основана на этом революционном пафосе. И кто же ещё, как не лидеры той самой революции, какими бы разными они ни были, могут удостаиваться памятников в этой стране?
Что же касается Наполеона, то он также полностью вписывается в эту политическую традицию. Ведь Наполеон для Франции был не иноземным захватчиком, а своим-родным диктатором, пришедшим к власти на волне революции и отправившийся завоевывать все «реакционные» монархии Европы с идеями той самой Великой французской революции, о чем у нас часто забывают, и поэтому никак не могут понять, почему существует торт «Наполеон» и нет торта «Гитлер», и почему могила Наполеона в Доме инвалидов выглядит столь торжественно и вокруг неё беззастенчиво написаны имена городов, завоеванных этим «великим человеком», включая нашу Москву (!). Потому что такова идеология Французской республики. И любой политик, который хочет добиться власти в современной Франции, должен всячески подстраиваться под эту идеологию. Такой политик может осуждать какие-либо политические шаги и Робеспьера, и Наполеона, но он должен «отдавать дань уважения» этим «великим французам».
Поэтому ссылка на Францию в данном случае не работает. Лучше просто признать позицию, что равное уважение ко всем деятелям исторического прошлого своей страны это хорошо, потому что они «свои», и никакие памятники сносить не надо. Но тогда возникает вопрос, а как бы мы отреагировали, если бы, например, в Берлине кто-то поставил памятник Гитлеру или сохранил топонимы в честь нацистских кумиров? Не знаю как вы, а я был бы категорически против. Именно потому, что не все исторические деятели достойны того, чтобы ставить им памятники. Памятник — это моральная оценка, это символ того, что данный человек является для нас ориентиром в чем-то очень важном и мы должны быть ему благодарны. И если государство сохраняет какой-то памятник, значит, оно признает эту моральную оценку. Единственное исключение из этого правила — когда сам памятник признается уникальным скульптурным шедевром, но тогда это уже не памятник личности, а памятник самому искусству. Но какой памятник тому же Ленину можно признать уникальным шедевром? И памятниками какому искусству могут быть названия улиц?
Возникает вопрос: в чем для нас является ориентиром, например, убийца семьи последнего русского царя Петр Лазаревич Войков, чьему имени в одной только Москве посвящена одна улица и пять проездов, а также целая станция метро? И как объяснять новым поколениям причину столь высокого признания этого персонажа?
