Дом дуры

Рассказ

Поначалу ездить на велосипеде на городскую помойку Инка стеснялась, старалась по темноте — или с утра, или под вечер, чтобы никто не видел. Когда наступила зима, снег завалил бесплатный Инкин магазин, а после того, как она позвонила Президенту России на горячую линию, и вовсе закончилась её дармовая добыча.

Позвонила зимой. Была почти трезвая, не злая, не голодная, просто сбил её с толку сияющий на экране телевизора номер телефона. Может, проверить хотела, обманывают или нет, с этим номером-то, может, надежда какая появилась. Сама не знает, как так получилось. Правды захотела.

Позвонила и сходу спросила: «Скажите мне, пожалуйста, как нам выжить? Старшего сына прислали из Чечни в гробу. Голова была положена отдельно, отрезанная, а тело чужое. Не его тело. А его, наверное, послали другой матери. Что? Да, я открыла запаянный гроб. Открыла. Что вы говорите? Неважно, как его зовут. Его нет. Остался младший. Батька их спился. Муж мой. Похоронила. Колхоз распустили, деревня вся вымерла, работы нет. У нас здесь зима, дорога нечищеная, живут пять семей, одни старики. Школу в соседней деревне закрыли. В лесу волки. Вожу ребёнка в город с ружьём. Мальчик у меня, Витя. Ружье нелегальное, отцовское. Можете, конечно, изъять. Работы нет. Никакой. Только домашняя: печки, вода, дрова. Скажите, как нам выжить? Ну как? Что? Да, сама я иногда пью. Злоупотребляю алкогольными напитками. Но ведь и таким надо выживать как-то, всем надо жить!»

На том конце с ней говорили вежливо и тепло, потому она рассказала не только о своей жизни, но и о работе районной администрации за последние лет десять.

Всю следующую неделю по утрам, просыпаясь, Инка ощущала какой-то холодный и неудобный мрак в желудке, так бывало после длительного запоя или перед посещением участкового. Но потом она затапливала печь, шла на колодец за водой, грела чай, пила его, тихо брякая ложечкой, глядя в окошко, и дожидалась, когда проснётся Витя. Холод постепенно теплел, тяжелел, таял, как сугроб, и переставал её мучить.

Через неделю к Инке приехала комиссия из района, человек восемь на двух старых козелках. Ввалились в дом без стука, по-хозяйски, стали рассматривать комнаты, заглядывать в шкафы, писать какие-то бумаги, и одновременно проводить с ней беседу, говоря громко и хором. Были в комиссии представители из собеса, из РОНО, с биржи труда, из управления сельского хозяйства и несколько человек незнакомых, те стояли возле двери и молчали.

Инка не испугалась, хотя сердце её колотилось и пыталось выпрыгнуть из груди. Она обозлилась. Упёрлась сухими кулаками в костлявые бока, выставила вперёд ногу в тапке, насупилась, набычилась и молчала, будто была глухонемой. Если бы она была пьяная, то оба козелка взлетели бы прямо от её дома, как два реактивных самолёта, не смотря на то, что дорога в деревню была нечищеная, но Инка была трезвая, а когда она была трезвой, она была разумной, расчётливой, спокойной и осторожной.

— Разве я неправду им сказала? — спросила она наконец умолкнувшую комиссию.

— Она ещё спрашивает! — снова хором загалдели, как пара трёхголовых драконов члены комиссии.

— Разве я что-то сочинила или приукрасила? Товарищ начальник сельского хозяйства, Фрол Ильич, наш бывший председатель колхоза, не дашь соврать, где колхоз?

— Это всё понятно, Инна, что нет колхоза, — согласился Фрол Ильич, — Но зачем же выносить сор из избы? Подвела весь район.

— В избе у нас столько сору, что дышать нечем, хоть помирай. Я бы померла, да Витю некуда. Кто ж его на ноги будет поднимать?

— Не переживай, Витю мы заберём, — успокоила её Дарья Марковна, директор приюта, — Лишим тебя родительских прав, и он прекрасно проживёт на государственном обеспечении.

И тут у Инки исчез ум. Показалось ей вдруг в какой-то момент, что она стала не только пьяная, но и внезапно научилась летать, а когда она очнулась и обнаружила себя в облаке чёрной гари отъезжающих козелков, то увидела в своих крепко-накрепко сжатых кулаках клоки чёрных, длинных волос директора приюта.

Вечером Инка слегла с высокой температурой, послав Витю за бабой Аришкой, одинокой старой знахаркой на другой конец деревни.

Бабка Аришка прибежала быстро. Шустренькая, сухенькая, ясноглазая, колдуньей её назвать язык не поворачивался, скорее, походила она на плясунью из районного хора при доме культуры. Говорили, что она ведьма, но детей порченных, больных возили к ней лечить и не боялись. Бабка Аришка мудрым сердцем да зорким глазом всех видела насквозь, но ни на подозрения, ни на хулу не откликалась, знай себе делала своё дело, собирала с людей всякую дурь и отправляла её на сухой лес или в поганое болото, снабжала травами, водичкой, заставляла учить молитвы и в конце лечения всех направляла в церковь за семь километров в отцу Василиску.

Бабка Аришка очень уважала и побаивалась старого священника отца Василиска, отец Василиск бабку Аришку тоже любил, как и его отец и дед, и прадед, тоже священники, любили Аришкину мать, и бабку, и прабабку, тоже знахарок.

— Ну что ты смотришь так, батюшка, как мышь на крупу? — спрашивала его бабка Аришка.

— Да ведь неплохо бы тебе эти дела заканчивать, помирать по-христиански будешь, исповедуешься, причастишься.

— Мне рано пока помирать, делов много, — отмахивалась бабка Аришка.

ххх

— Ох, касатик, мамушка-то твоя как нехороша, — прошептала бабка Аришка, подходя к кровати с распластанной на ней горящей Инкой. — Ох, девка, сколь дури на себя взяла! Зачем? Для чего взяла? — спросила она.

— Не знаю, — прошептала Инка.

— Не надо было брать. Сказала бы им: на свою голову! И пусть бы пошли. Сами бы справлялись. А теперь гори, что ж. Переможешь сама-то?

— Не знаю ничего.

— Ладно. Гори пока. Мы с мальцом печку затопим, блинов спечём. Авось, справишься, а нет, так подмогну.

Но Инка не справилась, и посреди ночи бабка Аришка прогнала расстроенного Витю в сени, чтобы не мешал ей своим неверием. Она склонилась над горящей Инкой, а Витя одел отцовскую фуфайку, вышел на веранду, сел на провалившуюся, старую оттоманку между несколькими выпирающими пружинами и стал смотреть в тёмный двор.

Привычное дело — бабкины сказки. С детства он помнил, как она несколько раз заговаривала ему ангину. Бывало, водит клочком колкой травы по горлу и шепчет себе под нос: «Ангинка-ангинка, колкая щетинка, тебе тут не быть, кровь не пить, кости не сушить..» Вите было щекотно и смешно, он фыркал, хватал бабку Аришку за руку и смеялся от души.

— Ну! Чего? — восклицала бабка, — Глупый какой! Сбил меня. Давай снова.

И опять шептала свои стишки, собирая с Вити ангинку и отправляя её в поганые болота к змеям и скорпионам, в глухие горы под сухие пни, в гнилые леса, на кривые коряги, в омуты, болота и трясины.

Витя хохотал до упаду от щекотки, а то и плакал:

— Отстань ты от меня, баб! Страшно, я в лес буду бояться ходить! — но послушно вытягивая длинную, худую шею.

— Тьфу ты! Опять сбил. Вот дурень.

Бабка Аришка садилась обессиленная на лавку перед Витей и осуждающе качала головой.

— Вот ведь вишь, непростой ты. Ишь как черти-то тебя ломают. Мешают мне. Ну-ка, давай, малец, опять.

Упрямая была бабка Аришка, упёртая. Плюясь по сторонам в конце заговора, торжественно провозглашая: «собаки не лают, петухи не поют..», она становилась похожей на маленькую первоклассницу Надьку Семенову, нарядившуюся старушкой для новогоднего представления. Махала ручками, крепко зажимая в кулачках сухую траву, суропила гневно белесые бровки, выпячивала сердито и грозно вперёд нижнюю губу и белый платок её сбивался на бок, отчего концы его висели над бабкиным плечом, как поникшие заячьи уши.

Витя хохотал, утирая слезы и мотал головой от восторга:

— Зайчиха! Ой, не могу.

— Во, вишь? — таинственным шёпотом прерывала его смех бабка Аришка. — Полезли бесы. лезут, вишь? Смейтесь, смейтесь, я вам устрою.

— Уши у тебя как у зайца, — заливался Витя радостным, лёгким смехом.

— Давайте, давайте, я вижу вас, вижу, — грозно и многозначительно кивала бабка Аришка, бросая в печку клок скатанной травы. — Счас я вам устрою, погодите.

Она чиркала спичкой, поджигала траву и начинала разговаривать с огнём. Бежевый, как густое топлёное молоко, дым валил клубами в избу.

— Трубу-то не открыла! Открой трубу-то, химик! — советовал Витя бабке, громко икая от смеха.

— Икай, икай. Выходют они из тебя.

Витя сам торопливо отодвигал печную заслонку, и дым послушно направлялся в печку.

— Иди теперь домой, сама справлюсь, — велела бабка Аришка, — Ему добро делаешь, а он всё смеётся надо мной, дурень. Не был бы ты мне мил, не стала бы тебя лечить. Всю душу вымотал, два дня теперь работать не смогу.

Правда, после заговоров Витя ангиной не болел. Один раз Инка водила его к бабке Аришке выгонять испуг, — тогда Витя нашёл в лесу осиное гнездо и решил, что в нём есть мед. Пока приноравливался, как забрать, не заметил медведя. Хорошо, что медведь оказался медвежонком. Разбежавшись в разные стороны, они оба испугались так, что Витю пришлось вести к бабке Аришке.

Бабка путала его ноги и руки в толстых, круто крученых льняных нитях, как бы измеряя длину и ширину его тела, ног, лица, рук, ушей, что-то бормоча, будто считая, плюсуя-минусуя, приговаривая про месяц и солнце, день и ночь, жизнь и смерть, и также обязательно про своих собак-петухов. Как только она отворачивалась, Витя начинал хихикать. Он брал моток и изучал, чем это она его обматывает, в какие сети полоняет.

— Да что ж это такое? Олух какой! — сердилась бабка Аришка, нервно выхватывая моток из его рук. — Не води его ко мне больше, Инна, лезет везде, хватает всё. Отдай!

Витя цепко держал моток и смотрел в глаза бабке, едва сдерживая смех.

— Отдай нитки!

— А ты портниха? Зачем меряешь меня? Что будешь шить? — спрашивал Витя.

— Я ж говорю, сглаженный. То есть испуганный. Испугал его медведь, — виновато оправдывала сына Инка.

— Никакого дела с ним. Мешает и всё тут, — жаловалась бабка Аришка, наматывая спутанные нитки на свой моток.

— Потому что я тебе не верю, — пояснял своё поведение Витя.

— Надо верить, сынок, а то испуг не пройдёт. Будешь плохо спать, плохо кушать, плохо расти. Маленький останешься, все будут большие, а ты маленький, — тараторила Инка, чтобы Витя не вставил какое-нибудь глупое слово, — В армию не возьмут, девочки смеяться над тобой будут. Давай ещё раз, стой спокойно, не смейся.

-В армию его. — сопела недовольно бабка Аришка, — В армию-то его возьмут…Давай, стой и не шевелись, не то я тебя прутом нахлестаю, боец. Подставляй руки!

И снова путала его в свои заботливые, щекотные, льняные, ласковые сети, от которых на душе у Вити было тепло, мирно и весело, как от припекающего родного весеннего солнца.

ххх

— Чего сидишь? — услышал Витя шёпот бабки Аришки из темноты сеней.

— Ты ж меня сюда прогнала, — прошептал он в ответ.

— Замёрзнешь.

— Как мамка? Ушла болезнь?

— Ушла. Не бойся, не помрёт.

Витя подвинулся, приглашая бабку посидеть с ним на оттоманке.

— А ты помирать не боишься, баб Ариш? — спросил он вдруг.

Бабка присела на оттоманку, покрепче завязала концы платка и шмыгнула носом.

— Не боишься? — повторил Витя.

— Не. Нажилась уже, не боюся.

— А если в рай тебя не пустит Бог?

— Чего ж Он меня не пустит? Чем я плоха? — насторожилась бабка Аришка.

— Колдуешь ведь. Про сухие болота да дикие топи с кем ты договариваешься?

— Ишь ты! — рассердилась бабка — Мал ещё советовать мне! Подслушивал? А ведь я просила тебя, выйди и не лезь!

— Не подслушивал! Я твои стихи давно все знаю. Божьи молитвы не такие.

— Всякие хороши, — вздохнула бабка.

— Не могу тогда понять, кому верить? Врачам, тебе или отцу Василиску? Все разное говорите. Вот ведь когда я рисую, я же не пользуюсь дёгтем, хотя он и чёрный или сметаной, хоть она и белая?

— Сравнил! Дёгтем! Вонять будет картинка-то!

— И мелом не рисую там, где масляными красками нужно. Осыплется мел, сотрётся, грязь одна получится, хоть он и белый.

— К чему ты это? — насторожилась бабка, — Раньше ничего не рисовали, а добро жили. Теперь рисуй да радуйся, а ума ни у кого не прибавлось.

— Время было другое. Хочешь, я тебе свои рисунки покажу?

— Хочу. Чем рисовал-то, не сметаной?

— В универмаге краски купил, как и положено художнику, — улыбнулся Витя.

ххх

А на следующий день приехал участковый Борис Иванович, худой, скуластый, сероглазый, сердитый мужик. Он громко постучал в окно на кухне. Инка боялась стука в окно. Вскочила, подбежала, отдёрнула штору. Увидев фуражку Бориса Ивановича, обмякла и села на стул.

— Сынок, открой дверь. Да не пугайся, там милиция.

Борис Иванович вошёл неохотно, устало поздоровался, сел к столу, достал папку, начал раскладывать бумаги.

— Ну, чего молчишь, гражданка Егорова? — спросил он, — Язык проглотила?

— Что говорить.

— Понятное дело, нечего. Собирайся в тюрьму.

— Витя, иди в свою комнату, — попросила Инка сына.

Витя подошёл и сел рядом с ней.

— Иди, иди, Витя, — сказал Борис Иванович.

Витя прижался к матери.

— Иди, Витя. Мамка накричала на начальство, вот меня и прислали. Это ничего, не страшно. Ты был ведь, слышал всё?

Витя молча смотрел на участкового.

Борис Иванович напряжённо выдохнул.

— Несовершеннолетним присутствовать при допросе запрещено. Запрещено — значит не разрешено. Шагом марш в свою комнату.

Когда Витя ушёл, Борис Иванович долго исподлобья смотрел на Инку.

— С бодуна? — спросил он наконец.

— Заболела.

— Угу. Заболела ты крепко, девка. Ум потеряла. Комиссии погромами и поджогами, расстрелами и повешением угрожала? Волосы рвала? Щеки царапала людям при исполнении? Это ж в психушке можно очутиться!

Инка кивнула.

— У тебя вот тут. — Борис Иванович гулко и безжалостно больно постучал себя крепким кулаком по лбу, — есть что? Или нет?

— Нет, наверное.

— При Сталине тебя уже сегодня к вечеру расстреляли бы.

Он вздохнул.

— Давай писать твою историю. Неси паспорт.

— При Сталине их всех бы самих ещё вчера расстреляли, — слабо возразила Инка.

— Кого?! — грозно завопил Борис Иванович. — Девка! Их никто никогда не расстреляет. Они везде и при всех выживут, им при любой власти хорошо. Понимаешь, что такое хо-ро-шо?

Борис Иванович шмыгнул носом:

— И что такое плохо. Ты ребёнка подставила под расстрел. Сама-то ладно, такое пережила, что уже теперь ничего не страшно, а его-то за что в детский дом определила?

— Почему же — в детский дом? — спросила Инка.

— Потому что посадят тебя, девка. Посадят и правильно сделают, потому что больно на язык ты гадкая. И руками не по делу машешь. Не там где надо. Поняла меня? И по телефону любишь звонить. Не тому, кому надо.

Борис Иванович поднялся за столом.

— Я при исполнении, конечно, ведь я — тоже власть, Инна. Родителей твоих уважал и твою семью жалею. Скажу, как русский мужик тебе сейчас. Никому твоя правда не нужна. Бросаться на дуло пулемёта надо только если ты один. Если за тобой дети — будь мудрее. Ты же баба. Куда ты прёшь под пули? И его тянешь.

— Так ведь. Я только позвонила. Спросить, как жить?

— Они научат. Будешь жить хо-ро-шо, на всём казённом. Задаром. И Витя тоже. Давай, неси паспорт, будем писать рассказ про тебя. Чайник поставь.

ххх

Борис Иванович сочинял долго, писал медленно, расспрашивал Инку подробно, тщательно, обстоятельно, повторяя одни и те же вопросы по нескольку раз в различной последовательности, будто хотел поймать её на лжи. Но Инка не врала, вину признавала, в содеянном раскаивалась, обещала исправиться и поступить на работу, какую дадут, любую. В результате была написана одна куцая страничка протокола и целая тетрадка личного черновика Бориса Ивановича.

— Давай, признавай вину полностью, — сказал Борис Иванович.

— В чём же? Я не собиралась никого расстреливать. Хотя и надо бы.

— Ты хоть иногда думай, что говоришь! Признавай вину, так и запишем: глупая я, плохо образованная, позвонила Президенту с целью совместного решения проблем жизни страны. Желала посоветоваться о планах на будущее, а также выразила готовность поддерживать его на выборах и впредь.

— Счас! — прервала его Инка, — Поддерживать я никого не буду, я на выборы, как Петю похоронили, не хожу.

— Инна, я говорю о том, что ты обычная хулиганка, глупая русская баба. Ну, выпила, ну, позвонила, ну, поругалась с другой бабой. Может, у вас одна симпатия. И подралась. Надурила, понимаешь? Из хулиганских побуждений! Поняла? Так и будешь говорить.

— Не знаю. — загадочно процедила сквозь зубы Инка. — Пусть ходют и оглядываются некоторые. Если кто коснётся Вити, я говорю прямо — что сказала, то и сделаю.

— Ну, опять за своё. Ты что действительно можешь поджечь, разгромить, повесить и расстрелять от имени народа России живых людей?

— Вы меня удивляете, Борис Иванович! — всплеснула руками Инка, — Как я могу стрелять, у меня ведь пулемёта нет!

— Кстати, о пулемёте. А им ты сказала, что имеется таковой. Где?

— Сказала? Ну, под кроватью, — сникла Инка. — Отцовское ружье. Охотничий билет принести?

— Ещё одна статья, — крякнул Борис Иванович, — Неси.

Инка пошла из кухни в другую комнату и принесла оттуда затрёпанный, почти тряпочный охотничий билет из картона.

— Ружье надо изымать, — вздохнул Борис Иванович, разглядывая мутные разводы чернил и трещины на мелком фото Инкиного отца.

— Не, девк, ты совсем дура.

— Хватит вам, Борис Иванович, что вы заладили: дура да дура. Просто я неудачница. Семья была крепкая, ладная, батя лесник, мама полевод в колхозе, мы с братом учились хорошо, старались. Не пил никто, не курил. Что ж, раз всё так вышло с Петей. Покатилось. Как привезли его гроб солдаты и командир, как поставили возле дома на табуретки. Встала я, перекрестясь, тогда рядом, Борис Иванович, стою, и ни слез у меня, ни слов, и вдруг будто слышу, говорит мне кто: «Кончилась твоя родина, Инка. Кончилась твоя родина».

Борис Иванович крепко крякнул и отвернулся к окну. Инка кивнула самой себе:

— Она и кончилась. Вместе со мной. Нету нас.

— Ты это брось, — сказал Борис Иванович, — Родина — она навсегда.

— Нет, — помотала Инка головой, — она есть, когда ей веришь. А я больше не верю никому. И мама, и батя, и Степан — они ушли в один год за Петей. Потому и ушли, что у них тоже кончилась родина. Только они никому о том не сказали, а я тебе говорю.

Борис Иванович стал нервно чиркать в своих бумагах:

— Ладно, Инка, давай подписывать.

— Давай. Но только знай, скажу тебе прямо: попробуют Витю забрать — исполню всё, что сгоряча пообещала. Я своё слово держу. Как Петя и вся его шестая рота буду держать свою высоту. Без боя не сдамся, Борис Иванович. И будь уверен, я крепко стою. Хрен меня сдвинешь.

ххх

Когда Борис Иванович уехал, Инка вытащила из сарая лыжи, приказала Вите никому не открывать кроме бабки Аришки, быстро собралась и поехала.

— Мама, а ты куда? — крикнул вслед ей Витя.

— Буду поздно, не переживай, я к отцу Василиску!

Не успела она скрыться за горизонтом, как в доме возникла бабка Аришка, выросла, словно гриб из-под пола посреди кухни.

— Ушла мамка-то? — спросила она деловито. — В церкву, небось, пошла? Не сказала?

— К отцу Василиску.

— Ну да, я и чую. А чего так холодно у вас? Топить надо. А ты мне картинки-то свои собирался показать, не забыл?

Витя обрадовался, глаза его засияли, будто увидели что-то необыкновенное. Он поспешил в свою комнату, приглашая жестом бабку идти за ним, схватил с книжной полки пачку альбомных листов, вырезки из журналов, книжки, — всё выгрузил на круглый стол.

— Витя, а никто не приезжал? — спросила бабка Аришка, разглядывая из-за его плеча картинки.

— Участковый, — кивнул Витя, — Сначала я свои эскизы покажу, а потом уже готовые вещи, ладно?

— Ладно. Милиционер один приезжал, боле никто?

— Никто. Вот, смотри, баб Ариш, это карандашные наброски. Тут и ты есть. Вот, найди себя.

Витя радостно подносил ей к лицу рисунки, руки его чуть дрожали, он волновался, будто бабка была строгим экзаменатором. Голосок Вити звенел от напряжения как колокольчик, он то и дело судорожно вздыхал, всхливывая, будто недавно плакал навзрыд.

— Хо-ро-шо-о, добро-о-о рисуешь, — хвалила его бабка Аришка, вытягивая вперёд руку с рисунком, — Жалко только, что нет очков, карандаш-то плохо видать. А красками рисуешь?

— А как же! — воскликнул радостно Витя, — Сейчас покажу!

— Добро-о-о, — протягивала бабка Аришка, причмокивая беззубым ртом, — Красивые какие все люди. А так и не скажешь, глядючи на них. В жизни-то все не такие. Это кто — это я?!

— Ага!

— Красивая. Нос только. Чего такой маленький? Ну, какой есть, теперь уж не вырастишь. Из опеки не приезжали?

— Да сказал же, не приезжали. Узнала себя? Похожа?

— Похожа. Ты, малец, настоящий художник здеся растёшь. Вот как оказывается..- сказала задумчиво бабка Аришка, — А я и думаю, чего ты не такой, как другие, а ты вишь, — художник, значит. Дар у тебя. И правда, как взрослый рисуешь, не скажешь, что маленький ещё, — приговаривала она задумчиво, перекладывая рисунки один за другим, разглядывая их то вблизи, то далеко отстраняя от глаз, — Во как, ага. лес наш..яблоневый сад, ульи, цветёт сад-то как, ай-яй-яй. Борис-то Иваныч когда в город мамку вызвал?

— Не знаю, пока не звал. Смотри вот портреты. Это я на уроках рисую. Кого к доске вызовут, того и рисую. Вот учителя наши — Валентина Ивановна по литературе и Иван Евдокимович по пению.

— Похожи.

— А ты же их не видела.

— Не видела, да знаю. А это кто? Чёрный лист пустой? Чего замарал-то его?

— Это тоже картина.

— Что за картина — сажей лист замаран. Или дёгтем?

Бабка понюхала квадратный кусок твёрдого чёрного картона.

— Это чёрный квадрат. Есть такая известная картина художника Малевича. Я её хочу исправить.

— Малевича? Где он живёт-то? Надо было не президенту, а ему позвонить да сказать, чтоб глупости не рисовал. Разве ж такие картины бывают?

— Бывают, — улыбнулся Витя, — И многие видят в этом квадрате большой смысл.

— А-а, смысл. Всё равно как в печки сидишь да в закопчённую заслонку глядишься, — заворчала бабка Аришка, — Ничего не выглядишь, одно только бока поджаришь.

— А вот и нет! Как раз и выглядишь! Распахнёшь заслонку, а оттуда — свет, радость, дом, — сказал Витя.

— Так надобно её раскрыть, сынок! Ты эту картонку-то пополам разрежь, давай я подмогну, ножницами не получится, а мы ножиком, давай? — оживилась и заволновалась вдруг бабка Аришка.

— Зачем? Не надо резать, можно белой краской нарисовать отсветы, видно будет, что ворота распахнулись. Вот, смотри, у меня есть наброски: ворота как бы изнутри распахиваются, а в просвете видишь — Кто?

— Кто?

— Это Бог, — сказал Витя.

— Ты не боишься Бога рисовать, может, нельзя? — засомневалась бабка Аришка.

— Не боюсь. Почему нельзя?

— Ну, не знаю, ты ведь не святой. Иконы могут писать только святые люди.

— Это не икона, это картина. Многие художники рисовали Бога и ничего. Умерли, конечно, но ведь все когда-то умирают.

— В ад, небось, пошли. — решила бабка Аришка. — Скажи, ну вот как же так можно: грешить и браться Бога рисовать?

Витя оторопел.

— Разве я грешу? — спросил он, — Если только отговариваюсь, да школу пропускаю, печку вот топить не хочу.

— Я не про тебя. А ты, вишь какой, напугался! А сам меня давеча спрашивал, не боюсь ли я помирать! — язвительно сказала бабка Аришка. — Хотя я и печку топлю, и не отговариваюсь, и не ленюсь.

Она стала аккуратно складывать рисунки в стопки.

— Что уж, рисуй. Дело твоё верное. Садись и рисуй. Надобно ворота ада открывать, а не то они на нас лежат, всех придавило. Одолеем мы их, а они нас не одолеют. Садись за стол, а я пока блинов напеку.

Бабка Аришка пошлёпала на кухню, а Витя, будто давно ждал её команды, сел за стол и нетерпеливо разложил краски.

— Я бы пироги спела, Витя, но руки стали крюки. Всё валится, не могу справиться. Напеку блинов, это попроще. Где тут мука? Мука? Ты где? Вот ты куда спряталась. Молоко? Иди сюда ..

Витя рисовал за столом, а бабка разговаривала с печкой, с дровами, с огнём, со сковородкой, с бутылкой масла и с каждым пышным блином по-доброму: кого журила, кого хвалила, кого подбадривала, но никого не ругала и не злилась, не сердилась. Вите было сладко рисовать Бога. В печи потрескивали поленья, пугая робкую тишину, будто то здесь, то там, то в одной, то в другой комнате лопались маленькие цветные воздушные шарики или вспыхивали внезапные звезды, тревожно шелестя лучами.

— Баб Ариш! — громко крикнул Витя, — А баб Ариш!

На кухне что-то прошуршало, скользнуло и бабахнулось об пол, покрутилось и, громыхая, покатилось по полу.

— Напугал! Ох, тошно моё лихо! Всё побила, раззява.

— Баб Ариш! А может, не ворота это, а дверь? Не в центре тогда рисовать надо, а справа. Как будто бы дверь открывается. А? Вот так. Глянь.

— Напугал! — с вызовом повторила бабка Аришка, шлёпая по кухне и собирая раскатившееся.

— Дверь-то лучше. А? Откроет дверь и никто не закроет. Но это не так торжественно. Лучше в центре. Лучше — ворота, да?

— Иду я, погоди! Размажешь сейчас всё, краски уронишь, всё испортишь, сиди, иду.

Полвека прожив одна, бабка Аришка как-то сразу привыкла к семье и уже стала строжить своих домочадцев.

— Никакого дела не даст. Чего тут у тебя?

И только бабка Аришка уселась на стул возле круглого стола, как в окно на кухне постучали. Она вздрогнула, вскочила, и, словно была молодая, побежала к двери.

На веранде уже гремели шаги. Бабка выскочила в сени, Витя следом за ней.

— А хозяева на улице. Здрасьте, здрасьте. На улице, говорю! Пойдёмте к ним, ага, выходите на улицу, — напирала она сухеньким телом на трёх растерявшихся женщин.

— В сарае хозяева, кур, может, кормят, пойдёмте, пойдёмте.

Женщины не стали спорить и вышли на улицу, а бабка Аришка тут же захлопнула входную дверь и закрылась на большой крючок.

— Откройте, бабушка, — попросили за дверью.

— Не открою. Зачем вы ходите по чужим домам?

— Мы комиссия из районного отдела образования, — сказала одна из женщин, — Нам нужно составить акт жилищный условий ребёнка.

— Составляли уже. Хорошие условия. Очень прекрасные! Так запишите: очень прекрасные, — сказала бабка Аришка, выглядывая в окошко веранды.

— Извините, но нам нужно осмотреть его комнату, мебель описать.

— Мебель? Какую мебель? Вы сами-то не из дворцов будете? Не знаете, какая мебель в деревенском доме? Печка, лавка, стол, кровать, шкаф и телевизор. Так и пишите.

— Откройте дверь! — приказала начальница, женщина, которая была толще и старше двух других.

— Не открою.

— Мы вызовем милицию. Вы обязаны подчиняться представителям власти.

— Никому я не обязана, — сказала бабка Аришка, — У меня своё начальство. Вы, видать, неместные, не знаете, что я тут главная колдунья в округе?

— Чшш, — попытался урезонить бабку Витя, но её уже было не остановить.

— Не знаете? А сейчас узнаете!

— Бабушка Ариша, — звонко закричала тоненькая девушка в беретке, — Мы должны свою работу выполнить, нас уволят, если мы не составим акт.

— А! Узнала меня! Вот! Гляди мне! Уволят-то ладно, а вот если замуж не выйдешь и будешь до пенсии седыми лохмами на танцульках трясти.

— Пойдёмте отсюда, — прошептала девушка, и пошла к машине.

— Стой! — приказала ей толстая старшая начальница, — Открывайте дверь! Сейчас звоню в милицию! Так! Вызываю.

Старшая вытащила из кармана сотовый телефон и стала нажимать толстым крючком указательного пальца на кнопки.

— Вызывай! Я посмотрю, как вы отсюда поедете. Все канавы пересчитаете. Поедете-то в город, а окажетесь на селе, свернёте на дорогу, попадёте на тропину. Давай, вызывай! Я не из пугливых! Витя! Иди, глянь блины! Горят.

Бабка вошла в раж, будто вокруг дома стояло много зрителей.

— Ужо я вам! — грозила она сухим кулачком в окошко веранды, — Вдов да сирот обижать? Я вам всем покажу, распущенки! Ишь, моду какую взяли по чужим домам лазить, мебель описывать, детей забирать! Заколдую счас всех, сядете на ноги, поползёте домой на пузах своих! Ужо я вам, мыши серые!

Комиссию как ветром сдуло со двора. Они бежали не по тропке, а прямо по рыхлым, подтаявшим сугробам, молча пыхтя и толкая друг друга локтями.

— Охохонюшки, — вздыхал Витя, макая пышный блин в сметану, — Не стыдно ли тебе?

— Нет.

— А мне неловко. Теперь опять участковый приедет. Заберут скоро всю деревню в милицию, один я останусь.

— Ко мне участковый не приедет, — сказала бабка Аришка, — Я никого не царапала, не била, а про колдовство в законе ничего не сказано.

— Ты и вправду можешь плохо делать людям? — спросил Витя.

— А чего ж. Могу. Если поверят в то, что могу.

— Ты злая. Не надо плохо делать людям.

— Витя, никто не может сделать человеку плохо, кроме него самого. Про себя человек всё решает сам. А что не может решить, то должен спросить у отца или матери. Если нет отца и матери — спроси у Бога. Стесняешься у Бога, спроси у святого. А уж если своевольничать любишь, сделал себе плохо, то сам и расхлёбывай.

-Всё равно ты злая. Ты напугала тётенек.

— Не злая, а справедливая. Я прямая. На язык, конечно, худая, — согласилась бабка Аришка.

— Люди на работе, зачем их ругать?

— Я тоже на работе. Ешь давай, не разговаривай, а то поперхнёшься.

Витя тут же поперхнулся блином, закашлялся, чихнул и, вытирая нос рукавом, недовольно пробурчал:

— Да уж, ну и язык у тебя…

— У тебя не лучше. Как скажешь что, так у меня вся сила пропадает. Сразу хочу на печке полежать.

ххх

Весь месяц они втроём держали оборону. Витя в школу не ходил — мать не пускала. Это было ещё одним поводом для визитов разных комиссий. Когда к дому подъезжал очередной козелок, они втроём сидели тихо, будто бы никого дома не было. На двери веранды для отвода глаз был повешен большой чёрный замок, а сами заходили через хозяйственную дверь, ведущую во внутренний двор к сараям.

Участковый к бабке Аришке так и не приехал, видно ему не сообщили о её угрозах, и бабка Аришка почти перебралась жить к Инке с Витей. Ходила домой только протапливать печку, чтобы дом не выстыл и не отсырел, а в подвале не смёрзла картошка.

Дело Инкино вот-вот должны были передать в суд. Борис Иванович переслал ей с мужиком из соседней деревни, отсидевшем за пьянку пятнадцать суток, записку, в которой корявым почерком было написал: «Инна, приготовься к тюрьме. Что делать — думай сама. Посадят точно». До суда органы опеки и попечительства должны были разрешить вопрос насчёт Вити и забрать его в приют.

— Что тебе отец Василиск сказал? — допытывалась у Инки бабка Аришка.

— Сказал, что надобно повиноваться властям. Смиряться.

— В тюрьму идти?

— Вроде так.

— А Витю в детдом?

— Так вроде.

— А мог бы он вас обоих в монастырь какой определить на время? Раз уж всё нехорошо получилось, не спросила ты?

— Спросила. Сказал, не надо наводить ссор. Если нас какой монастырь и примет по его хлопотам, то после всё равно выдаст милиции, потому что милиция подаст в розыск.

— Ну-ну. Ясно. Нельзя преступников укрывать от властей. Тоже ведь тяжко им там, в монастырях. И вашим и нашим надо, купи-продай.

— Отец Василиск мне денег дал. Сказал, на первое время. А какое первое время, если оно последнее? Говорит: зачем ты меня спрашиваешь, как быть, если больше моего знаешь.

— Инна, я тебе вот тоже принесла. Скопила, а девать некуда. На похороны отложила, а эти вот лишние, возьми. И на море съездить хватит, и в Китае погулять, и на Луну слетать.

Инка задумалась. Посидела, молча уставившись в окно, за которым сгущались сумерки, потом вдруг резко поднялась со стула.

— Ну, я тогда пошла? Кой чего надо взять. в лесу, я по делу.

— Иди. Что возьмёшь в лесу в марте? Ничего хорошего, — вздохнула бабка. И принялась чистить картошку на ужин.

ххх

Вернулась Инка поздно, было уже темно. Деревня спала, только в её доме тускло, как лампадка, светилось кухонное окно.

— Ну, вот и пришли, — прошептала она, скидывая нетяжёлый картофельный мешок с плеч. Она положила его в углу сеней, накрыла пустым деревянным ящиком, и сверху закидала старыми фуфайками и куртками.

— Что ты тут делаешь, мама? Почему в дом не идёшь? — спросил Витя, выглядывая из двери.

Инка вздрогнула:

— Кто? Я? Убираю. Иди сюда на минутку, Витя. Бабка Аришка не ушла?

— Нет.

— Видишь, много разных вещей у нас лишних накопилось, надо убрать. Ты тоже иди, разбери свои. Сложи на диван всё необходимое, что нужно взять с собой, мы уезжаем завтра.

— Куда?

Инка неопределённо махнула рукой:

— Туда. Не говори никому, — и, подтолкнув его к двери, вошла в дом.

ххх

Бабка Аришка восседала во главе стола и сияла ярче, чем запылившийся самовар наверху буфета.

— Вот сегодня целый вечер, пока тебя не было, я и плакала, и плакала, и плакала, и плакала, а теперь веселюсь.

— Правильно, — кивнула Инка, моя руки.

— Вспоминала, сколько нас в деревне после войны жителей было. А почти сто человек! Стадо было — двадцать четыре коровы! Теперь ни одной. Всё померли, и коровы, и люди. И мне пора.

— Рано тебе. Кто останется?

— А зачем оставаться?

— Ну как же, три семьи всёго в деревне, остальные дачники. Ты погоди, пока десять-пятнадцать корни пустят.

— Откуда им взяться? — вздохнула бабка Аришка, — Кого в наш лес загонишь?

— Придут из города. Ты их и встретишь здесь.

Бабка Аришка призадумалась, пошмыгала носом, поводила бесцветными бровками, и внезапно согласилась:

— Хорошо.

Витя принёс из комнаты картину и, держа её в руках, сказал:

— Всё собрал. В рюкзак сложил.

Инка строго и недовольно посмотрела на сына.

— Дорисовал картинку-то? Дай-кось гляну. С собой заберёшь или мне оставишь? — спросила бабка Аришка и протянула руку к картине.

— Мы не едем никуда, — сказала Инка.

— Понятно, понятно, — кивнула бабка, — Не едете и хорошо. А едете — тоже неплохо.

— Я эту картину хочу в Москву послать, в Кремль, правительству, — сказал Витя.

— И тоже правильно, — одобрила бабка, — Я завтра поеду в город, зайду на почту и отправлю. Пусть знают. Дело важное.

Инка взяла картину в руки, поставила на стол, вгляделась и побледнела:

— Боже мой. Витя. Разве можно это?

Она виновато перекрестилась на картину, будто извиняясь за сына.

— Я открыл чёрный квадрат, — сказал Витя устало, — Это было трудно.

Бабка Аришка вздохнула:

— Трудно. Ещё бы!

Она по-хозяйски взяла с этажерки несколько газет, разложила их на столе и стала заворачивать картину. Упаковав её как следует, села на стул, горько покачала головой:

— Да. Вот она — жисть. Короткая такая..Дом-то ваш — статный, знатный, что твой Кремль, добротный, из старых списанных шпал построен. А они пропитались мазутом так, что никакая гниль три века не возьмёт. А то и четыре. Когда железнодорожную ветку разбирали, вся деревня шпалами этими отстроилась. А потом, когда немцев-то гнали, наши войска деревню и спалили. В доме у Степанихи немец раненый лежал, — доктор Алекс. Дядя Саша мы его звали. Когда наши пришли, он в подвал спрятался и отстреливался до последнего. Наши подумали, что во всех подвалах немцы сидят, вот и подожгли. Ай! Ну и горело! Ай-яй-яй! Что свечи, шпалы-то эти просмолённые. Ай! Да. Ну и горело!

Бабка рыдающе, рывками, тяжко выдохнула.

— Мы потом землянки в лесу рыли. А ваш дом остался, потому что выбрали его как самый большой для штаба. Штаб здесь был. А потом мы отстроили заново деревню. Уж не спрашивай, как. Горе одно. Мы с сынком моим Коленькой несём бревно, а он плачет: «Мамушка, встань ты под комель, а я под маковку, не могу больше, темно в глазах, помру, мамушка». Тринадцать годков, а комель на плече. Ростом вышел в батьку, выше меня. Если мне под комель встать, так и придавит бревно..Я ему говорю: «Терпи, сынок, ты мужчина, тебе не во вред, сильный будешь. А как я надорвусь да помру, так и вам всем не выжить». В землянке-то ещё трое малых, да мать лежачая.

Вот так нам немец дорого обошёлся. Врачом он был, хороший, внимательный. Меня от тифа вылечил. Всех лечил, и своих и чужих. Нам бы прийти, да сказать нашим командирам, мол, лежит у Степанихи немец, помирает, пусть бы и разбирались с ним сами. А никто не пошёл. Не смогли..Потом обгорелого похоронили за лесом. Ну, ты знаешь, где. К чему это я? Не знаю, к чему. Так чего-то вспомнила. Вылечил нас всех доктор Алекс, моё-то лечение для войны не гоже. А дети звали его дядя Саша. Он им витамины давал. Всех жалко, и русских, и немцев. Ну да что уж теперь.

Бабка Аришка встала, взяла картину подмышку.

— Пойду. Авось, увижу тебя ещё, Витя. Картину эту, если на почте не примут в Кремль, то себе заберу и сохраню.

— Прощай, баб Ариш, — сказала Инка. Глаза её были сухими, горячими и бесцветными, будто выгорел их цвет навсегда.

— Прощай и ты, Инна. Прости за всё.

— И ты меня прости.

ххх

-Когда придут, ты из подвала через лаз вылезешь и мимо сараев, за баню и бегом в лес. Там жди меня на развилке. Сапоги отцовские обуй, а свои в рюкзак положи.

— Это чтобы оставить большие следы?

— На всякий случай. Ещё придётся тебе одеть девичью одежду. Вот — юбка, курточка, шапка с шишкой. К станции пойдём по темноте, но мало ли кто увидит.

— Потом в поезде я это всё выкину, — сердито сказал Витя.

— Конечно, — успокоила его Инка.

Всю ночь они не спали. Прижавшись друг к другу, одетые, готовые, молчали, будто под окнами кто-то прятался и хотел их послушать.

— Поди, Пете-то нашему страшнее было, — прошептал Витя.

— Поди, страшней, — согласилась мать.

— Тогда что нам бояться? Не будем и мы бояться, мам.

— Не будем.

Тусклый мартовский рассвет, нерешительный, робкий, будто слепой и немой, осторожно заглянул в окна.

Звук приближающейся машины, как рёв немецких самолётов, заунывный, далёкий, неизбежный, как смерть, Инка услышала ещё во сне. Она резко открыла глаза и показалось ей вдруг, что вокруг дома стоят немецкие солдаты с автоматами и овчарками.

Она встала, позвала Витю, выглянула в окно. Милицейская машина приближалась к дому.

Инка открыла подвал:

— Сынок, полезай.

Она подала Вите рюкзак, сапоги, свою сумку, окинула взглядом стены дома.

— Когда крикну, беги сразу, не задерживайся, понял?

В окно грубо постучали, послышался лай нескольких собак.

Инка пошла в коридор, принесла картофельный мешок, высыпала на кровать из мешка крупные и мелкие человеческие кости, накрыла их сверху несколькими ватными одеялами.

— Прости меня, доктор Алекс. Сослужи службу глупой русской бабе. Помоги и нам, дядя Саша.

Она обильно полила одеяла бензином из канистры, затем плеснула по стенам, по окнам, разлила бензин по полу в комнатах, на кухне, в коридоре и сбросила в подвал мужское зимнее пальто.

В окно и дверь барабанили.

Инка подбежала к окну на кухне:

— Подождите, Борис Иванович! Я одеваюсь!

Она побежала в спальню к шкафу, скинула с себя облитый бензином халат, надела серый костюм сына Пети, купленный ему на выпускной вечер, и снова выглянула в окно.

— Иду, иду!

Человек пять стояли вдоль веранды, как по команде повернув головы к окну. Никаких собак овчарок ни рядом с ними, ни возле машины не было.

Инка задёрнула шторку, подошла к лазу в подвал:

— Ты там?

— Да.

— Беги, сынок, как договорились, я следом.

С улицы кричал Борис Иванович:

— Открывай, Инна, не дури! Не сопротивляйся властям! Иначе придётся ломать дверь! Инна!

— Сейчас, сейчас!

Инка вошла в зал, зажгла спичку и бросила её на пол. Пламя побежало, как круги по воде — сразу во все стороны, схватив жадным, горячим ртом прошлое ещё живого, но уже смертельно замеревшего дома.

— Кончилась твоя родина, Инка, — прошептала Инка и спрыгнула в подвал.

ххх

Поезд был проходящий, стоял только две минуты. Инка подсадила Витю в вагон.

— Это Гомельской или Одесский? Или Великолукский? Это куда он идёт, мам, на север или на юг? Ух ты, здорово: поезд! — радовался Витя.

— Тихо, тихо.

Инка натянула пониже на глаза мужскую кепку.

— Мам, глянь, спят все в вагоне, — шептал Витя. — Вот как им хорошо-то — тёпленько, дружно. Хо-ро-шо тут, да, мам?

— Тише.

— Куда они все едут, мам? А мы куда едем? Где теперь наша родина?

— Я — твоя родина. А ты — моя. И они вот, — Инка кивнула на спящих людей, — тоже наша родина.

— А Борис Иванович? Он будет думать, что нас больше нет? Что мы сгорели вместе с домом?

— Да.

— Но мы же есть.

— Нас нет, Витя. Но мы — будем.