 |
| Татьянин день | Михаил Селезнев | 10.01.2012 |
Можно ли использовать библейский текст как исторический документ? 
А приравнивать Библию к произведениям классической и современной литературы? Что общего у библейского текста и иконы? Своими размышлениями о языке Священного Писания поделился Михаил Георгиевич Селезнев — филолог-библеист, выпускник филфака МГУ, доцент Института восточных культур и античности РГГУ, заведующий кафедрой библеистики Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых Кирилла и Мефодия.
Некоторое время назад, в контексте обсуждения документа о соотношении науки и веры в Синодальной библейско-богословской комиссии я написал небольшую статью «Вера как вызов». Многие вопросы о соотношении Библии и науки, — писал я в этой статье, — оказываются псевдовопросами, если мы всерьез всмотримся в разницу между языком науки я языком веры.
Язык науки характеризуется точностью, однозначностью и формализуемостью. Платой за точность и формализуемость является то, что некоторые, причем важнейшие для человека, вещи не могут быть адекватно описаны на формализованном языке науки. Человек постигает окружающий мир с помощью метафор. Метафора для человека — не просто художественный прием для описания окружающего мира, но способ увидеть в этом мире смысл и связь, осознать смысл этого мира. В то же время именно метафоры выкидываются за борт, когда мы стремимся к научной точности, однозначности и формализуемости.
Литература, эссеистика описывают внутренний мир человека значительно адекватнее, чем биохимия мозга. Язык изобразительного искусства передает смыслы, которые не могут быть переданы языком формул. Но язык искусства не поддается формализации.
Между литературой и эссеистикой, с одной стороны, и точными науками, с другой стороны, лежит область гуманитарного знания (литературоведение, искусствоведение, музыковедение). Это даже не область, а целый спектр областей, какие-то ближе к эссеистике, какие-то ближе к точным наукам. И легко заметить, что чем глубже в той или иной области гуманитарного знания затрагивается внутренний мир человека, тем труднее эту область знания формализовать. Напротив, чем больше мы формализуем ту или иную гуманитарную дисциплину, приближая ее методологию к естественнонаучной, тем больше эта дисциплина дегуманизируется.
Словно какой-то закон кладет предел человеческому вe’дению: «Ты можешь говорить точно — но не о главном. Или о главном — но не точно».
Что касается религиозного языка, то очевидно, что он еще дальше от языка точных наук, чем язык гуманитарного знания. В гуманитарном знании есть одна переменная, плохо поддающаяся формализации, — человек. В богословии таких переменных две — человек и Бог, так что язык богословия, в частности, язык библейского повествования, предельно далек от языка точных наук.
* * *
Одним из участников дискуссии на страницах Богослов.ру был Константин Михайлович Антонов, заместитель заведующего кафедрой философии религии Богословского факультета ПСТГУ, который отметил, что в моей статье я затрагиваю прежде всего проблемы, возникающие на стыке веры и естествознания, оставляя в стороне проблематику, возникающую на стыке веры и истории, которая — пишет Антонов — «может быть гораздо более остра». Я рад хотя бы отчасти ответить на его замечание.
Ведь проблема соотношения библейских исторических повествований с историей древнего Ближнего Востока, какой ее реконструирует современная наука, действительно не менее важна, чем проблема соотношения Шестоднева с современной физикой.
Прежде, чем пытаться понять тот или иной текст, надо понять, к какому жанру он относится. Иначе можно понять его совсем превратно.
В учебнике истории, посвященном войне 1812 года, мы вправе ожидать, при описании Бородинского сражения, точные указания высот, занятых русскими и французскими войсками, характеристики артиллерийских орудий, точные данные о передвижении частей и так далее.
А текст поэтического жанра предполагает совсем другую оптику:
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Если бы это был текст фактографического жанра, то осмысленным был бы вопрос: Какой высоты должна быть гора кровавых тел, чтобы ядро, вылетевшее из пушки образца 1812 г. с такой-то начальной скоростью и летящее по параболе, описывамой такой-то физической формулой, не могло обогнуть эту гору?
Но перед нами текст другого жанра, в нем другие правила игры. Насколько мне известно, из многочисленных исследователей творчества Михаила Юрьевича Лермонтова никто еще не пытался на основании процитированной выше строки делать выводы про баллистические свойства пушек образца 1812 г. или подсчитывать высоту «горы кровавых тел».
Как библеист, читавший много библеистических работ, могу сказать одно: Лермонтову в данном отношении повезло.
* * *
Система жанров зависит от конкретной культуры, у каждой культуры своя. Нельзя подходить к текстам, рожденным в недрах другой культуры, со своими мерками.
В тот момент, когда писались библейские книги, теология, история, литература, миф, естественные науки — все это еще было не разграничено в литературах древнего Ближнего Востока. Не то, чтобы в Библии не было текстов разных жанров — конечно же, Псалмы отличаются от культового законодательства книги Левит, даже лексика разная. Но границы между жанрами проходят не так, как в нашей культуре. В нашей культуре все разложено по полочкам — есть тексты литературные, у них одни правила построения, есть тексты естественнонаучные, там другие правила построения и прочее. В Библии этих полочек нет. Есть другие.
Когда мы читаем библейский текст, возникает соблазн его отнести к какому-то из жанров нашей письменности. Но какой бы выбор мы ни сделали, этот выбор будет неверным, так как — в любом случае — он будет навязывать библейским текстам иную систему жанров, характерную для нашей культуры и чуждую миру древнего ближнего востока. Грубой ошибкой будет приравнивать библейские тексты к нашей художественной литературе, как это нередко делается в светской науке, столь же грубой ошибкой — будет приравнивать их к нашей научно-популярной литературе, как это происходит, скажем, в «научном креационизме».
Для человека эпохи научно-технического прогресса и сциентизма научность равнозначна истинности. Восприняв это в качестве аксиомы, сторонники «научного креационизма» и — шире — вообще сторонники фундаменталистского прочтения Библии считают, что высшая похвала, какой они могут удостоить Библию — объявить ее текст «научным». Когда представители академической библеистики отказываются считать Библию учебником по физике или истории, фундаменталисты бросают в лицо своим оппонентам: «Так вы хотите сказать, что Библия ненаучна? То есть, что она неистинна?» Этими возмущенными восклицаниями фундаменталисты, по их мнению, защищают свою веру в Библию. На самом деле они защищают прежде всего свою веру в тождество истины и научности. Чтобы верить в Бога, им непременно нужно придать своей вере статус научности, а Библию превратить в учебник по всем наукам.
То есть происходит та самая ошибка, о которой я уже говорил выше — чтение текста одной культуры по правилам жанра, взятого из совсем другой культуры. Фундаментализм представляет себя как традиционализм, как верность традиции. А на самом деле это псевдотрадиционализм. Ведь в христианской и еврейской традициях до Нового Времени жанра «точного научного текста» вообще не было!
* * *
Какой же аналог можем мы найти в более или менее привычном нам мире, чтобы понять специфику библейских повествований — будь то повествования о творении мира или о древнееврейской истории?
Я думаю, соотношение библейской Священной Истории с историей, какой ее откапывает лопата археолога, похоже на соотношение икон, изображающих библейские события, с тем, как историк реконструирует одежду или архитектуру той эпохи.
Цель иконы — не проинформировать молящегося о деталях древнего быта, а поместить его в сакральное пространство, создать контекст для молитвы. Иконы, посвященные событиям Ветхого Завета, изображают людей ветхозаветной или новозаветной Палестины в византийских одеяниях, на фоне византийской архитектуры, и изобилуют символическими деталями, которые не могут иметь никакого прототипа в реалиях древней Палестины: ибо иконописные каноны складывались в Византии спустя столетия после библейской эпохи.
На иконах новозаветного цикла мы видим Христа и апостолов без головных уборов. Богородицу — в сафьяновых сапожках и пурпурном плаще. Но не носили палестинские женщины того времени сафьяновые сапожки и пурпурные мафории! А мужчины под палящим солнцем Палестины ходили с покрытой головой, подобно тому, как Христа рисовал Поленов. Наше знание об одежде и архитектуре библейских времен — повод ли менять иконописные каноны? Или, отталкиваясь от византийской иконографии, следует объявить современные исследования быта Палестины I в. ересью?
Историческая, филологическая — любая — наука жива деталями. Многочисленные статьи и монографии посвящены тому, где именно проходили стены Иерусалима, как точно происходила у римлян процедура распятия казнимого, какие буквы чеканили на монетах в таком-то году. Подлинно научное исследование начинается с мельчайших деталей.
Напротив, икона — это не совокупность отдельных деталей, а нерасчленимое целое. Икона Распятия есть визуальный аналог догмата о крестной смерти и о воскресении Бога вочеловечившегося. Одеяния стоящих, форма креста, пейзаж на заднем плане — всего лишь закрепленные каноном акциденции.
Догмат, выраженный в иконе Распятия, есть вызов, который наша вера бросает науке, «здравому смыслу», страху смерти и пустоте бытия. А византийская архитектура на заднем плане иконы Входа в Иерусалим не является догматом и не является вызовом чему бы том ни было (например, нашим знаниям о палестинской архитектуре I в.). Архитектура Иерусалима на иконах никоим образом не претендует на историческую точность. И в этом нет ни ереси, ни соблазна.
Библия для христианского богословия есть словесная икона Христа. Для православного богословия это особенно ясно и наглядно. Библия богодухновенна подобно тому, как икона свята.
Что касается истории Палестины на заднем плане этой словесной иконы, она некоторым образом отражает ту историю Палестины, которую наука пытается реконструировать по данным археологических раскопок, ассирийских и греческих хроник. Но никоим образом эти две истории не обязаны быть тождественны друг другу. И в этом тоже нет ни ереси, ни соблазна ни для кого, кроме фундаменталистов разных конфессий.
Здесь, я полагаю, верно (применительно уже к гуманитарной области), то, что я ранее писал применительно к области точных наук:
«Логическая неснимаемость противоречия отнюдь не означает, что оно не может быть снято на ином уровне. Есть логика, а есть музыка с ее над-логическими сочетаниями тем и мелодий внутри симфонии. Сосуществование разных парадигм в рамках единой культуры или единой личности возможно не посредством логического синтеза, а в отношениях диалога, полифонии, вызова, логически не снимаемого противоречия».
