«Мой отец спас от голода 38 детей»

Недавно я побывала в командировке в Краснодарском крае, в станице Медвёдовская. Поездка была связана с делами сегодняшними, но неожиданно я окунулась в чудовищное советское прошлое. «У нас тут вся дорога была усеяна мёртвыми людьми, каждый день ездила подвода, собирала трупы», — услышала я от одной из старейших жительниц станицы Марии Ивановны Шульга (в девичестве Коновалова).

«Такой был голод, что люди людей ели, — продолжала бабушка. — Я тогда совсем кроха была, а брату моему 13 лет. Вечером мы вместе гуляли на улице и приметили в кустах мешок. Брат глянул, а там — мясо. Он обрадовался. Насилу до дома мешок этот дотащил: „Батя, мясо!“ А отец-то стразу понял, что в мешке человек разделанный. Он мешок схватил и отнёс на то же место».

«Снежные люди!»

Признаться, к словам Марии Ивановны я отнеслась с недоверием, решила, что она, пожалуй, преувеличивает: «Ну, как это мёртвые люди лежат на улице? Это же не блокадный Ленинград, окруженный кольцом фашистом. Кубань — житница страны. Да и время было мирное, прошло десять лет с окончания гражданской войны. Советская власть в стране действовала во всей полноте. Однако, начав искать сведения о голодоморе 1932−1933 гг. на Кубани, я быстро обнаружила, что именно полнота советской власти и превратила сотни станиц на юге России в Освенцим. Вернусь к рассказу Марии Ивановны: «Хоронить людей не успевали. Да и хоронили-то как? Свозили на окраину, рыли яму, сбрасывали туда всех без разбору, потом немного землёй присыпали. Ни гробов, ни крестов. Из могильника этого руки, ноги торчали. Мёрли семьями. Обессиленные дети выползали за калитку, на улицу, просили: «Хлеба, хлеба».

Благодаря открывшимся архивам ни у кого не осталось сомнений, что голод на Кубани был рукотворным. Станицы объезжали специальные бригады, которые выгребали в домах и амбарах жителей всё до последнего зёрнышка, крупинки и семечки подсолнуха. «У них были такие специальные цепки (железные палки), которыми они долбили глиняные полы и глиняные стенки хат — вдруг, там зерно спрятали, — говорит Мария Ивановна. — Лезли в печку, осматривали чугунки. Если чугунок не был сухим, начинали допрашивать: «Что варили?» Если находили хотя бы горсть зерна, — мужчин сразу же арестовывали. Почти всех их потом расстреливали. А семью — жену и детей — в эшелонах ссылали на север. Одна наша родственница, тётя Клава, с тремя детьми чудом выжила в Сибири. Рассказывала потом: «Ехали мы много дней. Потом поезд остановился, охранники говорят: «Выходите». А куда выходить? Лес кругом. Они снова: «Выходите». Попрыгали мы. А поезд и уехал. Замерзать нас тут оставили. Мы, бабы, наломали еловых веток, стали шалаши складывать. Слабые все, многие от холода в первый день замерзли. А я ночью, будто бы лай собак услышала, а утром — петуха. Думаю, может, где-то здесь деревня. Уж лучше мы в дороге замёрзнем, чем здесь. И мы пошли. К вечеру вышли к деревне. Там дети играли. Они как закричат: «Снежные люди! Снежные люди!», потому что мы все с головы до пят были снежной коркой покрыты. Ещё чуть-чуть и замерзли бы. Слава Богу, в деревне нас приняли. А большевиков там не было. Не добралась советская власть ещё туда».

Как следовало из рассказа Марии Ивановны, в затерянной в сибирских лесах деревне тётя Клава пробыла лет пять. А потом вернулась на Кубань — тянуло её на родину. Она дожила до 90 лет, но подробности своей ссылки даже в кругу близких начала рассказывать лишь последние десять лет жизни. Я же в одной из исторических статей нашла такое вот жуткое свидетельств пожилого рабочего-железнодорожника: «С юга в Сибирь шли составы с женщинами и детьми. Из вагонов нам часто выкидывали свёртки, мы уже знали, что в каждом таком свёртке мёртвый ребёнок. У кого была возможность, писали записку с именем, другие просто кричали: «Похороните по- христиански!»

Крепостные

В те страшные 1932−33 годы отец Марии Ивановны — Коновалов Иван Иванович — спас от голодной смерти 38 ребятишек: «Отец подбирал на улице еле живых ребят и брал под свою опёку. Он сумел спрятать у нас во дворе под навозной кучей четыре мешка зерна. Каждую ночь брал оттуда тайком понемногу. Мама варила кашу на сорок с лишним ртов — каждому доставалось по ложке. Ещё траву ели. А дети те спасённые, когда выросли, часто к маме моей в гости приезжали, подарки привозили. Помнили, хотя открыто говорить о том голоде в советское время было нельзя. А отец от тифа скончался в 1933 году. Мы к тому времени зерно всё съели. И мама моя, Евдокия Васильевна, каждую ночь ходила в степь 18 км до кукурузного поля и обратно, чтобы нам принести початков. Если бы её схватили с поличным, то нас бы тоже в Сибирь отправили. Тогда за один початок давали 10 лет.

После коллективизации мы все превратились в крепостных. Денег нам не платили, только начисляли трудодни. Я с юности и до пенсии трудилась в колхозе".

Во время рассказа Марии Ивановны я вспомнила веселую советскую комедию «Кубанские казаки», снятую после войны. Фильм был очень популярен в стране, его и до сих пор многие, в том числе молодежь, с удовольствием смотрят. При этом они уверены, что именно такой — счастливой и сытой была жизнь на Кубани.

В этом году у голодомора на Кубани будет «юбилей» — 80 лет. Осенью прошлого года в кубанской станице Убеженской силами её жителей был установлен и освящён монумент жертвам голодомора 30-х гг. Бог даст, когда-нибудь и в Медвёдовской, где живёт Мария Ивановна Шульга, появится памятник жертвам голодомора.

О нынешней политической ситуации Мария Ивановна говорит дрожащим от волнения голосом:«Не могу видеть по телевизору коммунистов, которые снова обещают нашему народу светлое будущее. Неужели память у людей такая короткая? Неужели даже такая кровавая и страшная история ничему не учит?»

Мария Фролова специально для www.znamenye.ru

http://www.znamenye.ru/index.php?name=news&op=new&s_id=327