 |
| Вера-Эском | Иеромонах Макарий (Маркиш) | 12.04.2012 |
Худой, чёрная с проседью борода, серые — то улыбающиеся,
то грустные — глаза. Тип лица совершенно еврейский. Подобные лица можно увидеть на старых фотографиях, а ныне они почти исчезли, во всяком случае в нашей стране. При этом столь естественно смотрится на нём монашеская ряса, что я забыл спросить его имя до пострижения. Отец Макарий (Маркиш), преподаватель Ивановской семинарии, — один из самых известных православных публицистов в России.
Его отца — Симона Маркиша — я знал как бы заочно. Читал в его переводе Плутарха. Дед — Маркиш Перец Давидович — был известным советским литератором, хотя и писал на идиш. Но на русский его переводили Багрицкий, Петровых, Ревич, Ахматова:
Там листья не шуршат в таинственной тревоге,
А, скрючившись, легли и дремлют на ветру,
Но вот один со сна поплёлся по дороге,
Как золотая мышь — искать свою нору.
В детстве пел в синагоге, сражался в Первую мировую, революцию встретил в госпитале, получив тяжёлое ранение. После эмиграции, объездив всю Европу, вернулся в СССР. В 49-м был арестован, а спустя три года — расстрелян.
— В вашей семье говорили о деде? — спрашиваю отца Макария.
— Нет. Мои родители развелись, когда мне было два года. Мама не то что о деде — даже об отце никогда не говорила, уходила из дома, когда он приходил меня навестить. Я ни разу в жизни не видел их рядом. Я рассказываю об этом, когда заходит речь о том, как вести себя после развода. Это не худший вариант — молчание: жизнь ребёнка по крайней мере не отравляют обиды родителей друг на друга. Но бывает и по-другому. Прежняя жена моего отчима — добрейшего человека, ветерана войны — сохранила с ним прекрасные отношения, практически была членом нашей семьи.
Судьбой деда я заинтересовался, уже будучи взрослым. Говорили, будто он погиб за еврейское дело. На самом деле членов Еврейского антифашистского комитета, куда он входил, уничтожили за другое. Кажется, это называлось «сотрудничество с империалистами»: во время войны они поддерживали контакты с группой американских евреев, тяготевших к СССР. Тем в Штатах тоже досталось — они стали жертвами «охоты на ведьм», начатой сенатором Маккарти.
— Иудаизм играл какую-то роль в жизни вашей семьи?
— Нет, никакого. Мама и бабушка были типичными русскими евреями. Именно от бабушки я впервые узнал о трагедии Царской Семьи. Она говорила об этом с большой печалью. Мне уже было лет 15−16. «Как же так, — вскинулся возражать я, — ведь Царь был врагом трудового народа!» Но она не понимала и не принимала того, что я говорил. Она не спорила со мной — видно, понимала, что толку не будет…
— Почему она переживала гибель Царской Семьи?
— Потому что была нормальным человеком. В этой атмосфере я рос. Помню, как мы с бабушкой ездили в Переделкино, на могилу Пастернака. Зашли в церковь, где она поставила свечу. Я смотрел на это с изумлением, понимая, что в её жизни есть области, которые мне не известны. Мостиком к Церкви для меня стало то отношение к России, которое во многом привила мне бабушка.
— Как её звали?
— Маргарита Исааковна.
— Когда вы осознали себя евреем?
— Я не сознавал, просто был им — русским евреем. Но это не играло в моей жизни никакой роли. Помню, был у меня в детстве приятель — Андрей Житник. Когда ребята стали его дразнить: «Жид, жид, по верёвочке бежит», толком не понимая, что это значит, — я присоединился к ним. Мы были совсем маленькими. Вдруг Андрей посмотрел на меня и как-то очень по-взрослому сказал: «Уж ты бы помолчал». Лишь много позже я понял, что это значит.
— Но ведь у евреев были, скажем, сложности при поступлении в некоторые вузы. Вы, кстати, что закончили?
— Институт инженеров транспорта. Закончил в 76-м, стал программистом. Что касается сложностей с поступлением, они были и у русских дворян, купцов после революции. Они ведь от этого не переставали быть русскими.
База у меня была чисто русской. Воспитывался на Достоевском, Толстом. Другое дело, что в какой-то момент возникло отторжение России. Это была такая волна, захватившая людей многих национальностей. Всё коммунистическое вызывало отвращение, но при этом часть неприязни доставалась и России. Я начал думать, как уехать. Меня кругом подбадривали: «Уезжай, уезжай!» Не то чтобы я искал сладкой жизни. Были другие мысли, другое на душе. Именно тогда, перед отъездом, я поставил перед собой цель — креститься.
— Как встретила вас Америка? Ожидания совпали с реальностью?
— Не было ожиданий. Ехал с мыслью, что через год стану христианином, — был некий план. Остальное — «табула раса», белый лист. Что будет, то будет. О первых месяцах в Америке воспоминания совершенно детские: жизнь будто началась сначала. Столько новых впечатлений, что прошлое будто исчезло и возвращалось потом постепенно. Разочарований не было. Но что произошло плохого — так это потерпела крах моя семейная жизнь. Всё сложилось мучительно, из дома меня выселяли с помощью полиции.
— Многие семьи эмигрантов, оказавшись в Америке, распадаются. Это связано с тем, что мужчина теряется на новом месте, впадает в депрессию, не может обеспечить семью?
— Это точно не мой случай. Уже очень скоро я стал одним из ведущих программистов на новой работе, прекрасно зарабатывал. Это не спасло. Возьмите что-то не очень прочное и встряхните или ударьте обо что-нибудь. Оно распадётся. С работой было всё в порядке, но я был как шофёр, который не успел притормозить и улетел в кювет. Это было уже после крещения. Часто про себя беседую, будучи священником, с тем собой, новокрещённым. И достаётся тому в этих внутренних диалогах очень крепко. Если бы я тогда вёл себя действительно по-христиански, всё могло сложиться иначе.
— Остался ребёнок?
— Двое. Сыну сейчас 35 лет. Он был в Лондоне, сейчас возвращается в Соединённые Штаты. Связь между нами не очень регулярная. С дочерью получше. Когда ей было восемь лет, она была, по своему собственному настоянию, крещена в православие. Убеждена, что любит меня, что всё хорошо. И какая-то душевная близость между нами есть, вот только пишет очень редко. Они с сыном — «граждане мира», хорошо зарабатывают. Он не женат, она не замужем. Такое сейчас часто случается.
— Что вы сейчас, набив немало шишек, потрудившись преподавателем в семинарии, могли бы посоветовать молодым, чтобы помочь им прийти в Церковь?
— Пока человек не встал на ноги, он осматривается, у него облако интересов. Надо в этом облаке с ним соединиться, понять, что его интересует в жизни. Скажем, если его интересует история, — предложить хорошие книги по истории России, потом по истории Церкви. Если музыка интересует или, скажем, лингвистика, да что угодно, — через это можно двигаться дальше.
И никогда не разочаровываться, не опускать руки. Был у нас в семинарии паренёк лет двадцати. Дёрганый немного, невротичный, с какими-то фантазиями. Учился слабо, в результате его отчислили. И пошёл он в монастырь, и это как если бы цветок из тёмного угла на свет переставили. Просто не узнать стало человека, благодаря тому что он утвердился в монашестве. Восстановился сейчас в семинарии на заочном. Заочное отделение, на самом деле, часто недооценивали. Но служат, одновременно учатся.
— Так произошло и с вами? Как вы пришли в Церковь?
— Была внутренняя потребность. Если вопрос о крещении я решил для себя ещё в России, то с тем, где именно креститься, надо было ещё определиться: протестанты, римо-католики… Но всё-таки я ощущал свою принадлежность к русской цивилизации. Решил идти в храм Православной Церкви Америки. Был праздник Воздвижения Креста Господня 1986 года, когда я отправился в Сэйлем, — это недалеко от Бостона, где мы с семьёй поселились. Священник принял меня очень хорошо, дал какие-то брошюрки, но когда я поздравил его с праздником, вроде как смутился. Оказалось, что Воздвиженье они отпраздновали две недели назад. Я опоздал. Или они поспешили, ведь у них всё, кроме Пасхи, по новому стилю.
По дороге назад я остановился возле океана. Осень, смеркалось, волны шумели. Я пытался понять, что же мне делать дальше. Беспокоило, что у меня здесь будет праздник в один день, а в России — в другой. Если бы я оказался в Сэйлеме сразу после приезда в Америку, все могло сложиться по-другому. Но после знакомства с русской эмиграцией, ещё той — первой волны, которая покинула Крым с Врангелем, — во мне что-то начало меняться. В тот момент ещё не было ностальгии, но любовь к оставленной родине уже начала во мне шевелиться.
Вспомнил про русскую церковь в Розлиндэйле. В тот момент я не знал ничего о Русской Зарубежной Церкви, этот храм был для меня просто русский. Отправился туда, успев к концу всенощной, когда прихожане пели: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…». Справа у стены, где я встал, была икона русских новомучеников и исповедников. Над их головами высилась белоснежная церковь. В другой части иконы — она же, но только разрушаемая богоборцами. И многое, многое другое, словно сошедшее с тех запрещённых книг, которые я читал в России. А впереди, перед духовенством, мирянами, стоял Царь. У него был спокойный, грустный взгляд, и я почувствовал такое родство с ним, что понял: это моя Церковь. Когда из алтаря вышел священник, я спросил, когда смогу принять крещение…
…Это случилось в канун Богоявления. Перенесли из сарая в храм громоздкую купель, похожую на комод с ручками. Когда меня погружали в неё, я видел икону Новомучеников, она так и называется — Бостонская, видел взорванный храм, глаза Царя, наклонённую голову Цесаревича. Это то, что осталось во мне навсегда.
Духовником моим стал отец Роман Лукьянов. Он принадлежал ко второй волне эмиграции, оказался в Америке после Второй мировой. Замечательный человек, который стал мне очень дорог. Он умер от рака за месяц до воссоединения двух родных нам Церквей. Как он мечтал об этом!.. Был одним из самых активных сторонников воссоединения. Не произнёс ни одного плохого слова о Патриархе Алексии, вообще о Русской Церкви.
Незадолго до смерти он поведал, что митрополит Филарет (Вознесенский), умерший в 85-м, тайно завещал ему архиерейское облачение, с тем чтобы после воссоединения передать его Патриарху. Опасаясь, что не доживёт, отец Роман решил не дожидаться, когда наши Церкви соединятся официально. «Нужно отдать!» Пришло время. Из России приехал отец Тихон (Шевкунов), которому и было передано облачение.
Старые эмигранты почти все умерли, ещё до моего возвращения на родину. Сейчас никого не осталось. Помню, подошёл ко мне один старик, кажется профессор, спросил, как меня зовут. Я назвал имя, он уточнил: «А по отчеству?» В Америке не принято называть друг друга по отчеству, но он так и не привык к этому. Мы расстались. Спустя полтора месяца снова вижу его и он обращается ко мне по имени-отчеству. Такие мелочи оказывают влияние.
Прихожанами были не только русские. Многие перешли из римо-католиков после Второго Ватиканского собора — когда Римская Церковь начала модернизироваться, это оттолкнуло от неё часть консервативной христианской паствы. Протестанты приходили по другим соображениям. Для Америки естественно, когда человек ищет себе Церковь по душе. Ходит, изучает, присматривается. Как правило, переходят из одной протестантской деноминации в другую. Но иногда протестанты, оказавшись в православном храме, прикипают к нему. Подчас в православие переходят целые протестантские общины.
Помню одного своего знакомого американца, прихожанина нашей церкви. Он как-то подошёл ко мне, заговорил о русской истории. Не помню точно, о ком шла речь — святом князе Владимире или преподобном Сергии. Что меня поразило — он знал нашу историю лучше меня. Нужно ли добавлять, что все русские члены нашего прихода были патриотами России.
Это удивительная вещь. Я не научился любить Россию, когда жил в СССР. Именно Америка заставила меня понять, почувствовать, что такое Родина. Она же привила мне патриотизм. В Америке я обнаружил, что уважать свою страну — это нормально, правильно, и не потому, что она очень сильная, во всём права. Далеко не во всём права, а сила её — не источник, а следствие патриотизма. Это мне понравилось. И я решил, что тоже хочу стать американским патриотом. Первым делом купил револьвер…
— Решили таким образом приобщиться к коренной американской культуре?
— Да. Револьвер был не впечатляющего 22 калибра. Можно было что-то посолиднее, но к другим калибрам патроны довольно дороги, а тут купил коробку — 1000 штук — и стреляй сколько хочешь. Это было важно ещё и потому, что через стрельбу я пытался наладить контакт с дочерью. Мы вместе ходили на стрельбище, стрельба там — семейный спорт. Я вступил в Американскую стрелковую ассоциацию, причём стал её пожизненным членом. Это был некий шаг, в том числе и политический. Поддерживал консерваторов, по мере сил жертвуя деньги их организациям, боролся с либерализмом.
— Почему вы всё-таки приняли решение вернуться?
— Я уезжал из советской России по соображениям идеологическим. Не хотел, чтобы мои дети выросли в той атмосфере, которая тогда царила, ну, во всяком случае, вокруг меня. Прошло пятнадцать лет. Семьи — нет. Советской России тоже нет. Да и Америки, той, в которую я приехал, тоже нет.
— Поясните…
— Америка очень изменилась — не меньше, чем Россия за последние четверть века. Эти перемены начались не вдруг, а примерно с 50-х. До этого две мировые войны всё-таки держали людей в напряжении, в том числе и нравственном. А потом дехристианизация продолжилась, набирая темп. Один американский военный, который много лет провёл во вьетнамском плену, вернувшись, ужаснулся: «Это не та страна, которую я когда-то покинул! Прежней Америки больше нет». Но я застал ещё страну более-менее приемлемую для жизни. Мой тамошний приятель Саша, когда я прилетел в Штаты, сказал мне: «Ты должен учесть: в целом это честная страна». Конечно, и тогда были мошенники, но в основном это действительно была честная страна. Но если б кто-нибудь сказал подобное в 2000-м, на него поглядели бы как на идиота. Когда я приехал, мне дали какую-то бумажку, позволяющую работать, не имея гражданства. Но меня ни разу так и не попросили её предъявить. Просто спрашивали: «Вы имеете право на работу?» Никому в голову не приходило, что я могу соврать. Но уже в 90-е с твоими документами внимательно знакомились, делали ксерокопии. Все боятся, что их могут надуть. Правда, страх этот редко помогает — жуликов становится всё больше.
— В чём разница между русским и американским психотипами?
— Американцы — индивидуалисты. Отсюда многие их проблемы, но в этом же — источник их силы. Копировать это невозможно. Скажем, американец вдруг приходит к выводу, что его ребёнка в школе ничему не учат. Он просто забирает своего отпрыска и решает вопрос, как дать ему образование. Можно учителей приглашать, самому заниматься, с соседями скооперироваться. Независимый человек, который не ждёт никаких милостей от правительства, привык сам решать проблемы. А у нас другая забота: как исправить положение, навести порядок в нашем общем доме, будь то школа, или город, или нация. И ребёнка из школы выдёргивать только во вред и ему, и семье.
— Какой момент стал для вас переломным, после чего вы приняли окончательное решение — вернуться?
— Нападение на Югославию. В прежние годы трудно было бы себе представить, что я — закоренелый консерватор — приму участие в акциях протеста против американской политики. Но эти бомбардировки всё во мне перевернули. Примерно половину участников демонстраций и митингов составляли русские, греки, сербы, болгары — православные. Остальные были коренными американцами. Помню лётчика, который воевал во Вьетнаме. Впервые за полтора десятка лет я оказался в одних рядах с левыми и либералами. Помню выступление одного парня из какой-то профсоюзной организации. В Америке она считается левацкой. И вот я слушаю его и обнаруживаю, что со многим согласен. Когда он сошёл с трибуны, я подошёл и, пожав руку, сказал: «Знаете, мистер, я много лет поддерживал антипрофсоюзные движения, но обещаю, что ни на одно из них больше не пожертвую ни цента». Он был очень рад это слышать.
Тогда же произошла другая история. Подходит мужчина, смотрит на плакаты, где написано, какие они, эти Клинтон с Олбрайт, негодяи. И обращается к нам: «Если всё это правда, зачем же вы лезете в нашу Америку?» Ну, его тут же обступили коренные американцы, начали промывать мозги, говорить, как он неправ. Мужчина извинился перед нами, а я подумал: «Парень, как же ты прав! Что я здесь делаю?» Если бы это была действительно моя страна, в которой я был бы рождён, можно было бы сказать: «Пусть всё плохо, но это моя Родина». Но моя Родина — Россия.
Я восстановил русское гражданство, вернее, получил его, так как уехал из другой страны — СССР. Отдал домашнее барахло в Армию спасения, купил билет и два чемодана, сел в самолёт.
— Отчего вы не задержались в Москве, вернувшись в Россию?
— Приезжает холостой, независимый, небедный мужчина. Интерес к нему напряжённый. Нужно женить. Вообще жизнь вокруг кипит, чего стоили одни мамины планы, как меня осчастливить. А я уже привык к совершенно другому образу жизни в Америке: дом, храм, работа. Да и культ развлечений, который царит в Штатах, мне был совершенно чужд. Жил там, как монах в пустыне… Поэтому я и бежал в Иваново.
— Многое изменилось в России за время вашего отсутствия?
— Всё изменилось, и продолжает меняться. Как мне кажется, в основном к лучшему. Вот были у нас, в Иваново, всякие теософы, — и нет теософов. Брат мне когда-то с большой печалью говорил: «Всё русское сегодня подвергается осмеянию». Сегодня он вряд ли решится это повторить. В храм люди приходили, чтобы попросить одежду. Сами купить не могли по бедности. А сейчас на церкви у нас висит объявление: «Подержанную одежду и обувь просим не приносить». Некуда девать. К сожалению, у нас очень мало говорится о том, что есть в стране хорошего, что изменилось к лучшему. Это серьёзная духовная проблема. Представьте: наступают фашисты на Москву. Говорить, что всё хорошо, глупо. Говорить, что всё плохо, — вообще предательство. Нужно думать, что говорить, — а говорить надо о том, что нас укрепляет и вдохновляет на борьбу.
— Где мы сейчас, на ваш взгляд, если продолжить сравнение: под Москвой? Под Сталинградом?
— Думаю, мы накануне битвы на Курской дуге. Мы наступаем. В сравнении с 85-м перемены вообще разительные. Были забитые какие-то, со страхом, недоверием, не любящие свою Родину. Сейчас адекватные, нормальные люди вокруг.
— Почему вы стали монахом?
— Как я уже сказал, привык жить один. Но нормальное, стабильное существование для христианина — это либо брак, либо монашество. Конечно, я не пытаюсь в храме этого доказывать кому-то, по-разному у людей всё складывается. Но для себя я решил, что нужно определяться. Это вопрос верности. Либо я отдаю себя семье — малой церкви. Либо Церкви, монашеской общине. Кому-то нужно отдать своё сердце.
Беседовал Владимир ГРИГОРЯН
