Проблемы исторической номинации Западной Руси

О.Б.Неменский

Каждый раз, при написании текста или чтении доклада, российский специалист по истории земель современных Украины и Белоруссии испытывает массу проблем с тем, «как же всё это назвать, чтобы и историю не переврать, и никого при этом не обидеть». Не имея возможности принять ответы на этот вопрос современной украинской историографии (которая чаще всего требует от самого историка изменить свою самоидентификацию), российские историки до сих пор не выработали собственного языка описания. Споры об этом — чуть ли не главная тема приватных разговоров (впрочем, далеко не только у историков), но выносить эти беседы на публичный уровень считается попросту политически неуместным. Думается всё же, что долго такое положение тянуться тоже не может.

Язык описания исторических реалий Западной Руси, которым оперирует современная российская украинистика и белорусистика, сформирован в советские годы и прямо обусловлен принципами национальной политики, разработанными Лениным и Сталиным, в том числе известной доктриной «сдерживания старшего брата». Сложившаяся за эти десятилетия традиция принципиально отличается от мэйнстрима русской дореволюционной историографии, развивая, скорее, принципы, разработанные украинской школой конца XIX — первой трети XX века. Однако и последнее можно утверждать только говоря об усечённых их формах. Если для русской школы было свойственно утверждение о «русских», состоящих из «малороссов, белоруcсов и великороссов», то советская традиция, восприняв свойcт венное украинской школе переведение акцента на нижний уровень трёхслойной системы этнической идентичности (славя не — русские — малороссы) и отрицание общего названия для восточных славян уже с XIV века, тем не менее сохранила русский этноним конкретно для одно го из «восточнославянских народов» — старых «великороссов». Послед нее ломало схему украинской школы, отрицающую существование чего-либо русского в ХХ веке (да и значительно раньше), сохраняя, вместе с тем, как бы отголосок отвергнутой старой общерусской школы.

Много раз декларированный отказ от советских идеологических догм в историографии 90-х фактически не затронул вопросов этнономинации истории земель Руси. Подавляющее большинство российских историков следует прежней схеме, есть, однако, и попытки вернуться к схеме общерусской. В вяло идущих спорах на эту тему основным и наиболее часто повторяемым аргументом первых является недопустимость словоупотребления, которое может затронуть чувства национальной гордости украинских коллег.

Проблема состоит в том, что как советская схема, так и общерусская, к настоящему времени уже вошли в сильное противоречие с современной украинской историографией и национальной идеологией. Противоречий, главным образом, два. Это, во-первых, тезис о существовании в прошлом единого древнерусского этноса, который впоследствии претерпел распад. Во-вторых, признание русского имени именно за велико россами. Оба этих положения украинской официальной историографией отрицаются. Не было единого древнерусского этноса, и последнее время для доказательства этого активно привлекаются археологические и филологические источники. Нет и никакого «русского» народа, есть «Россияне», присвоившие себе имя древних украинцев. Таким образом, попытка обоснования советской традиции от политкорректности проваливается.

Не значительно улучшает ситуацию и возвращение к дореволюционной общерусской схеме, в рамки которой не укладываются события ХХ века и современности, когда мы видим несомненное существование украинского народа со своим особым нерусским самосознанием и украинской идентичностью. Не спасает положение и активное употребление слова «восточнославянский». Во-первых, современная украинская историография всё более отходит от представления об этнической общности восточных славян, усматривая огромные различия в бытовой культуре у предков россиян, украинцев и белорусов ещё в археологических культурах I тысячелетия и устанавливая связь между этими культурами и возникшими потом этносами1. В некоторых работах историки само обозначение «восточных славян» оставляют вообще только для россиян, составляя для древних украинцев и белорусов иные обозначения («юго-западные», «северные» и т. д.). Кроме того, употребление слова «восточнославянский» применительно к населению земель Руси в эпоху после Владимира Святого представляется странной с точки зрения ещё одного участника рассматриваемого историко-номинологического спора — польской историографии. Я, например, имел довольно продолжительный спор на эту тему с известным польским историком проф. Войтехом Кригзайзеном, который довольно резко осудил попытку обозначить православное и униатское население Речи Посполитой в XVII веке как «восточнославянское». Проблема тут даже не только в поляках — понятие о «восточнославянском» воспринимается как относящееся к догосударственной стадии развития и на Западе. Впрочем, польский вариант решения проблемы, то есть обозначение этого населения «ruskim», но в принципиальном отличии от «rosjan"-московитов, вряд ли может быть воспринят российской историографией, так как опять же отрицает русское происхождение государствообразующего народа РФ, да ещё и ограничивает сферу применения этнонима «русский» только предками украинцев и белорусов.

Несомненно, что проблема нахождения адекватного истории языка будет становиться всё актуальнее и настоятельнее. Ради того, чтобы спор на эту тему перекинулся из частных разговоров на страницы печатных текстов, я попробую представить здесь один из взглядов на этот вопрос и надеюсь на начало открытой дискуссии. Представляется, что по ходу попыток найти собственно российский историографический язык этнонимов прошлого следует исходить не из соображений политкорректности — её вариантов довольно много («на всех не угодишь»), а в результате всё сводится лишь к выбору политической лояльности историка (российской, украинской, польской или ещё какой — хоть той же литовской). В то же время, несомненно, что стремление не задевать национальные чувства наших коллег из ближнего зарубежья так же заслуживает уважения.

Стоит обратить внимание на тот факт, что современная этнология (я имею в виду послевоенный период её развития) как на Западе, так и в нашей стране, пришла к выводам, которые могли бы значительно облегчить наши поиски адекватного языка описания. Здесь для нас актуален в первую очередь тезис, согласно которому в констатации наличия той или иной этничности важнейшим фактором признаётся наличие самосознания, закреплённого в самоназвании (этнониме). Хочу заметить, что этот тезис является важнейшим не только для запад ной этнологической мысли, в которой явно преобладает конструктивистская школа, но к нему пришла и отечественная примордиалистская этнология ещё в советское время. Вот, например, ведущий отечественный этнолог Ю.В.Бромлей в своей книге, изданной в 1983 году, определяя этнос через «общие относительно стабильные особенности языка и культуры», главным в его определении считает признак устойчивости этнонима, а абсолютно необходимым этническим признаком признаёт этническое самосознание, выраженное в самоназвании. Возможно, если встать на позиции такого подхода и констатировать ту или иную этничность населения земель Руси в ту или иную эпоху исходя из употреблявшихся этим населением самоназваний, а не исходя из часто меняющихся систем политкорректности современного нам времени, мы и получим желаемый нам независимый от политики и политиканства язык номинаций, имеющий прочные научные критерии обоснования в нашей источниковой базе.

Какие тогда перед нами встают проблемы?

Во-первых, это подчас сильное несоответствие имён больших социальных групп прошлого с употреблением и восприятием этих же имён в наши дни. Не вызывает сомнения повсеместное господство русского самосознания в культурных центрах восточных славян начиная по край ней мере с конца XIII века. Однако, если мы примем тезис, что говорить о русских в прошлых столетиях можно только тогда, когда называвшие себя так подразумевали под этим самоназванием то же, что и мы сейчас — нам придётся начинать историю современного русского народа даже не с XIX-го, а, наверное, со второй половины XX века.

То, что этническая самоидентификация в разных столетиях имела разные свойства и разную смысловую нагрузку — вряд ли повод, чтобы заниматься переименованием всех тех, кто осознавал себя тогда сохранившимися по сей день этнонимами, или же выявлением цепочек раз личных «русских народов», существовавших в разные эпохи. Представление о том, что значит «я русский», может меняться и у одного человека на протяжении его жизни, причём во многом эти изменения будут культурно и социально обусловлены. Так же вряд ли аргументом в пользу таких переименований могут быть пространственные различия в понимании собственной этничности. Это порождает совершенно бессмысленные споры о том, кто был «настоя им русским» в каком-нибудь XV столетии — жители Львова, Киева, Полоцка или Москвы. Хотя, конечно, нам должно быть важно различение этнонимов и, например, политонимов, ведь если этот житель Львова называл себя «русским» только потому, что являлся жителем Русского воеводства — вряд ли такую самоидентификацию можно признать этнической. Так же вряд ли осмысленно выделять различные русские (или какие-либо ещё) народы по социальному признаку: ясно, что крестьянин, называя себя «русским», мог подразумевать под этим не совсем то, что придворный великого князя. Популярная у советских историков концепция «двух культур» — элитной и народной — в данном случае может привести к весьма странным результатам.

Все подобные споры — кого называть «русским» в XVII веке — считавшего себя таковым киевлянина или новгородца, или тогда уже не было «русских» вообще — имеют явную модернизационную основу и связаны со стремлением «национализировать» прошлое. Отсюда же и стремление отказаться от фактора самоидентификации вообще, выделяя «объективно сформировавшиеся этносы». Самосознание тогда предстаёт чем-то дополнительным и необязательным. В украинской историографии на этой основе возникла теория «дремлющего украинского самосознания», когда русская самоидентификация прежних жителей территории Украины объясняется просто тем, что украинское самосознание ещё «не проснулось». Такая формулировка попала даже в наиболее официальную версию украинской истории, представленную в книге тогда ещё президента Украины Л. Кучмы «Украина — не Россия»: «Украинцы, о которых я говорю, не были отступниками, не будем обвинять их напрасно. Они считали себя русскими из Малороссии. В их время украинское сознание ещё не пробудилось настолько, чтобы они подчёркнуто считали себя украинцами в России"4. Однако и путь выявления «объективных» характеристик этноса на деле оказывается ещё более спорным и проблематичным, чем ориентация на самоопределения, приводя ко множеству вариантов выделения и различения «объективных характеристик». Многие из них носят почти расистский характер.

Главной причиной подобных проблем представляются свойственные нашему ещё во многом нововременному сознанию националистические структуры мысли. У нас есть подсознательная потребность видеть современные народы если не в каменном веке, то по крайней мере уже в средних веках — это служит важным психологическим дополнением к нашему национальному самосознанию. Но, опять же, стоит ли этой «национализацией прошлого» заниматься профессиональному историку?

Думается, что споры о том, кем были люди с русской самоидентификацией в прошлых веках, вообще можно оставить в стороне от затронутой нами проблемы. Вопрос о том, как их называть — это не вопрос о том, кем они были «на самом деле». Были ли киевлянин и москвич, считавшие себя «русскими» в том или ином веке, представителями одного народа, или же разных, лишь совпадая в самоидентификации, — тема иных дискуссий. Речь идёт о языке описания. Называя русскими всех, кто называл сам себя так, мы не теряем возможности постановки вопроса «а были ли эти русские одним народом или нет?». Однако мы и не грешим против факта общей русской этничности (этно-самоидентификации). Она действительно была общая, и не по созвучию, а по происхождению — с этом никто из профессиональных историков особенно и не спорит.

Говоря о языке историописания, очень важно различать два вида терминов: исторические и историографические. Исторические — которые мы берём из текстов наших источников и надеемся, что употребляем их примерно в том же значении (а на этой надежде основана вся работа историка). Историографические — специально изобретаемые нами и вводимые в исторические тексты как уже результат нашей осмысленной интерпретации прошлого. Важно, чтобы эти термины соотносились обусловленно.

Современная украинская историография употребляет слово «украинцы» для обозначения современных и живших в ХХ веке людей с определённой украинской идентичностью (термин исторический), и, одновременно, для наименования людей прошлого, украинского самосознания не имевших, но являвшихся, на взгляд таких историков, всё же украинцами (термин историографический). Наличие одновременно одинаково звучащих исторического и историографического термина «украинцы» создаёт, особенно у неподготовленного читателя, ощущение тождественности. К тому же, слишком уж зыбка граница между двумя терминами и границы употребления второго — очень спорны. По сути, такая ситуация просто смешивает два различных по типу понятия по принципу созвучия, что можно признать просто историографической ошибкой, если бы не её политическая основа. Термины историографические просто не должны повторять реально существовавшие (или существующие) имена и понятия прошлого, так как не гарантируют понимания читателем их различного характера и — фактически — фальсифицируют историю.

Потребность различения русских, живших в Западной Руси, и русских, живших в Руси Восточной, несомненно, есть. Но так как сама историческая ткань не даёт нам материала для их различения, стоило бы ввести его на уровне понятий, имеющих откровенно историографическое происхождение. Например, почему бы не употреблять для их различия слова «западные» и «восточные»? Ведь такое различение проводилось в русской досоветской историографии. Как различаются в историографии остготы и вестготы, несмотря на то, что и бытовая и духовная культура, и ареалы расселения, как и, наверное, историческая память у этих народов со временем стала сильно разниться. Вряд ли осмысленны споры, кто из них был «настоящими готами», и такое словоупотребление вряд ли кого из историков или читателей их текстов может натолкнуть на мысль, что сами готы той эпохи осознавали себя «восточными» или «западными». Равно как и споры, кто из русских XVI века был «настоящим», а кого надо называть как-то иначе.

Среди различных иных предложений наиболее часто встречается употребление относительно западнорусского населения имени «руський» в украинском написании. Основано оно на идеях венских историков конца XIX — начала ХХ века различать галичан и русских, живущих в Российской империи, с помощью различного количества букв «с». Однако, такие предложения могли иметь место в период выработки литературных норм языка, но вряд ли могут быть приняты в наши дни. Грамматика русского языка просто не позволяет образовать от слова «Русь» форму прилагательного с одним «с» (второе «с» неминуемо появится в суффиксе). Не утвердилась эта традиция и в украинском языке — здесь фонетическая грамматика не позволяет образовать форму уже с двумя «с».

Не менее странным представляется и проект наименования западнорусского населения «рутенами». Во-первых, если мы решаем употреблять чисто историографический термин «рутены» к жителям Западной Руси, на каких основаниях, кроме политических, мы оставляем историческое имя жителям Руси Восточной? Если же полностью отойти от «русского» имени в описании прошлого, и обозначать одних — латиноязычным «рутены», а других — грекоязычным «россы» (уж, наверное, не «россияне»), то такую границу разумнее проводить между русскими, ориентированными на греческую культуру, и русскими, ориентированными на латинство (то есть, по сути, между православными и униатами), что опять же создаёт ложное впечатление об их различной этничности.

Ориентация на этнические самоназвания с чётким различением между вводимыми историографическими понятиями и собственно историческими мне представляется наиболее разумным выходом из имеющейся проблемы. Впрочем, я отнюдь не ожидаю скорого принятия всеми такого подхода. Задача настоящей статьи — пробить стенку ложного политкорректного молчания и вывести дискуссию на эту тему из сферы частных бесед в открытый диспут. По прошествии 15 лет после распада СССР становится всё более ясно, что сохранение в российской историографии весьма неопределённого положения шаткой политкорректности в этом вопросе является тупиковым путём. Тем более, что политкорректность истории всегда будет зависеть от очередных кульбитов официальной идеологии по крайней мере России, Украины и Белоруссии, а также от потенциальных дальнейших изменений на нашей политической карте. Ныне мы имеем реальную возможность свободной профессиональной дискуссии, а формирование российской исторической школы изучения Западной Руси — дело довольно близкого будущего. Но начало её формирования — выработка собственного языка. Он может быть принят «по указке сверху», а может — в результате продолжительной и открытой дискуссии в профессиональном сообществе. Давайте выберем второе.

Автор — Олег Борисович Неменский. Историк, политолог, сотрудник Института славяноведения РАН, сотрудник Центра украинистики и белорусистики МГУ им. М.В. Ломоносова

Опубликовано:

5 См. об этом, напр.: Неменский О.Б. «Русская» идентичность в Речи Посполитой в конце XVI — первой пол. XVII века (по материалам полемической литературы) // Этно-конфессиональные конфликты и протонациональные дискурсы во Франции и Восточной Европе в позднее средневековье и раннее новое время. М.: ИНИОН РАН, 2007. Проблемы исторической номинации Западной Руси