 |
| Эксперт | Елена Чудинова | 20.04.2012 |
Та Пасхальная ночь далась особенно тяжело. Уже затруднюсь ответить, на каком курсе училась, зато мельчайшие подробности вспоминаются словно вчерашние.
Те, кому меньше тридцати, ничего не ведают о тогдашних трудностях. Зато очень хорошо знают, что такое московское метро в час пик. Вот если так же, только еще хуже, и не двадцать минут, а несколько часов?
Даже в Москве, где жилось во всех отношениях легче, действующих церквей было всего ничего. Что не сломано, то закрыто. А мы все ходили в Обыденский переулок, в храм Илии Пророка. Маленькая церковка, некогда возведенная «об один день», по обету всем будущим приходом, в XVI веке — деревянная, окаменевшая в первые годы века осьмнадцатого. Когда смиренное это строение стояло неприметным в сени исполинского творения Тона — в нем было, надо полагать, попросторнее. Но в нашей юности, как я недавно упоминала, рядом плескалась лужа бассейна «Москва». Со всеми вытекающими, выплескивающимися из этого мокрого места последствиями.
Чтобы просто попасть внутрь церкви, да еще встать на хорошие места, надо было приехать заранее. Часа за два до службы. Было полутемно и пусто. Исполненные решимости и обутые в удобные кроссовки, мы ждали. Мы ждали, а каждая минута ожидания прибавляла по нескольку человек.
О, нет, было и существенное отличие от сегодняшней давки в подземном вагоне. Все были — свои, даже чужие. Ощущение единения, взаимной заботы облегчало невыносимую тесноту. Каждый раз, как мои длинные волосы вспыхивали от чьей-нибудь свечки, сбить пламя торопились все пары рук, что могли дотянуться. Но все же было тяжело. В тот раз — особенно. Пошевелиться, сдвинуться нельзя было самостоятельно, если толпа подавалась вперед или назад — нельзя было устоять на месте.
И тут Машка Н. уронила свою, еще не зажженную, свечку на пол. Нагнулась, даже скорей присела, шаря в темноте. Это было жутковато: человеческое море плотно сомкнулось над ее головой. Все, подниматься некуда.
Несколько минут потребовалось, чтобы каждому ближнему удалось на свой вершок сдвинуться. Машку мы кое-как выдернули наружу. Знала бы я, что это еще цветочки.
Течение между тем прибило меня плечом к плечу к моему однокурснику Саше А., ныне известному ведущему единственного относительно приличного телеканала. Встрече мы нимало не удивились, чему тут было удивляться, но вот обрадовались не слишком. Как раз на тот момент мы пребывали в состоянии полного и презрительного игнорирования друг дружки в аудиториях и на семинарах. Кстати, совершенно не помню причины той ссоры. Но не сомневаюсь, что инициатива исходила от меня, ибо Саша характер имел неконфликтный, между тем как нынешняя моя несклонность к компромиссу это просто лепестки роз и хризантемы в сравнении с тем, что было в двадцать лет.
Часа полтора мы так и стояли, не имея малейшей возможности расстаться. Потом, спустя сколько-то дней, мне пришла в голову немудреная мысль: а случайно ли среди многих сотен человек так прилепило тех двух, что пребывали в ссоре? Ох, имело смысл в святую-то ночь сказать «Извини, если что не так»! Не сообразили. Напротив, я порадовалась, когда море тел вновь пришло в движение, и теченье куда-то отнесло Сашку с его компанией.
Между тем у Веры М. до какой-то неправдоподобной бумажной белизны отхлынула кровь с лица, а губы сделались сизы. Я помнила, что у нее слабое сердце (с годами, как ни странно, окрепло). Но несомненный сердечный приступ начинался. Духота. Немыслимая, невообразимая духота в помещении, никак не рассчитанном на такое скопленье людей. Когда в старые времена человеку делалось плохо на долгой службе, его выносили или выводили. А тут куда вынесешь? Все, кто был рядом, запаниковали.
«У свечницы! Там у них всегда есть сердечное!!» — воскликнул кто-то.
Ну да, только свечные ящики — они у входа, а мы в нефе, недалеко от иконостаса! Какой толк от лекарств, до которых невозможно добраться?!
Я до сих пор не понимаю, как мне это удалось. Змеей я, что ли, по полу проползла, или по чужим плечам пробежалась? Но я не только умудрилась достичь свечных ящиков, но и, сжимая капли и таблетки в кулаке, воротилась обратно.
А пространство понемногу наполнялось светом, и все легче делалось и стоять, и дышать. И вот уж священник первый раз восклицает: «Христос воскресе!»
И так радостно всей толпой, всем многолюдьем, всею паствой отозваться: «Воистину воскресе!»
Это был отец Александр Егоров, отец Александр, окрестивший, наверное, пол-Москвы, почти полвека прослуживший в одном храме.
Ребенком отец Александр запомнил храм Христа Спасителя. Его духовные дети знали: каждый раз, идя на службу, он останавливался над мертвой водой бассейна «Москва», мысленно вызывал в памяти стены и горельефы, читал про себя молитву. Он дожил до восстановительных работ.
Но тогда, в восьмидесятые, мы и вообразить не могли восстановительные работы. Мы просто выходили со службы в тающую ночь, просто шли пешком по пустому городу, счастливые, юные и торжествующие. В конце пути нас ждали куличи, стихи, споры до полудня, покуда собеседники не начнут один за другим засыпать на полуслове — кто в кресле, кто на диване, кто у теплой батареи в самом углу.
Вспоминается все-таки, что я заканчивала третий курс. Впрочем, неважно.
