Эволюция

Когда к Дарвину, уже опубликовавшему свою знаменитую книгу, приступали с расспросами жаждущие познания «совопросники века сего», он спешил их предупредить: «Только не спрашивайте меня про глаз. Глаз возник сразу». Подобно археологам, отыскивающим в земле руины древних городов, многие ученые получают особое удовольствие в том, чтобы находить в человеческом теле следы тысячелетней эволюции. Однако научная теория не жанр литературы, одного обаяния идеи здесь явно недостаточно. Находить все новые и новые подтверждения любимой гипотезы, конечно, приятно, но (любишь кататься — люби и саночки возить) защищая теорию, порой приходится отвечать на неудобные вопросы «про глаз». Число таких неудобных вопросов к теории эволюции не сокращается, но, наоборот, растет.

Говорят, вход в Академию Платона преграждала грозная надпись «Негеометр да не войдет!» Древние мудрецы отчетливо понимали, что знание — это оружие, и обращение с ним требует особой дисциплины, наподобие воинской. Несдержанные «негеометры», не умеющие обращаться с истиной, утащив что-нибудь из научного арсенала, склонны превращать свой трофей в сенсацию и способны производить великое смущение умов на площади. Вот и популярность теории эволюции следует объяснить слабостью интеллектуальной дисциплины тех, кто не различает гипотезу и достоверное знание.

Именно они, «негеометры», виноваты в заблуждении, будто между религией и наукой существует принципиальное противоречие. Но вряд ли можно помыслить противоречие между цветом ньютоновского яблока и его вкусом. Так и открытия науки едва ли вообще соизмеримы с истинами веры.

Рене Декарт, гений Нового времени, ясно сформулировал так называемую психофизическую проблему, выделив две принципиально несводимых друг к другу субстанции: мыслящую и протяженную. Хорошей иллюстрацией его мысли мог бы послужить анекдот из рубрики «нарочно не придумаешь», помещенный в одном из номеров юмористического журнала «Крокодил»: в мясном отделе магазина в числе ценников, украшавших прилавок субпродуктов, покупатель нашел такой: «Ум говяжий. Цена: 3 руб. 85 коп.»

Здоровое чувство юмора даже самого упрямого негеометра должно бы наводить на мысль о различии мыслящего и протяженного или, говоря более привычным языком, духовного и материального. Казалось бы, поставлен детский вопрос: где находится ум? Душа? Музыка? История? Привычным жестом мы указываем на голову, грудь, фортепьяно, древнегреческие руины. Трудно отделаться от представления, что все существующее присутствует где-то в пространстве. Но между тем, есть вещи, располагающиеся вне пространства — только во времени. И есть Тот, Кто вообще бытийствует и вне времени и вне пространства. Трагедия и музыка — это нечто принципиально иное. Наука найдет звук, опишет процесс его возникновения и законы существования. Но музыки она не найдет нигде: ни в пальцах музыканта, ни в клавишах, ни в молоточках и струнах фортепьяно. Трагический дух евангельской истории не источается, подобно звуку, камнями разрушенного Иерусалимского храма. Смысл выражения «красота спасет мир» создан отнюдь не расположением букв. То содержание человека, которое каждый из нас привычно выражает коротким словом «Я», бессмысленно искать в какой-то полости внутри собственного тела.

Кот Матроскин из мультфильма «Каникулы в Простоквашино», пребывая однажды в раздраженно-философском настроении, поставил интересный вопрос, передающий основную идею аристотелевсого сочинения «О душе»: «Телевизор, который мы смотрим, — он чей? Наш. А передачи, которые он показывает? Государственные». Тело человека, оказывается, можно помыслить наподобие радиоприемника, средства двусторонней связи, позволяющего нематериальной личности оставить след и вообще выразиться в материальном мире. Можно умиляться наивности ребенка, до поры полагающего, будто любимые им мультфильмы, «делает телевизор». Но как относиться к убежденности взрослого человека с высшим образованием в том, что душа (или сознание) есть «высшая материя», то есть продукт жизнедеятельности мозга?

В качестве платоновского «геометра», то есть профессионального ученого, Чарльз Дарвин ни слова не сказал о происхождении человека. Объектом его оригинальной и смелой теории было тело, которое есть у человека. Тело, которым мы пользуемся, как автомобилем или мобильным телефоном. Тело, с которым мы связаны от рождения и разлучаемся в момент смерти, но с которым мы, тем не менее, не отождествлены.

Таким образом, наивно было бы рассчитывать на то, что какие-то данные естествознания могут опровергнуть (или доказать) истины веры. Напрасно было бы искать ум в мозгах, а музыку в звуках. Теория эволюции может стать предметом религиозного спора разве что в среде «негеометров».

Для них, не отличающих храма от камней, из которых он сложен, вообще характерен сугубый интерес к эволюции тела, к механике, протяженной субстанции. Но вот какое дело: проницательный Пушкин считал интерес к телу признаком бездарности в отношении души. Вот что говорит его Сальери:

Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху. Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию…

Моцарту, в отличие от Сальери, не интересна музыка как труп и гармония как алгебра. Именно поэтому завистник считает его «гулякой праздным», несправедливо получившим «священный дар» композитора.

Принято думать, будто человек идет в гуманитарии потому, что ему не дается математика и естествознание. Может быть. Но иногда случается ровно наоборот: физиком становится человек, не сумевший стать лириком. Резать лягушек тургеневский Базаров стал оттого, что утратил веру в «загадочный взгляд» и «таинственные отношения между мужчиной и женщиной». Так что изучение секретов эволюции тела — дело нелишнее, но только для того, чья личная духовная «эволюция» идет в нужном направлении, и кому не грозит перейти в вечность в качестве «амебы» или «инфузории-туфельки».

http://www.pravoslavie.ru/put/53 843.htm