 |
| Фома | Протоиерей Максим Козлов | 20.02.2012 |
Если смотреть богословски, то свобода — это неотъемлемая черта образа и 
подобия Божия в человеке. Без свободы никакое Богоподобие оказалось бы для нас невозможным в принципе. Но все-таки — что такое свобода? Просто реализация своей воли? Нет, наше понимание свободы глубже. Для нас свобода — это свобода от греха, это возможность думать и поступать вопреки своим инстинктам и рефлексам, вопреки внешним условиям.
Животное начало в тебе требует — убегай, нападай, хватай — но ты поступаешь иначе: не как животное, а как человек. Именно потому, что у тебя есть дар свободы. Но другая сторона дара свободы — это нравственная ответственность в любой миг твоей жизни. Одно неотделимо от другого: только свободный человек может чувствовать нравственную ответственность за свой выбор, и не чувствуя такой ответственности, человек не осознаёт свою свободу.
Но ответственность не бывает только по отношению к самому себе, она всегда еще и перед кем-то. Перед другими людьми, перед Церковью, перед Богом. Именно поэтому в христианстве свобода неотделима от послушания. Я имею в виду не приземленное понимание этого слова, то есть не дисциплину (в том числе и дисциплину в церковной жизни). Речь о послушании традиции, Преданию. Как об этом точно написал протоиерей Сергий Булгаков, критерий искания Истины для христианина — проверка своего суждения Преданием церковным. Если мы видим противоречия между собственными, даже очень дорогими для нас взглядами, выношенными, может быть, годами, и церковным учением, Преданием, то не можем, не имеем права, оставаясь православными людьми, настаивать на правоте собственных подходов и собственной точки зрения.
Теперь подумаем, как этот общий принцип прилагается к творчеству.
Конечно же, свобода в христианстве никоим образом не означает сужение творчества до круга церковной или околоцерковной тематики. Художник-христианин — не тот, кто пишет пейзажи непременно с маковкой на заднем плане; писатель-христианин — не тот, у кого у романе или повести главным положительным действующим лицом будет священник или монах; поэт-христианин — не тот, у которого любовная лирика редуцирована до воспевания Таинства брака и чистых радостей супружества, а превалирует лирика патриотическая. Ясно, что это скорее какая-то карикатура на христианское понимание творчества и свободы творчества, но никак не христианский взгляд на искусство как таковое.
И в творчестве Пушкина, и Лермонтова, и Чехова, не говоря уж про авторов серебряного века, в узком смысле понятая церковная тема не является определяющей. Но разве из-за этого «Капитанская дочка» перестает быть самым христианским произведением русской литературы? Или — если взять другой род искусства и другой век — разве «Несколько дней из жизни Обломова» Никиты Михалкова не есть пример подлинно христианского кинематографа, куда более христианского и внутренне свободного при этом, чем фильмы, специально снятые на церковные сюжеты? Поэтому свобода в выборе тем творчества для художника-христианина, безусловно, существует в полной мере. О природе, о человеческой любви, о Родине, о высоком и о бытовом, о первоначалах бытия и о событиях сегодняшней, вчерашней или завтрашней жизни вправе писать художник-христианин.
А вот что касается барьеров и тормозов, то они, на мой взгляд, должны прежде всего касаться двух областей.
Первая: свободу творчества не следует понимать как свободу выворачивания собственной гадости на весь окружающий мир. И дело даже не в стилистике «потока сознания» и не в постмодернизме как методе, взгляде на действительность, а просто во внутренней готовности то подленькое, грязное, скверное, что есть во мне, а иной раз подленькое, скверное и грязное, что есть в моем взгляде на мир — талантливо, ярко, глубоко запечатлеть в художественных образах и самых разных родах искусства. Вот тут художник, осознающий себя носящим имя Христа, христианином, должен суметь остановиться.
Вторая: церковный автор, для которого не только Бог — отец, но и Церковь — мать, всегда будет помнить, что у него есть право с болью, со скорбью, в иных случаях через «не могу» говорить об изъянах, недостатках, язвах, которые есть в церковном бытии. Но только в одном случае: если он говорит об этом так, как он говорил бы о немощах своей собственной матери. И ни с каким иным отношением. Иное — уже хамов грех по отношению к Церкви.
Перед кем ответственен художник за свое творчество? Уж точно не перед Синодальными отделами, при всем бесконечном уважении и к ОВЦО, и к СИНФО, и к Издательскому совету. Конечная ответственность художника-христианина находится никак не в административной области, а в первую очередь перед собственной совестью, затем — перед людьми, зрителями, читателями, слушателями. Художник должен помнить евангельский глагол, что «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда», и помнить, что соблазн есть вид духовного убийства и «горе тому человеку, через которого соблазн приходит». И чем более талантливо он приходит, тем больше ответственность, тем большее горе.
Но есть и ответственность перед Богом, потому что эстетизация как конечная ценность, всякого рода эстетские разговоры о художниках как любимых чадах Божиих — как будто у Бога есть нелюбимые чада! — которым все прощается за факт наличия художественного дарования, это тоже, конечно, нечто далекое от христианства.
