Рождество в катакомбной Церкви

Нам уже трудно представить, как жили православные верующие в России при советской власти. Даже «вегетарианские» времена «застоя» заслоняются теперь двумя десятилетиями свободной жизни Церкви. Что же говорить о временах «людоедских»? Неужели и тогда были у православных праздники? В беседе с Марией Михайловной Шик-Старостенковой, дочерью священника Михаила Шика, расстрелянного на Бутовском полигоне в сентябре 1937 года, мы прикоснемся к жизни 1930-х годов и первых лет войны.

Священник сам ушел за штат

Отец Михаил Шик, выпускник философского факультета МГУ 1912 года, происходил из еврейской семьи крупного промышленника, коммерсанта Владимира (Вольфа) Мироновича Шика. Семья была очень богатой и — добропорядочной. От своих детей родители ждали честности, перед собою — прежде всего. Поэтому, как рассказывает Мария Михайловна, жена Владимира Мироновича, Гизелла Яковлевна была очень расстроена, когда в 1912 году сын Лев стал, как тогда говорилось, «выкрестом» — принял крещение по житейской причине: только ради вступления в брак. Но она не расстроилась, узнав о крещении Михаила в 1918 году, понимала, что свое решение сын принял сознательно, по убеждению. Понимала ли она, что этот шаг уже тогда был небезопасным? Во всяком случае, как убедится дальше читатель, Гизелла Яковлевна сама была женщиной совершенно бесстрашной.

В том же 1918 году Михаил Владимирович женился на Наталии Дмитриевне Шаховской. Недавно вышла книга о ее творчестве и судьбе, о ее союзе с будущим мучеником за Христа (Софья Шоломова, «Запечатленный след». М. 2011). У Михаила и Натальи родились дети: Сергей (1922), Мария (1924), Елизавета (1926), Дмитрий (1928), Николай (1931 — 2011). Каждый из них полноценно обрел себя в науке или творчестве. Ушел из жизни только младший. «Ну, он ведь родился в самое трудное для семьи время, — объясняет Мария Михайловна, — он был „недокормышем“, можно сказать». К 1931 году отец Михаил уже пять лет как был священником, он был рукоположен в каракалпакской ссылке будущим священномучеником Никодимом (Кротковым). В 1928 году отец Михаил вернулся из ссылки в г. Сергиев (теперешний Сергиев-Посад), где жила семья, но вскоре начались гонения на «контрреволюционное гнездо интеллигенции» города Сергиева (было арестовано около тридцати человек), и священник решил уехать. Семья поселилась в Томилино под Москвой, однако в конце 1930 года, по решению сельсовета, была выселена буквально на улицу, как семья «лишенцев» (т.е. лиц, лишенных избирательных прав) — дома освобождались в связи с каким-то предстоявшим строительством. Четверых детей «раскидали» по родным и знакомым (Мария Михайловна жила тогда у Фаворских в Сергиеве), а весной 1931 года, после рождения (в апреле) младенца Николки, сняли помещение на лето в г. Малоярославце. В это время отец Михаил служил в церкви святителя Николая в Соломенной Сторожке, где настоятелем был будущий священномученик отец Владимир Амбарцумов. Весной 1931 года духовенству было предложено следовать формуле поминовения властей, введенной тогдашним Синодом, и определить свое отношение к Декларации митрополита Сергия (Страгородского; июль 1927 г.) Отец Владимир и отец Михаил признавали власть митрополита Сергия, но поминать гражданские власти и признать Декларацию 1927 г., по своему убеждению, не могли, по этой причине они решили выйти за штат.

Семья обретает дом

Летом 1931 года умерла в Ленинграде сестра отца Михаила, он уехал с родителями ее хоронить, а семья осталась в Малоярославце — искать пристанища на зиму. Семью с пятью детьми, одному из которых не было и полугода, никто не хотел к себе пускать. Наконец, Наталье Дмитриевне стало известно о продаже дома с участком в старой части Малоярославца. Дом принадлежал инженеру Савостьянову, отбывшему срок ссылки в Сибири и решившему не возвращаться оттуда в Центральную Россию. Дети инженера были уже взрослыми, а жена продавал дом, чтобы ехать к мужу. Цена по тогдашним временам была небольшая — 3000 рублей. Но у родителей отца Михаила последние накопления ушли на похороны дочери, они, казалось, ничем не могли помочь, как и родители Натальи Дмитриевны (князь Дмитрий Иванович Шаховской, оставшись в России, был также лишен и состояния, и гражданских прав). Как вдруг к Владимиру Мироновичу явился старый должник и вернул давно забытый долг, составлявший 3000 рублей. На эти деньги дом и был куплен. Впервые у Наталии Дмитриевны появился свой дом — она проживет в нем до лета 1942. К тому времени она будет уже давно разлученной с мужем (расстрелянным в сентябре 1937 года, о чем она не знала), разлученной и со старшим сыном Сергеем (уехавшим в эвакуацию — он был студентом геофака МГУ), а также и с матерью и младшим сыном Николкой (только что вывезенными сестрой на Восток). Смертельно больную туберкулезом в открытой форме, Мария Михайловна перевезет ее в Москву.

Осиновый храм

К дому инженера Савостьянова отец Михаил своими руками пристроил помещение из двух комнат. В стенах из осиновых бревен вырезали окна, бревна проконопатили, сложили печку. Здесь отец Михаил и совершал богослужения. У него был антиминс из церкви святителя Николая на Соломенной Сторожке. Он служил Литургию каждый день, когда жил в Малоярославце. Надо сказать, отец Михаил довольно часто ездил в Москву по разным делам: он зарабатывал техническими переводами, в 1930-е годы писал популярную книгу о Фарадее, к тому же как священник пекся о своих пасомых.

Когда отца Михаила арестовывали, то вначале пристройки не заметили. И уже его уводили, но спохватились, что нужен паспорт, и прошли с арестованным в пристройку, где находился документ. А там и облачение, и утварь — все конфисковали, также и антиминс. Но несмотря на арест отца Михаила и «засвеченность» храма-пристройки, бесстрашная Наталья Дмитриевна, при возможности, приглашала священников, и богослужение в «осиновом храме» время от времени совершалось. Предчувствуя близкую кончину и надеясь, что муж ее жив и связь с ним будет установлена, Наталья Дмитриевна написала мужу прощальное письмо (в июне 1942 г.). Отрывки из него приводит в своих воспоминаниях (письмо приведено и в упомянутой книге «Запечатленный след») Елизавета Михайловна Шик: «Дорогой мой, бесценный друг, вот уже и миновала последняя моя весна, А Ты? Все еще загадочна, таинственна Твоя судьба, все еще маячит надежда, что Ты вернешься, но мы уже не увидимся, — а так хотелось Тебя дождаться. Но не надо об этом жалеть. Встретившись, расставаться было бы еще труднее, а мне пора… / Имя Твое для детей священно. Молитва о Тебе — самое задушевное, что их объединяет». В этом же письме говорилось: «В Твоем уголке благодать не переставала. Я думала, так будет лучше для Тебя». Прошедшее время — «не переставала» — объясняется, главным образом, тем, что при наступлении немцев на Малоярославец. в октябре 1941 года, бомба разорвалась недалеко от дома, так что сарай разнесло на бревна, у пристройки крышу снесло, и она была повреждена. Крышу на пристройке установили, но использовали ее уже только как подсобное помещение. Лишь в недавнее время сын Марии Михайловны Михаил, ремонтируя дом, восстановил и пристройку. В 1930-е годы пели в ней и «Рождество твое, Христе Боже наш…».

Святки и елка

Обычай ставить елку на Рождество пришел к нам из Германии — это был один из тех обычаев, которые ввел Петр Первый. Для Марии Михайловны «Святки» (прежних времен) и «елка» — разделенные понятия. Елка как центр рождественского праздника — это, в давние, дореволюционные годы, было принято у дворян или богатых купцов, но не у рядовых людей. Так считает Мария Михайловна. А мне вспоминаются строки из стихотворения Пастернака «Вальс со слезой» (из сборника «На ранних поездах»): «Только в примерке звезды и флаги,/ И в бонбоньерки не клали малаги» — это, очевидно, воспоминание о старорежимной елке. Пастернаки же не были очень богатыми. Но для Марии Михайловны воспоминания о раннем детстве и святочных днях с елкой никак не связаны. Она помнит, как ребята постарше ходили колядовать, помнит карнавал на Святки у Фаворских в Сергиеве зимой 1927 года, но елки не помнит. На том карнавале Кирилл Флоренский (будущий известный геолог, один из исследователей Тунгусского метеорита) и Никита Фаворский (пошедший по стопам отца художник-гравер) нарядились китайцами и так испугали Марию Михайловну (ей было два с половиной года), что она разревелась и не могла успокоиться. Никита наклонился к ней и утешал: «Ну что ты так испугалась? Ты же меня знаешь. Я не китаец, а Никита Фаворский, кот заморский, — Мария Михайловна смеется, — так он себя называл. Но ревела я ужасно». Чувствуется, что это воспоминание запечатлелось ясно. И спокойно прибавляет, что ждало в дальнейшем Никиту: «Он погиб в московском ополчении 1941 года». Столько горя, своего и чужого, ей было знакомо, что говорится о нем — уже спокойно.

Елки с конца 1920-х годов стали рассматриваться в Стране Советов как «буржуазный предрассудок» и с 1930-го по 1936 были строго запрещены. Впервые после запрета ставить и наряжать елки разрешили на Новый 1937 год… (не поставить многоточие невозможно). В семье Натальи Дмитриевны елка на Рождество была и во времена запрета. Улица, на которой стоял их дом, упиралась в еловый лес. Туда и отправлялись дети с санками: старший, Сергей, с кем-нибудь из своих друзей, Маша и еще кто-нибудь. И либо отпиливали верхушку мохнатой ели, чтоб у них она служила маленькой елкой, либо находили подходящую маленькую елку. Заворачивали в тряпку так, что не видно было, что это елка, везли домой. Мария Михайловна помнит, как она забиралась на ель и отпиливала верхушку, — она очень хорошо лазила по деревьям. Что согласуется (если вспомнить ее рассказы о малоярославской школе) с тем, что в младших классах ее главными друзьями были самые главные хулиганы.

Рождество за шторами

Семья не замыкалась на общении только со «стопервыми» — так называли людей, которым запрещалось жить в Москве и окрестностях, разрешалось же — начиная со 101-го километра от Москвы. Но богослужения, церковные праздники, подготовка к ним — все это могло быть лишь тайным, сугубо конспиративным.

С осени начинали готовить елочные украшения. Конфетные фантики становились ценностью, в особенности — фольга. Электрический свет давали в одни учреждения, семья собиралась вокруг керосиновой лампы «Молния» и из накопленного подсобного материала по вечерам готовила своими руками игрушки. Из стеарина лепили фигуру Младенца, из картона и досточек для Младенца изготавливали ясельки. Наталья Дмитриевна соблюдала давнюю традицию: в Рождество на стол стелили сено, на сено — скатерть, а на скатерть ставили ясли с Младенцем.

На елке обязательно зажигали свечи. Подсвечниками служили деревянные бельевые прищепки. В прищепку втыкали гвоздик, а на гвоздик прикреплялась свеча. Не было ни разу, чтобы из-за елочных свечей в доме случился пожар или чтобы что-нибудь небезопасное произошло. Под елку клали подарки — дети получали их сразу после службы. Рождественская служба совершалась утром. Мария Михайловна не помнит, помогал ли отцу ее старший брат Сергей, но хорошо помнит, как они с Лизой, по очереди, служили чтецами — они хорошо знали церковнославянский.

Приезжали гости из Москвы, приходили знакомые по Малоярославцу — естественно, только те, кому можно было совершенно доверять. Окна были зашторены. Служил отец Михаил, по воспоминаниям знавших его людей, всегда вдохновенно. Но от его богослужений в пристройке у Марии Михайловны осталось впечатление не столько возвышенное, сколько домашнее, для нее соединились тогда вера и чувство дома.

Наталья Дмитриевна страдала глухотой (как следствие туберкулеза в молодости), с годами усиливавшейся. Она не пела, и детей не учили пению. Певчие приходили со стороны. При отце Михаиле это были, в частности, пятеро юных сестер Бруни — дети художника, поэта, скульптора, священника Николая Бруни, создавшего в заключении… памятник Пушкину к 100-летию гибели поэта. В1937 году отец Николай был расстрелян.

Представления

В 1936 и в 1937 годах на Рождество устраивали представления. Вдохновителем их была Екатерина Павловна Анурова, давний друг сестер Шаховских, которая жила со своей матерью (няней младших детей отца Михаила) в доме Натальи Дмитриевны. Екатерина Павловна была для детей домашним учителем и так успешно преподавала им, что они поступали в малоярославскую школу: Сергей — сразу в пятый класс, Мария — в третий, Лиза — в пятый, Дима — в четвертый. «Катюша была и превосходным режиссером», — говорит Мария Михайловна. В 1936 году поставили отрывок из «Снегурочки» Н. Островского. Сергей был Дедом Морозом, Лиза — Снегурочкой, Мария — Весной, Дима — Лелем. В 1937 году, в честь Пушкина, поставили отрывок из «Цыган» и отрывок из «Бориса Годунова». В «Цыганах» Мария Михайловна исполняла роль Земфиры, она помнит, как ее черные брови еще подкрашивали, «усугубляли». В «Борисе Годунове» Лиза исполняла роль царевны Ксении. «Всю осень Лиза — а она очень аккуратная — вышивала себе кокошник», — рассказывает Мария Михайловна. Елизавета Михайловна пишет в своих воспоминаниях: «Я вытерпела много насмешек за возню с кокошником, но получила и вознаграждение, когда брат Дима, игравший царевича Димитрия, после спектакля сказал: „Я посмотрел, — а ты как настоящая царевна“». Марии Михайловне также запомнилось это восклицание.

Соседка

Народу на Рождество собиралось у Шиков столько, что, по замечанию Михаила Евгеньевича Старостенкова, сказать «много» — не то слово. «И большинство оставалось ночевать!» — прибавляет он. «Так ведь кровати у нас были не такие, — Мария Михайловна ставит руки на ширину своего ничуть не широкого дивана, — а такие», — она показывает меньше, чем в половину ширины, сантиметров пятьдесят. Спрашиваю: «А конспирация не страдала от такого количества народу?». Михаил Евгеньевич говорит: «Противостояния с местной властью не было — это точно! Но заклады были, были. Так что вызывали и спрашивали: а что это там у вас происходит?». Однако Мария Михайловна рассказывает иначе: «У нас была соседка, Анастасия Семеновна Жукова. Из ее окна было очень хорошо видно все, что творится у нас во дворе. Она была очень хорошей учительницей литературы, была завучем в нашей школе (сама ее кончила). Была партийной, и даже стала перед войной секретарем парторганизации Малоярославца. Но к нашей семье она относилась очень хорошо, считала, что детей у нас воспитывают так, как надо». — «Так она жила напротив со своей семьей?» — «Нет, семьи у ней не было. У нее была заячья губа, искаженное немножко лицо, она была одинокая».

Анастасия Семеновна, можно не сомневаться, понимала, что соседи — верующие, но никогда не говорила об этом и старалась оградить их от неприятностей. Так, однажды, в 1933 году, она пригласила к себе Наталью Дмитриевну, предупредив, что разговор предстоит серьезный. И сказала: «Вы знаете, что в стране принята программа всеобщего обязательного обучения, Всеобуч. Ваши дети должны пойти в школу, иначе вашей семье придется плохо». Тогда-то дети и пошли в школу, кто в какой класс. И не пожалели об этом, школа была очень хорошая.

Когда подступали немцы, Анастасии Семеновне в последний момент удалось эвакуироваться, но, как только оккупанты ушли, она вернулась в Малоярославец. И впоследствии, с осени 1942 г., когда из дома Натальи Дмитриевны почти все разъедутся, а останется только Лиза, чтобы закончить школу, и с нею бабушка Гизелла Яковлевна (в тяжелом психологическом состоянии), Анастасия Семеновна будет очень им помогать.

После ареста отца Михаила

В 1938 году первый раз справляли Рождество без отца Михаила. Представления не было, некому было ставить, поскольку Екатерина Павловна осенью 1937 года умерла — у нее было слабое сердце, она слегла после ареста отца Михаила. И службу в пристройке совершать нельзя было, в нее поселили парализованного Владимира Мироновича Шика, за которым нужен был постоянный уход (он умер в 1938 г.). Но елку ставили, Рождество праздновали, молились без священника.

Зима 1937−1938 годов запомнилась Марии Михайловне тем, что в их доме часто бывала Анна Васильевна Тимирева, бывшая гражданская жена адмирала Колчака и поэтому, естественно, persona non grata, как выразилась Мария Михайловна, а значит, «лишенка», «стопервая». Я говорю Марии Михайловне: «Удивительной красоты была женщина». Она поправляет меня: «И не только внешней, но удивительной внутренней красоты человек. Она целыми днями бывала у нас и много занималась с нами, потому что выросла в многодетной семье, ей нравилась такая обстановка. У нее были очень ловкие руки, и в ту зиму она больше, чем кто-либо, помогала нам готовиться к Рождеству. И сын ее, Владимир Тимирев, приезжал тогда в Малоярославец, был у нас на Рождество, водил с малышами хоровод вокруг елки, мы на следующий день показывали ему город, катались с ним на лыжах».

В марте 1938 года Анна Васильевна была арестована в Малоярославце. Ее сын был арестован той же весной и расстрелян в Бутове. Он был очень талантливый, своеобразный художник. Об А.В. Тимиревой и ее сыне есть документальный фильм «Я к вам травою прорасту». «Анна-то Васильевна выжила, — говорит мне Мария Михайловна. — Она умерла в 1975 году. У меня есть сборник ее стихов. Стихи изумительные». Да, эти стихи должны быть близки Марии Михайловне — по сочетанию, как мне думается, глубочайшего внутреннего переживания с тем достоинством, которое в них присутствует. Здесь уместно привести стихотворение А.В. Тимиревой, которого нет в подборке по указанной ссылке:

Мертвые не стареют,

У мертвых страшная сила:

Мертвые — те же, что были.

Они нам отдали душу

И остаются с нами,

И это ничто не нарушит,

Они к нам приходят снами.

И все возникают снова-

Пусть их уже нет на свете.

За каждое дело и слово

Мы перед ними в ответе.

На Рождество приезжать священнику и служить в тайной церкви было небезопасно — тем более, при таком стечении народа, как непременно бывало в доме у Наталии Дмитриевны. Поэтому после ареста отца Михаила рождественской службы в пристройке уже не совершалось. Но зимой 1939 и зимой 1940 годов, как помнит Мария Михайловна, приезжал отец Александр Гомановский, который жил в Москве нелегально у своих духовных детей, совершал богослужения тайно на дому. У него было много духовных чад, составлявших духовную общину; был он известен своим смирением, самоотверженностью, жизнерадостным характером. «К нам он приезжал со своей помощницей, Лидочкой, — рассказывает Мария Михайловна, — у нее был чудный голос». В начале войны отец Александр был арестован, умер в заключении, обстоятельства смерти неизвестны.

При немцах

Немецкие войска заняли Малоярославец 19 октября 1941 года. В доме Натальи Дмитриевны поселились немецкие солдаты. «Это были люди, — говорит Мария Михайловна. — Разные. Одни ожесточенные, другие — сострадательные. Надо было поговорить (немецкий она знала. — А.М.), а потом уже составлять представление о человеке». По-немецки свободно говорила Гизелла Яковлевна. Один офицер, полковник, прознал, что в таком-то доме живет немолодая женщина, которая хорошо говорит по-немецки и хорошо помнит Европу до 1914 года. Он пришел поговорить о той, ушедшей в далекое прошлое, Европе с Гизеллой Яковлевной. И во время разговора она возьми да воскликни (Мария Михайловна не помнит, в каком контексте): «Да ваш Гитлер и наш Сталин — это одно и то же!». Офицера как ветром сдуло, и больше он не появлялся, но и на Гизеллу Яковлевну не донес. О том, как Гизелла Яковлевна ходила к коменданту жаловаться на солдата, обижавшего девушку по соседству, как она была извещена, что будет отправлена в еврейское гетто, организованное в Калуге, и тщетно пыталась освободиться от этого (отправить — не успели), рассказано в воспоминаниях Марии Михайловны, опубликованных в книге «Запечатленный след».

Аллу Николаевну Бруни, тогда молодую девушку, угнали в Германию, где она до конца войны была в прислугах, и с тех пор не терпит немецкую речь.

Перед уходом немцев был такой эпизод. Открывается дверь и входит знакомый, из «стопервых» — в немецкой форме и с автоматом. «Пришел попрощаться, Наталья Дмитриевна, ухожу». Наталья Дмитриевна ему говорит (а Маша была в кухне за занавеской, и сцену видела): «Что же — Вы и в своих стрелять будете?». На что тот отвечает: «А они мне не свои». «И тогда мама, — рассказывает Мария Михайловна, — а она была маленького роста, выпрямилась так и говорит: „Уйдите из моего дома“. И этот человек, огромный такой, высокий, крупный, вдруг съежился весь и, волоча автомат, вышел за дверь»

Рождество без праздника

В доме было холодно. Окна были выбиты во время бомбежек. Хорошо, нашлись запасные рамы со стеклами, их вставили, и не только вставили — прикрепили дополнительно веревками, чтобы при бомбежках рамы на пол не срывались. Было не до елки и не до праздника. Топили бревнами от разрушенного сарая. Это выручило семью, но ненадолго.

Немцы уходили под Новый год. Уезжали на наших, для них — трофейных, машинах, поскольку смазка на их машинах не выдерживала мороза. Машины ехали, одна за другой, по шоссе, а Маша и Дима шли в том же направлении с санками — за церковь, где был немецкий дровяной склад, теперь уже не охранявшийся, брошенный. Была ночь. На ребят не обращали внимания. Как вдруг прилетели наши самолеты и стали немецкую колонну бомбить. «Мы в первый раз их тогда увидали. Начинают бомбить, мы с Димой — вжимаемся в канаву. Смотришь вверх, небо — ясное, морозное. Видишь наш самолет, пятиконечные звезды хорошо различимы. И видишь, как отрывается бомба, хорошо ее видишь, и летит — прямо на тебя. Взрывается где-то за шоссе, ну — чувствуешь облегчение. Улетели. Дошли мы до склада, набрали дрова на санки, везем домой. Не успели дойти (а машины с немцами все идут), опять прилетели наши. И опять — вжимаемся в канаву. И снова: смотришь, отрывается бомба и летит на тебя».

В первых числах января пришли солдаты, бравшие Малоярославец, сибиряки, как помнится Марии Михайловне, поселились и в их доме. Но ночевали одну только ночь. Потом другие приходили и селились также, но на Рождество никого чужих не было, можно было спокойно помолиться.

В Москву

К тому времени для Марии Михайловны определилось ее призвание: биология. Она закончила школу перед войной, собиралась поступать в МГУ. Осенью 1941 года устроилась в Малоярославце в микробиологическую лабораторию при ветлечебнице. «Я была уверена, что буду микробиологом, — говорит Мария Михайловна, — а стала геоботаником», — и смеется.

Весной 1942 года приехала Анна Дмитриевна, сестра Натальи Дмитриевны, и увезла в эвакуацию младшего племянника и мать. Так сестрам привелось попрощаться. Наталья Дмитриевна заболела туберкулезом, стала слабеть с каждым днем. С огромными трудами и благодаря великодушной помощи многих людей, в июне 1942 года Мария Михайловна перевезла Наталью Дмитриевну в Москву, поместила в больницу. И, уже после смерти мамы, осенью 1942 года, поступила на биохимический факультет Московского педагогического института. Для нее началась тогда новая, также очень трудная, но молодая и самостоятельная жизнь.

http://www.taday.ru/text/1 422 216.html