«Не возлюбивши покоя»

Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества [Текст]. Выпуск 3: в 2 частях. 1851 — 1860: «Московские сборники». Исследование украинских ярмарок. Ополчение. В комиссии князя В.И. Васильчикова. Путешествия за границу. «Русская беседа». «Парус». / Сост. С.В. Мотин, И.И. Мельников, А.А. Мельникова; под ред. С.В. Мотина. — Уфа: УЮИ МВД России, 2011. — 304 с. (ч. 1); 308 с. (ч. 2).

Работа, подготовленная под редакцией С.В. Мотина и в основном его собственными усилиями, скромна и амбициозна. Скромна она заведомым ограничением — последовательным рядом снижений, вынесенным в заголовок — это не биография, и даже не летопись жизни и творчества, а всего лишь «материалы» к ней, труд подготовительный (иное дело, что на практике «Материалам» нередко суждено оставаться по факту и итоговыми трудами — как «Материалы к биографии Вл.С. Соловьёва» Лукьянова по сей день так и остаются единственной, пусть и незаконченной, подробной биографией Соловьёва).

Амбициозность же работы очевидна — это титаническая попытка силами по существу одного человека составить максимально возможное подробное описание жизни и творчества Ивана Сергеевича Аксакова. Учитывая масштаб задачи, ограничение «материалами» неизбежно — Иван Аксаков до сих пор не стал объектом обзорных биографических исследований, сведения о его жизни, в особенности в самый творчески-активный период с конца 1850-х до 1886 г. приходится собирать по крупицам, ловить любое упоминание о нём. В этой собирательской работе — первая и самая очевидная ценность данной публикации, позволяющей обозреть массу источников, зачастую редких и труднодоступных.
Два первых выпуска, изданные в 2010 г., и первая часть третьего опирались на существенную исследовательскую базу — в первую очередь на детально откомментированную Т.Ф. Пирожковой переписку И.С. Аксакова с родными — и были преимущественно хронологической систематизацией достаточно известного материала, то дальнейшая работа С.В. Мотина всё в большей степени приобретает характер самостоятельного исследования. Традиционно в центре внимания, как исследователей, так и широкой публики оказывалось славянофильство 40-х — 50-х годов XIX века. Причины такого хронологического ограничения вполне поняты: во-первых, это время формирования направления в активных спорах с западниками, что делало оправданным с идеологической точки зрения как либеральных исследователей XIX — нач. XX века, так и последующих специалистов советского времени, интерес к данному периоду — славянофилы исследовались сквозь призму своих отношений с западниками, что легитимировало интерес к предмету, но одновременно резко сужало перспективу. Во-вторых, в 1840-е и 50-е славянофильство выражается в основном в поэзии и в литературной критике — именно в последней идет основное противостояние (далеко не на равных) с западничеством, журнальными форпостами которого выступают «Отечественные записки» и «Современник» (тогда как славянофилам остается «никем, кроме авторов, нечитаемый» «Москвитянин» да нерегулярно издаваемые сборники). Подобный «литературный» характер славянофильства 40-х — 50-х годов оправдывает интерес к нему со стороны филологов — соответственно иссякающий по отношению к 60-м — 80-м годам, когда русская общественная мысль получила возможность «говорить собственным голосом», не используя литературу и литературную критику как неизбежную и единственную ширму.

50-е годы, которым посвящен рассматриваемый выпуск «Материалов» — самый сложный период в жизни Аксакова. Многообещающий чиновник, ярко заявивший себя на службе сначала в министерстве юстиции (участием в астраханской ревизии и в должности товарища председателя уголовной палаты в Калуге), а затем в качестве чиновника по особым поручениям при министре внутренних дел, он оказывается вынужден в 1851 г. подать в отставку. Сама история отставки Аксакова — сюжет в высшей степени характерный как для образа самого Ивана Сергеевича, так с точки зрения бытового поведения славянофилов. Аксаков, после кратковременного ареста 1849 г. отправленный с поручением в Ярославскую губернию и проведя там два года в описании городского хозяйства и одновременно занимаясь расследованием по расколу, получил министерский выговор за свою поэму «Бродяга»: в глазах министерства литературные занятия были несовместимы со званием чиновника. Замечание от министра было воспринято Аксаковым как оскорбление — поскольку он старательно поддерживал дворянскую модель поведения, ориентированную на александровскую эпоху, особый этос службы, где министр был выше чиновника только по делам служебным, и только в этом отношении мог давать какие бы то ни было указания — во внеслужебном же плане Аксаков полагал себя равным министру, такому же русскому дворянину, как и он. Министр, по его представлениям, в атмосфере позднего николаевского царствования явно ставшими архаичными, мог требовать от него честной службы — и в этом отношении упрекнуть Аксакова было невозможно; прочее же было пространством частной жизни, личного существования — до которого дела министру быть не могло, по крайней мере до тех пор, пока не нарушались законы приличия и общежития. В определенном смысле можно сказать, что конфликт, приведший к отставке Аксакова, был только поводом — несовместимость своих представлений с господствующими он осознавал давно и задолго до столкновения с Перовским писал родным: «служить у нас можно только держа в кармане заготовленное прошение об отставке». Отвечая на взволнованные письма родных по поводу отставки, Аксаков так формулировал свою позицию:

«Я совершенно покоен духом. Я не герой, потому что это все в отношении к целому вопросу буря в стакане воды, и не жертва (сохрани Бог!). Я только честный человек или, по крайней мере, хочу быть таким, хочу оставаться неуклонно верным своим правилам, а потому, что бы ни случилось, в выигрыше я. <> Вы скажете, что в этом деле повод ко всем моим поступкам был пустой. Не совсем. Тут я отстаивал принцип домашней, нравственной свободы служащего, самостоятельность чиновника, служащего не Перовскому и не правительству, а самому делу, никогда ничего не испрашивающего, а требующего себе должного воздаяния. Не такой же я ветреник, что не знал, к чему это все поведет, и уж раскаиваться не буду» (1.III.1851).

Выброшенный со службы, Аксаков оказывается в трудной ситуации, поскольку жизнь собственного семейства, жизнь московских славянофилов его не устраивает — он не готов, принципиально не желает ограничиваться беседами в кружках и светских салонах да заботами по хозяйству. Всегда будучи человеком деятельным, он нуждается в занятии — и судьба сводит его с Кошелевым, в это время сближающегося со славянофилами. Кошелев недавно только оставил занятия по откупам, составив на этом миллионное состояние, и также как и Аксаков, будучи человеком дела, искал к чему себя применить — он дает средства на издание «Московского сборника», редактором которого становится Аксаков, быстро и успешно собирающий материалы (планируется выход четырех томов в 1852 г., т. е. фактически — в условиях запрета на основание новых журналов, «Московский сборник» мыслится как ежеквартальное издание). Успеху издания способствует славянофильская «неортодоксальность» Аксакова — он активно привлекает в сотрудники представителей других направлений, стремясь не к «чистоте рядов», а к интеллектуальному и художественному уровню издания. Однако здесь его вновь настигает неудача — после выхода первого тома выпуск остальных запрещается цензурой, а на самого Аксакова вместе с несколькими другими славянофилами налагается фактически запрет что-либо писать и издавать.

Не будучи способен найти себе дело «по душе», Аксаков стремится утолить гложущую его потребность деятельности хотя бы во внешних занятиях — в 1853 г. он пытается добиться разрешения отправиться в кругосветное плавание на фрегате «Диана», но получает запрет от III Отделения, в том же году ему удается получить поручение от Русского географического общества на описание Украинских ярмарок — и целый год он проводит в разъездах по Украине, собирая статистические сведения, а попутно, в письмах родным, заменявших ему дневник, оставляющий драгоценные описания тогдашнего малороссийского быта. Исполнив поручение и вернувшись в Москву, он спешит весной 1855 г. записаться в ополчение — решение, вызвавшее недоумение большинства знакомых и неприятие родных. Объясняя свой поступок, он пишет родным:

«Что касается до меня, то, кроме других побуждений, я вступаю по велению совести, о чем я и не говорю никому, потому что совестно это говорить, да и не все расположены этому верить. Уже более года мне совестно читать газеты, толковать о значении эпохи, желать войны — и не участвовать в жертвах, необходимых для исполнения этого желания, не участвовать, хоть страдательно, пассивно, в качестве рабочего темного и безвестного, если не в качестве деятеля. Разумеется, очень естественно желать при этом участия более согласного с наклонностями, более деятельного, но если этого нет, как надобно понести тяготу со всеми. Но кроме этого, я иду в ополчение и потому, что не имею другой деятельности, и потому, что меня манит новость этого пути, что я люблю и перемену мест, и жизнь тревожную, и хочется дохнуть опасностью. Я должен сознаться, что повеселен и помолодел, вступив в ополчение, хотя, впрочем, надевая вчера мундир, исполнился на ту минуту очень серьезного и строгого чувства» (8.IV.1855).

К сожалению, в работе Мотина, равно как и в предшествующих исследованиях биографии Аксакова 50-х годов, остаются нераскрытыми причины конфликта с родными — отношения Аксакова с семьей в эти годы сложные и напряженные, что фиксируется и в дневнике сестры Веры, обеспокоенной приездом брата в подмосковную деревню, и в горьком письме Аксакова к брату Григорию, где он сетует на отношение к себе остального семейства. Каковы бы ни были причины подобного положения вещей, оно является немаловажной причиной тяги к странствованиям, владеющей Аксаковым в эти годы. Окончание Крымской войны и роспуск ополчения не приводят его домой — он поступает в комиссию князя Васильчикова по расследованию злоупотреблений интендантского ведомства в период войны, а затем едет в первое заграничное путешествие, где завязываются отношения с Герценом. Само это путешествие выступает некоего рода «проверкой» славянофильских взглядов:

«Мне очень хочется посмотреть народ, самый простой народ в чужих краях, чтобы посудить и там отношение образованного сословия к необразованному, чтобы вникнуть, не присущи ли всякому народу, на известной степени развития, те свойства, которые мы считаем почти исключительною принадлежностью русского народа» (14.IX.1856)
Среди славянофилов его положение на самом краю — для Кошелева он скорее оппонент, человек, с которым расхождение по большинству вопросов, Хомяков куда более терпим, но отнюдь не близок. Правда, в 1858 г. Кошелев оказывается вынужден привлечь Аксакова к работе над издаваемым им журналом «Русская беседа» (вопрос о кандидатуре Аксакова в качестве неофициального редактора поднимался ещё год назад, но тогда Кошелев наотрез отказался): круг славянофилов был очень узок, а с 1857−58 гг. большинство из активных славянофилов — Самарин, кн. Черкасский, сам Кошелев — оказались погружены в работы по крестьянскому вопросу. Полуторалетняя работа Аксакова по редактированию «Русской беседы» существенно оживила журнал, однако это не спасло издание, прекращённое (помимо прочих причин) вследствие внутриредакционных конфликтов: Кошелев не был заинтересован продолжать журнал в том направлении, которое старался придать ему Аксаков, а попытка самостоятельного редактирования оказалась не слишком успешной.

И, тем не менее, к концу 50-х — началу 60-х годов Аксаков находит себя — его призванием оказывается публицистика. Впрочем, как обычно для него, это не получается легко и с первого раза — задуманная им газета «Парус», покровительствуемая Министерством иностранных дел, тем не менее закрывается правительственным распоряжением уже после выхода второго номера. Но с этого времени уже вполне определяется вся его будущая деятельность — журналистика и работа по славянскому вопросу.

Наиболее же важным, тем, что неярко, но глубоко вырисовывается в работе Мотина, на наш взгляд является формирование публичной позиции Аксакова, «своего лица». Аксаков вошел в историю русской журналистики и общественной мысли как «персональное явление» — в этом была и его слабость, и сила. Он не принадлежал без остатка ни к одной партии, ни к одному лагерю; газеты, которые он будет издавать с конца 50-х и вплоть до самой смерти, будут неизменно сохранять характер «личного органа». Отсюда отмеченный исследователями налет «дилетантизма», но отсюда же и редкая, если не уникальная, памятливость — слово у Аксакова отнюдь не газетное, оно постоянно удерживает память о предшествующем и последующем, ответственность перед собой; репутация и длительность во времени — не эпизодичность, не мелькание событий, каждое из которых отменяет предыдущее, но история — историчность его существования в журналистике. Это личное присутствие Аксакова в общественном пространстве и формируется в 1850-е годы.
1.VIII.1855 г. Аксаков пишет родным из Мещевска:

«Через 8 лет прохожу я через эту самую Калугу ратником, еще далеко не успокоившимся духом и еще не возлюбивши покоя, тогда как все тогдашние мои сверстники и товарищи молодости давно уже пристроились и уже в пристани!»

До самой смерти Аксаков не «возлюбит покой» и не «успокоится духом», но в 50-е, в сложной житейской суете, в постоянном беспокойстве и неудачах, в ощущении себя «не у места», он сумеет выработать себя, обрести жизненную твердость и новое чувство чести — не сословно-дворянское, но покоящееся на новом принципе «общественного служения» и ответственности. Выходя далеко за пределы обозначенного в заголовке жанра, благодаря обильным выпискам и отчасти предусмотренному, а отчасти, возможно, и ускользающему от авторского замысла наложению цитат, работа Мотина образует драгоценный коллаж, восполняющий отсутствие до сих пор биографии Ивана Сергеевича Аксакова — центральной и ускользающей от однозначных определений фигуры в истории русской общественной мысли 60-х — 80-х гг. XIX века.