 |
| Богослов. Ru | Иеромонах Иосиф (Павлинчук), Диакон Августин Соколовски | 10.04.2012 |
Предлагаем вниманию читателей Богослов.Ru диалогическое размышление о богословии. В отличие от предыдущих диалогов постоянных авторов портала, настоящий текст представляет собой открытую дискуссию без попытки консенсуса, а потому не содержит деления на тематические подзаголовки. Диалог касается пасхального времени, в котором мы живем.
Иеромонах Иосиф (Павлинчук): В современном мире все чаще приходится слышать о богословских дисциплинах, о кафедрах теологии, о богословском образовании и других подобных вопросах. Многие престижные университеты готовят специалистов богословов, а некоторые вузы даже предлагают писать и защищать кандидатские, докторские работы по этой специальности. Если еще пятнадцать-двадцать лет назад было бы странно говорить о богословии в советских академических кругах, то сейчас многие понимают, что без богословия становится неуютно в научном мире. Однако что такое богословие? Какое место богословия среди других современных наук? Почему серьезные аналитические дискуссии все чаще не проходят без участия богослов? Какая связь между верой и богословием? Кто может стать богословом, и нужно ли для этого особое призвание?
Технический прогресс, компьютерные технологии, огромные достижения в области генетики, в области микро- и макроэлементов клетки, покорение космоса и изучение ядра земли уводят человека далеко за пределы воображаемых реалий. Казалось бы, всем можно управлять и все можно познать простым нажатием кнопок-клавиш. И тем не менее человек не может удовлетворить своих потребностей и желаний во всем этом широком спектре технических инноваций. Поиск духовного мира, высшего смысла бытия никогда не покидал человека. Способно ли современное богословие дать ответ на сокровенные и откровенные вопросы, после психоанализа З. Фрейда, антропологии Ф. Ницше и эволюции Ч. Дарвина, дать ответ в нашу эпоху, часто называемую временем постмодернизма?
Диакон Августин Соколовски: Современному богословию в целом удалось рецепировать наследие трех только что упомянутых мыслителей — Дарвина, Ницше и Фрейда, — в нейтральном смысле нередко называемых «пророками современной цивилизации». Более того, мысль каждого из них стала для богословия источником мощного вдохновительного импульса на пути дальнейшего размышления над смыслом и миром в перспективе дела Христова — основного целеполагания богословского труда.
Развитие цивилизационных процессов приводит к постановке закономерного вопроса о смене основных парадигм мышления, что и отражается на переформатировании самого определения современности, отныне называемой постмодернизмом. И здесь для богословия открываются новые горизонты вопросов и ответов, требующие от ученого максимальной концентрации богословской, философской и общемировоззренческой эрудиции, необходимой для адекватной контекстуализации задаваемых проблематик. Существуют и способы ухода от непосредственной конфронтации с подобными вызовами, одним из которых является богословие, берущее за основу выведенное из первоначального контекста утверждение «богослов — тот, кто много молится» и тем самым упраздняющее необходимость квалитативного соответствия формулируемым параметрам мышления.
о. Иосиф: Одним из слабых мест современного богословия является проявление некой теплохладности, замыкание в себе или уход от конфронтации с миром искусства, с философскими системами и нынешней культурой. Об этом еще апостол Иоанн Богослов предупреждал в Апокалипсисе: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:15 -16).
«Теплохладность», таким образом, представляет собой отсутствие естественной реакции ума и сердца, ровное безразличие к окружающему миру. Высказывание Евагрия Понтийского «если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если истинно молишься, то ты — богослов» является не девизом такого мышления, а скорее обличением. Призыв к «истинной» или правильной «молитве» — это призыв к осмыслению своей веры, к аргументированному доказательству богословского опыта, опыта богообщения. И в обязанность богослова и богословия в целом входит сочетание опытного молитвенного участия в церковной жизни и богословская рефлексия. Таким образом, богослов становится как бы проводником и преобразователем (трансформатором): с одной стороны, он получает одухотворяющую благодать Духа Святого, с другой стороны, он открыт для диалога с окружающим миром и легко делится духовными дарами и накопленным опытом.
о. Августин: Утверждение, для подтверждения своего нуждающееся в виртуозном истолковании, само по себе вряд ли правомочно. Для правильного понимания определения богословия как молитвы необходима соответствующая де-контекстуализация, позволяющая понять первоначальную расстановку акцентов, а также определить закономерности перемещения истолковательных координат определения, приближающие нас к пониманию логики современного воспроизведения этой святоотеческой аксиомы о богослове.
Определение «богослов — тот, кто много молится» восходит к Григорию Богослову (+389) и в его мышлении и биографии соотносится с призывом к необходимости воздерживаться от необдуманных богословских спекуляций при отсутствии должной квалификации. По сути, определение Григория прямо противоположно его восприятию в современном контексте, связка «богословие — молитва» противопоставляется как бы заведомо неполноценному и изначально дефицитарному труду богослова-ученого.
Подобное же определение богословия мы встречаем у Григория Нисского (+394). Григорий открыто говорит о том, что богословие и богословское рассуждение стало добычей людей, не развитых должно в интеллектуальном плане, данью моде, а потому призывает вернуть богословие туда, где оно берет свой изначальный импульс — происходит это в работе над собой, интеллектуальном размышлении и философском творчестве. Григорий с глубоким энтузиазмом воспринимал переживавшую тогда необыкновенный расцвет монашескую харизматическую духовность, а потому у него мы действительно можем найти тенденцию к замене богословия молитвенным видением созерцания.
Евагрий Понтийский (+399) — единственный автор нашего Добротолюбия, называемый Аввой, но не именуемый преподобным по причине формального осуждения Церковью. У Евагрия мы встречаем тенденцию к элитарному обособлению аскетов, достигших высокой стадии совершенства, что делает их способными к особому способу мышления, восприятию реальности как совокупности кодов, скрывающих — но для посвященных раскрывающих — замыслы Божьи о мире и человеке. Спасение во многом отождествляется со знанием, и, как следствие, богословие приобретает новую аскетическую контекстуализацию.
И все же думается, что в вопросе об определении богословия мы встречаемся с одной из наиболее богатых следствиями двусмысленностью в истории. Ведь столь привычное нам наименование «богослов» и «богословие» по отношению к изучаемой, преподаваемой и передаваемой дисциплине отсутствует в первоначальном лексиконе церковного знания и окончательно вводится лишь в эпоху Нового Времени, во многом в результате полемики с Реформацией и полемики Реформации со своими внутренними и внешними оппонентами. Привычное поздней античности и классическому Средневековью наименование церковного знания встречается нам, в частности, в названии важнейшего произведения святоотеческой богословской герменевтики — «О христианском учении» (De Doctrina Christiana), принадлежащего Августину Иппонскому. В патристическую эпоху под «богословием» подразумевалось повествование о языческих богах, богословие же в современном смысле именовалось священным учением.
В новейшее время определение богословия как молитвы встречается у преподобного Силуана Афонского (+1938). Нетрудно заметить, что вопреки буквальному воспроизведению этой формулы, контекстуальность ее употребления не может оставаться прежней хотя бы по причине временной дистанции между Силуаном и только что упомянутыми мыслителями. Возможно, что слова Силуана употребляются комментаторами его мысли для необходимого в контексте их богословского размышления выведения православного богословия за рамки формальных богословских требований.
о. Иосиф: Богословие — как образ жизни. Определяя богословие как молитву, мы не можем уйти от другого определения: «Богословие как образ жизни». В сущности, эти определения не противоречат друг другу, но дополняют и раскрывают смысл друг друга.
Греческое слово «θεολογία», пожалуй, только на славянский язык переведено калькой — «богословие», то есть слово о Боге. Такой дословный перевод не делает возможным более глубокое понимание термина. Ведь для греческого языка слово «теология» практически является синонимом слова «теория» (θεωρία), созерцание, что предполагает понимание богословия и как учения, и как предстояния. Непосредственное общение с живым Богом делает богословие одной из самых сокровенных, мистических и в тоже время доступных каждой личности наук.
Павел Евдокимов в своей книге «Таинство Любви» пишет: «Среди катакомбных изображений чаще других встречается фигура молящейся женщины — Оранты. Таково единственно верное расположение человеческой души. Недостаточно читать молитвы; мы призваны стать молитвой во плоти. Недостаточно переживать „мгновения хвалы“; вся наша жизнь — каждый поступок, жест, улыбка — должна стать песнью славы, жертвой, молитвой. Отдавать надо не то, что имеешь, а то, что ты есть». Хотя в этом фрагменте автор не упоминает термина «богословие», но именно в таком ключе следует понимать «богословие как образ жизни», то есть вся наша жизнь должна стать богословием.
о. Августин: Богословие как образ жизни — повседневный труд, кропотливая работа, ежедневное повторение усилия по изучению, чтению, сознание того, что богословское умение не приобретается в сжатые сроки, но является капиталом, накапливаемым десятилетиями. Богословский труд — это умение слушать, готовность учиться заново и каждый день обновлять базу данных своей эрудиции. Богословие — это сила воли.
Новое Время дает нам возможность биографически прочитывать историю. Это делает нас способными увидеть, из чего складывался жизненный ритм величайших богословов последних столетий. Корнелий Янсениус (1585−1638) многократно полностью перечитывает полное собрание произведений великого Августина Иппонского (+430), на однократное прочтение которых, по слову его биографа Поссидия, едва хватило бы жизни.
Перенесемся во времени. Карл Ранер (1904−1984) оставил после себя десятки томов богословских трудов, его жизнь характеризовала интенсивная научная работа и преподавание. Об Эдварде Схиллебексе (1914−2009) знавшие его современники говорят: «Он очень много читал».
Для того, чтобы стать богословом, необходимо очень много работать и очень много размышлять. А всякое желание заменить труд введением субгностических построений для подмены элементарного навыка и трудолюбия упраздняет богословие. Термин «субгностический» обозначает в данном случае формально ортодоксальное построение, которое, однако, содержит в себе элементы богословско-мировоззренческих конструкций, позволяющие провести отождествление спасения со знанием, а также обосновать принципиальное неравенство людей, находящихся на различном уровне духовного развития, понимаемого в горизонтальной статической перспективе.
о. Иосиф: Опираясь на молитву и ежедневный творческий труд, богослов несет слово Истины в народные массы, или по-евангельски — «Свет во откровение языков». Это особенно острая тема, если вспомнить, что многие выдающиеся философы и мыслители с пренебрежением относились к массе как таковой.
Философ Монтень (+1592) писал: «Массе свойственны глупость и легкомыслие, из-за которых она позволяет вести себя куда угодно, завороженная сладостными звуками красивых слов и не способная проверить разумом и познать подлинную суть вещей». В ХХ веке З. Фрейд писал: «Масса — послушное стадо, которое не в силах жить без господина. У нее такая жажда подчинения, что она инстинктивно подчиняется каждому, кто назовет себя ее властелином».
Н. Бердяев почти в то же время говорил о том, что великая идея христианства так и не стала достоянием масс. Но также он подчеркивал, что христианство хоть и претерпело «деградацию», пройдя через массы, «опошлилось», но его божественное ядро все же вошло в души масс и понемногу уже в них действует. Эта светлая нотка или, как он ее определил, «Революция Духа» есть особый призыв к массам. К сожалению, многие его современники так и не поняли этого обращения: одни осуждали философа, другие усмехались, но были и те, кто осознавал, что лишь глубинное, всесторонне перерождение общества, его радикальная перестройка сможет спасти человечество от всевозможных кризисов. И в этом шествии в массы богословию отведена особая роль. Оно должно идти в авангарде.
о. Августин: Богословие в массы — путь в фундаментализм. Подобное целеполагание является следствием неверного отождествления богословия с миссией и проповедью, что в итоге занижает уровень богословской науки, редуцирует амплитуду движения мысли и превращает богословие в средство, вульгаризирует его, неизбежно упрощая. В свою очередь, вульгаризация богословия приводит к тому, что действительно богословские идеи остаются без внимания, становятся объектом внеконтекстуальной ссылки на анафемы и осуждения, имевшие место в истории.
В аналогичной герменевтической перспективе с принципом «богословие в массы» полемизировали и великие каппадокийцы, Григорий Богослов и Григорий Нисский, для противостояния обесцениванию богословского знания в угоду мнению большинства, сформулировавшие тезис о богословии — молитве. Молитва, как способность координированного обращения к Подлинному, соединяется с искусством правильно и подлинно мыслить и противопоставляется понижению качества богословского знания, его внедрению в массы, за которым почти всегда оказывается идеология и стремление инструментализировать богословие.
о. Иосиф: Поговорим о постмодернизме. Последний рождает новые и новые вопросы, доселе неведомые миру, в области философии и культуры. Немецкий теоретик постмодернизма Вольфганг Велш, автор книги «Наш постмодернистский модерн» (1987), дает краткое определение этому новому явлению: «Постмодерн начинается там, где кончается целое. И он категорически выступает против новых попыток тоталитаризации — так, например, в архитектуре выступает против монополии интернационального стиля или в теории науки — против ригидного сциентизма, или в политике борется с внешними и внутренними претензиями на господство. Кроме того, постмодернизм использует конец Единого и Целого в позитивном смысле, когда пытается упрочить и развернуть вступающее в силу Многое в его легитимности и своеобразии. Здесь — ядро постмодерна. Исходя из осознания непреходящей ценности различающихся концепций и проектов — а не из-за поверхностности или безразличия — постмодернизм радикально плюралистичен. Его видение — видение плюральности».
Французский философ-постмодернист Жан Франсуа Лиотар, как бы дополняя его, подчеркивают, что постмодернизм — это специфическая парадигмальная установка на восприятие мира в качестве хаоса, «постмодернистская чувствительность». Таким образом, установки постмодерна, имеющие техно-научный характер и, казалось бы, лишенные духовной составляющей, ставят важнейшие вопросы современности: как сохранить единство в многообразии? Что такое техно-наука? Кем мы в ней являемся? Есть ли место Богу в техническом пространстве, в мире хаоса и беспорядка?
о. Августин: Одно из интереснейших прочтений христианства в перспективе постмодернизма мы находим в философии Джанни Ваттимо (род. 1936). «Долгое время я вставал рано: чтобы пойти на мессу перед школой, работой, университетскими курсами"[1]. Так было в юности. Потом же, философ после Ницше и Хайдеггера, Ваттимо долгое время противопоставляет себя вере, но в 90-х неожиданно возвращается. Он возвещает начало безрелигиозного христианства, в котором все, даже наиболее неприемлемые прежде догматы, приняты и неоспоримы. Ваттимо молится по латинскому часослову, говорит об упразднении морали, провозглашает «дебелое мышление» и собирает переполненные аудитории. Ваттимо — это яркое мышление. В его философии Крест Христов становится апогеем секуляризации, когда Бог как насилие раскрыт как иллюзия, а история христианства становится последовательным откровением этой тайны. Ваттимо не говорит о Воскресении.
о. Иосиф: Именно учение о Воскресении Христовом является основополагающим принципом христианского богословия. «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1 Кор. 15.14). Апостол Павел обращает эти слова к Коринфянам, со всей категоричностью, без обсуждений — «да» или «нет». Воскресение Христово — сердцевина Евангелия и суть веры. Церковь восприняла эту веру от апостолов, чтобы свидетельствовать о ней из поколения в поколение.
Многие философские системы и религиозные доктрины готовы были принять и часто даже принимали и христианскую мораль и этику, но Воскресения Христова не могли вместить. Апостолы столкнулись со многими сомнениями, спросами и недоуменными вопросами. Возражения и противодействия встречали первые христиане и святые отцы. На фундаменте веры в Воскресение Христово зиждется православная догматика, христология, сотериология и эсхатология. Если сместить Воскресение, превратится в пыль и прах все остальное богословское учение о триадологии, экклезиологии и антропологии.
о. Августин: Для ранней патристики воскресение человеческого тела делается настолько очевидной частью христианской антропологии, что рассуждение о человеке начинается именно с него. Впоследствии перспектива изменяется. Более ранние Символы веры говорят о «воскресении плоти», более поздние, среди которых Никео-Константинопольский, исповедуют воскресение мертвых.
В этих деталях намечался тот путь, что предстояло пройти нашей цивилизации в размышлении над пределом, обозначающим упразднение. Воскресение как идея, представление, убеждение, не основанное на исторической вере в восстание из мертвых Иисуса Мессии силой Бога и Отца, не способно устоять. Здесь раскрывается, на мой взгляд, принципиальное отличие философии от богословия.
Будучи частью хронологической традиции искусства мыслить и понимать, философия не может освободиться от необходимости постоянного соответствия законам причины и следствия, сообразования с предшествующей по времени линией мышления, следования логике, места здравого смысла, каждый раз становящегося таковым в непреодолимой зависимости от пространственно-временного контекста. Характерным отличием богословия становится наличие в нем мест, топосов, координат, в которых подобные соответствия не необходимы и даже невозможны. Они освобождают мышление, здесь же раскрывают его навстречу сакраментальному пространству таинства. Объективность и правда таинства — в реальности присутствия здесь и сейчас Того, Кто преодолевает всякое хронологическое настоящее и делает его настоящим по подлинности. Традиция назвала это место свободы догматом. Здесь больше нет необходимости в обоснованности и зависимости от причин и следствий. Местом начала этой сакраментальности стало историческое Воскресение Иисуса из Назарета, продолжающееся в истории в пронизывающем ее пасхальном торжестве и неуклонно двигающее историю навстречу упразднению. В эсхатологической Пасхе упразднится и богословие, но в истории оно никогда не будет упразднено.
[1] Gianni Vattimo, Credere di credere, Garzanti 1996, 7 (перевод цитаты: А. Соколовски).
