Первое, что сделали русские эмигранты, оказавшись в двадцатых годах в Париже — это построили церковь. Маленькую, бедную, но православную: входишь — даже теперь — и кажется, что находишься на Афоне. Без электричества, только свечи и лампады; иконы только византийские (в русском стиле) — это не религиозная живопись, не подражание европейским образцам. Благоговейная атмосфера, место для человеческой общности, общения личностей.
Вокруг церкви в убогих бараках разместили богословский институт. То особое, исключительно свое, что они должны были принести в Европу — это богословие. Профессора — из первой группы эмигрантов. Почти все они были специалистами в других областях знания. Сергей Булгаков, профессор политэкономии Московского университета, в Париже — священник и профессор догматического богословия. Георгий Флоровский, профессор истории Одесского университета, в Париже — священник и профессор патрологии. Василий Зеньковский, профессор философии и психологии Киевского университета, в Париже — священник и профессор философии. Кассиан Безобразов, профессор истории Ташкентского университета, в Париже — епископ и ректор института. То же самое Николай Афанасьев, Антон Карташов, Борис Вышеславцев. Более молодой Владимир Лосский — приехал в Париж двадцатилетним юношей, изучал средневековую философию и стал самым значительным богословом-систематиком диаспоры.
Изгнанные русские переселенцы принесли с собой в Европу не какую-то особую церковно-богословскую традицию: более «православную» идеологически и более «духовную» и «мистическую» практически. Нет. Тупику европейской цивилизации они противопоставили реализм своего Богообщения — оживили закостеневший язык богословского академизма и морализма. Их незаметная деятельность обладала силой «горчичного зерна» — мельчайшего семени, способного расколоть скалу.
Это было настоящей исторической неожиданностью, если не чудом. После столетий «Вавилонского пленения», пребывания в отчуждении, подражания интеллектуализму и юридическому морализму Запада, Православие вновь идентифицировало себя как «экклезиологическое» событие — событие превращения биологического индивидуума в личностное существование любовного общения жизни. Православные заявили о реализме своего опыта, о чуждости для них различных религиозных идеологем и эгоцентричной «религиозности». Их дерзновение с быстротой молнии передалось в каждую православную страну, уподобилось малой закваске, всецело менявшей настрой ума, позиции, проблематику, язык. Одновременно целое поколение римо-католиков и протестантов было «заражено» критическим отношением к застывшей «религиозности» западного христианства.
Горестно сравнивать русское и греческое присутствие в Париже — греческие переселенцы никогда не задавались и до сих пор не задаются вопросом: что особенного, исключительно их собственного, должны были они принести в Европу, что могло бы сделать их участниками ее преобразования.
Вся греческая интеллигенция Парижа, начиная с эпохи Кораиса и Психариса и вплоть до поколения Свороноса, Кастанакиса, Акселоса, Ксенакиса[1], прилагала максимум усилий лишь к тому, чтобы скорее и полнее уподобиться французам. Она обезьянничала, пыталась подражать местному образу мысли и задавалась чуждой проблематикой.
Для остальных — для большинства членов греческой общины Парижа, которая состояла из богатых дельцов, торговцев, судовладельцев, представителей старых аристократических фамилий — от их греческого происхождения остались лишь некоторые обычаи да удобная возможность для завязывания выгодных знакомств. Еще в начале века они построили в одном из наиболее аристократичных районов Парижа богатую церковь в европейском стиле. Богослужение в ней — с полифоническим хором из наемных французских оперных певцов — было не более чем религиозным представлением и удобным случаем для «бомонда» собраться вместе.
О русской диаспоре во Франции я узнал из их книг, и это перевернуло весь ход моей жизни. В Париж я приехал уже с живой потребностью непосредственно познакомиться и приобщиться к этому историческому феномену.
Из первого поколения в живых оставался только Павел Евдокимов. Высокий, стройный, аристократичный в манерах. Он жил в скромной квартире в предместье Парижа. Помню долгую аллею, которую было нужно пересекать по пути к нему. Он часто приглашал меня к себе. Мы с ним обсуждали различные проблемы. Он постоянно говорил о необходимости выработки четких критериев, иерархии приоритетов. Опытный, рассудительный, внимательный к формулировкам.
Позже я ближе познакомился и вступил в общение с уже офранцуженным вторым поколением: Николай Лосский, Борис Бобринской, Петр Струве, Михаил Евдокимов — с одними больше, с другими меньше, — а также с восхитительным Оливье Клеманом, который, не будучи изначально воспитанным в Православии, тем не менее, стал одной из главных фигур православной интеллигенции Парижа.
Углублялись личные взаимоотношения, многоценные и незабываемые. Однако самым большим открытием в Париже для меня была — впервые в моей жизни — живая реальность церковного прихода. Православие в Париже не было ни идеологией, ни «обществом», ни административным институтом, ни даже богословской школой русских. Оно состояло из «тел» приходов, собраний личностей, общающихся друг с другом.
Я вступил в тесную связь с двумя франкоязычными приходами. Первый собирался в подвале — «крипте» — роскошного русского кафедрального собора на rue Daru, возле Etoile. Кафедральный собор и его богослужения не слишком отличались от атмосферы греческого кафедрального собора. Внизу, в «крипте», все было «другое» — там подстерегала неожиданность: вдруг становилось очевидным, что люди вокруг принадлежат тебе, а ты — им, что все мы вместе составляем единую, вне-мирную общину. Просто и без какого-либо приукрашения. Живя сначала в Греции, а затем в Германии, я был знаком с некоторыми «благочестивыми» общинами: «благочестие» здесь было общим условием принадлежности приходу, однако из-за него терялась близость между членами прихода. В «крипте» же каждый приносил с собой свою инаковость, больше или меньше добродетельную, не заботясь о том, соответствует ли она принятым нормам. Объединяющим стержнем была потребность общения, предвкушение эсхатологического «царства», которое даруется каждому евхаристическому собранию.
В те годы в «крипте» служил о. Петр Струве: всю неделю он был врачом в одной парижской больнице, а по воскресеньям — священником, проникновенно совершавшим богослужение и говорившим проповеди, богословски чрезвычайно насыщенные. Традиция совмещать священство с работой до сих пор распространена в православной диаспоре. О. Петр погиб в автомобильной катастрофе, возвращаясь одним туманным днем из больницы. Я еще жил в Париже, но не помню точно года, когда это произошло. Не могу забыть плача, с которым сопровождали в последний путь этого благодатного человека.
Когда я бывал у него дома, то иногда просил почитать мне Пушкина в оригинале. Хотя я не понимал русского языка, меня очаровывала его музыкальность. В своей жизни я не знал дома более открытого, чем у Петра и Тани Струве. В любое время здесь можно было найти самых необычных людей: актеров, поэтов, русских аристократов, нищих с парижских окраин — всякой твари по паре. Всегда был накрыт чай — Струве ко всем относились одинаково тепло.
Несколько воскресных дней я посещал другой франкоязычный приход на rue St. Victor, в пятом округе Парижа. Раньше там был магазин или ресторан, который русские превратили в церковь. Некрашеные деревянные балки подпирали стены и потолок. Внутренняя обстановка создавала атмосферу благоговения и покоя. Иконостас был расписан Леонидом Успенским, который вместе с женой и семьей Лосских каждое воскресение приходил сюда на богослужение. Священником здесь был о. Габриель Генри, служащий страховой компании. Он великолепно знал греческий язык, оставшийся у него после длительного пребывания в Фессалониках.
И здесь приход был живой общиной, собранием людей, живших сознанием, что их связывает Евхаристия. В Париже я понял, что подлинность и искаженность экклезиологического события зависит от сохранения либо гибели прихода.
Перевод с новогреческого Сергея Говоруна
[1]Адамантий Кораис (1748−1833) — родоначальник греческого Просвещения; Яннис Психарис (1854−1929) — греческий филолог, языковед и писатель; Николай Своронос (1911−1986) — греческий историк; Фрасос Кастанакис (1901−1967) — писатель, ученик Психариса; Костас Акселос (род. в 1924 г.) — философ неомарксистского направления; Янис Ксенакис (род. в 1921 г.) — греческий композитор, член Французской Академии (с 1983 г.).
