СПОСОБЫ СЕМАНТИЗАЦИИ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОЙ ЛЕКСИКИ КАК МЕТОДИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

Несмотря на свою жутковатую кондовость, наиболее результативным при овладении лексиконом является систематическое заучивание порционного количества слов. Но представить себе, что люди изо дня в день зазубривают лексический церковнославянский минимум по принципу случайной выборки, нельзя вообще.
Методисты предлагают другие способы изучения словарного состава, которые используются и при изучении иностранных языков. В первую очередь, это конструирование лексико-семантических полей, материал которых «монтируется» в русские тексты: добро и зло, животные и растения, числа и меры в священном Писании и т. д. и т. п.
Семантизация лексики — одно из ведущих направлений при изучении любого языка. Она включает в себя целый ряд взаимосвязанных и взаимообусловленных моментов: овладение определенным количеством слов — как из активного, так и из пассивного фондов; знакомство с системными и квазисистемными группировками (синонимы, антонимы, паронимы, омонимы, лексико-семантические группы и поля и нек.др.); однозначными и многозначными словами, имеющими несколько лексико-семантических вариантов, которые в свою очередь складываются из мельчайших компонентов — сем; структурой лексического значения (денотат — называемый предмет, сигнификат — обозначаемое понятие; коннотат — сопроводительный эмоционально-экспрессивный пласт, национально-культурный ореол и проч.); контекстными связями слов.
Данная статья посвящена рассмотрению основных способов семантизации церковнославянской лексики.
Подобная процедура предполагает достаточно твердые языковые навыки, а потому может иметь место лишь на заключительных этапах освоения, а не в начале, как полагают некоторые преподаватели. Такие упражнения таят в себе опасность нелепой нагроможденности и непонятности лексико-грамматического материала.
Например, ужик «родственник»: вряд ли человеку, не знающему церковнославянскую морфонологию, будет понятна палатализованная форма И.п. мн.ч. ужицы, так как для него привычней ужики — а это В.п. мн.ч. или почему птицы пернат-ыя, скоти польст-iи, а колена земн-ая — ведь в русском одно окончание?
Иными словами, лексико-семантические поля зачастую дезориентируют новичков, чинят препятствия к пониманию морфологии — подобно тому, как пугают сельских жителей городские небоскребы.
кроме того, трудно положительно оценить целесообразность и эффективность церковнославянских вкраплений в русский текст. В итоге рождается нежелательный макаронический стиль, который хорош, как художественное средство, но никак не методический прием.
Избежать порочной межъязыковой смешанности, казалось бы, помогут искусственные учебные модели текстов. Однако образчики типа Жребя мало стоит ту вызывают стойкое неприятие. Не очень ясно: зачем они нужны, какова их роль, и чем данный прием принципиально отличается от конструирования лексико-семантических полей?
К тому же использование искусственных учебных моделей в основном замыкается на составлении словосочетаний типа гортань глаголющий, персть бренная, которые с невероятным допуском можно назвать минитекстами.
Но самый веский аргумент, отрицающий подобные упражнения, лежит на поверхности. Эти куцые «произведения», без преувеличения, можно назвать надругательством над сакральной природой церковнославянского языка и герметичностью богослужебных текстов, разбазаривание которых недопустимо.
Наконец, действенным инструментом семантизации церковнославянской лексики считается так называемое комментированное чтение текстов. Сам по себе данный метод неплох. Но он должен базироваться на твердом, реальном основании.
Исходным и сильнейшим аргументом для методистов, которые говорят о комментированном чтении текстов, выступает энергичное открещивание от того, что с церковнославянского языка на русский переводить нельзя.
Действительно, с научной и духовной точек зрения термин «перевод» в данном случае не корректен. Однако в методических целях — при условии, что до обучаемой аудитории доведены нужные сведения об истоках и судьбах русского языка, — он оправдывает себя. Ведь обучение богослужебному языку преследует архиважную цель — как можно ближе познакомить людей, не знающих церковнославянского, с содержанием того или иного текста, а значит, как можно полнее и бережнее передать, перенести, выразить то, что уже выражено — только другими средствами.
Кроме того, признавая неудачность термина «перевод», нельзя не высказать критические соображения по поводу его заменителей.
Аморфное «переложение» вообще не заслуживает внимания, ибо само по себе предполагает легковесность: переложение всегда условно, неточно. Тогда как в задачу теоретиков и практиков входит максимально близкая, достоверная передача церковнославянского первоисточника.
А вот громкое «толкование» служит очень серьезной заявкой, которая нуждается в уважительном рассмотрении.
Итак, традиционно в применении к церковнославянским текстам термин «толкование» используется расширительно, уводит в историко-богословские сферы и далеко не всегда предполагает лингвистические экскурсы.
Если все же перейти в языковую плоскость, толкование, насколько это видно из работ некоторых методистов богослужебного языка, имеет фрагментарный характер и не дает никакого представления о предложении, которое является основной коммуникативной единицей языка.
Между тем, еще в XIX веке было доказано, что предложение нельзя понять, если механически сложить значения слов, его составляющих. Есть еще один компонент — предикативность (временной и модальный пласты). Она сигнализирует о реальности или ирреальности того, о чем сообщается, то есть либо о временной определенности, либо временной неопределенности. Формируясь как грамматическое значение, предикативность необходимо принадлежит каждому предложению, ибо накрепко цементирует его. Отсюда понятно: если прокомментировать отдельные слова, объективная модальность разрушится, а значит, обязательно распадется и предложение.
Более того, при строгом лингвистическом дефинировании окажется, что толкуются не слова вообще, а конкретные лексико-семантические варианты. И они способны «засветиться» только в окружении, то есть в связном отрезке.
К тому же предложения, относясь к синтаксических единицам, опять-таки состоят не из абстрактных слов, а из слов в конкретных формах — словоформ, которые при лексико-семантическом комментировании почему-то рассматриваются поверхностно, упрощенно.
Иными словами, единица в предложении выступает как сложный конгломерат лексической и грамматической семантики. Оба эти значения совокупно диктуют соединение слов — в словосочетаниях и предложении.
Помимо этого, в любом языке, а в церковнославянском — особенно, некий законченный отрезок, отмеченный предикативностью, порой не может быть понят сам из себя. Следовательно, требуется анализ внутритекстовых, а то и межтекстовых связей.
Конечно, подобная неторопливость и широта никак не вяжется с молниеносным и неглубоким толкованием.
Изложенные факты не позволяют согласиться с теми, кто предлагает строить комментарии на лексико-семантическом фундаменте. Здесь декларируется совершенно потрясающая по своей ошибочности вещь: хотя учащимся будет непонятно многое из грамматики, нужно смело перешагивать через нее, на первых порах стремясь объяснять именно особенные лексико-символические значения церковнославянских слов. Такое отвлечение внимания, дескать, дает хороший обучающий эффект: аудитория быстро привыкает к непривычным морфологическим формам, перестает их бояться и начинает интуитивно понимать их значения.
Богослужебная и учебная повседневность заставляет принять по данному вопросу противоположное мнение: игнорирование — особенно на начальной ступени — морфологических и синтаксических сведений приводит к случаям типа «Живые помочи», «И по Кирику радуйся», искоренить которые весьма и весьма трудно.
Беспочвенные измышления о словах и формах приучают к излишне вольному обращению с ними и чреваты дурным восторгом по их поводу, быстрым превращением слов в магические символы, что и псевдонаучно, и псевдорелигиозно.
Несомненно и следующее: различные этимологические упражнения, основанные главным образом на толково-словообразовательных методиках, должны использоваться при обучении церковнославянскому языку, но только тогда, когда в полной мере осмыслены элементарные языковые закономерности и тенденции.
Например, изумитися — «сойти с ума». Но ведь и в современном значении разве наличествует сема психической метаморфозы, которая «подкрепляется» корреляцией из- - вы-. Разве изумиться — это не выйти, хоть и немного, из ума?
Погоня за лексическим минимумом и максимумом, упование на сиюиминутные лингвопрозрения иногда оборачивается случайными звуковыми сближениями, в результате чего смысл церковнославянской фразы искажается и закрывается.
Так, даждь очень похоже на дашь, а днесь — на днем. А значит, получается: Хлеб наш насущный дашь нам днем. И не беда, что последнее слово — это широкое «сейчас», даждь же — форма 2 л. ед.ч. повелительного, а не изъявительного наклонения. Следовательно, настоящий семантический угол совсем не совпадает с «нарисованным» интуицией.
Ситуация, когда в ответ на серьезнейшие вопросы священника, брачующиеся недоуменно произносят имам, заставляет всерьез (и не безосновательно) задуматься на тем, что данная церковнославянская форма не очень-то и похожа на русскую имею.
Многочисленность подобных казусов наталкивает на очевидное признание: путь познания церковнославянского языка — путь прежде всего грамматический.
И в сегодняшних научно-методических условиях наиболее успешным средством семантизации церковнославянской лексики является буквальный дословный перевод с детальным морфологическими и синтаксическими комментариями.
Грамматический анализ ни в коем случае не умаляет важность работы с лексикой. Напротив, он рельефно показывает каждое церковнославянское слово, нащупывает его семную бесконечность, глубоко проникает в мини- и максиконтекст, заставляет, наконец, в случае необходимости поработать с различными словарями, материал которых — при определенной его ущербности (да и где он — идеальный словарь?) — никак нельзя сбрасывать со счетов. Разве не так изучается родной язык?