 |
| Радонеж | Александр Щипков | 10.01.2012 |
Не так давно в Москве вышла книга Татьяны Щипковой «Женский портрет в тюремном интерьере в 70-е гг.». Сын Татьяны Щипковой, журналист и публицист Александр Щипков рассказывает об этой книге и о том, как жили христиане в 70-е-80-е гг. в Советском Союзе.
- Принято считать, что на исходе 80-х-начале 90-х начался бурный рост прихода русских людей в Церковь, а до этого православных были считанные единицы. На самом деле это совершенно не так. Религиозность в Советском союзе была как таковая очень высокая, душа искала Бога. Но эта религиозность была, я так скажу, поврежденной. Не было образования, не было Духовных школ, кроме Московской, Петербургской Одесской семинарий, негде было купить литературу — Евангелие, книги Святых отцов, и мы жили как бы в полумраке.
Это не значит, что народ не был религиозным, он был непросвещенным. И в начале 70-х гг. начался приток молодежи, людей среднего возраста в Церковь. Причины этого можно долго искать и разбираться, но у каждого был свой личный путь. Каждому Господь открывается по-своему, каждого по-своему приводит в Церковь. Уже на глаз видно, что в храме появляются молодые люди. Никто не ожидал, что советской власти придет конец, каждый занимался своим делом: я был студентом, моя жена — тоже, мама преподавала французский язык в педагогическом институте, где мы учились. Мы жили в Смоленске, одном из красивейших русских городов. Жили спокойно, как сейчас принято говорить, «не светились», ходили в церковь, познакомились с замечательнейшим священником, отцом Дмитрием Дудко, были его духовными чадами, он нас с Любой венчал в 1967 г. Через него мы познакомились с массой замечательных православных людей во множестве городов. Часто ведь приходится слышать, что «вот, в Москве, Ленинграде шла активная духовная жизнь, можно было книги купить», и так далее. Нет, мы были из Смоленска, маленького провинциального города — но у нас были друзья из Витебска, Минска, Чистополя, Уфы, из самых разных городов, вы переписывались, встречались, ходили в храм, обменивались книгами. Наши знакомые, знакомые этих знакомых, давали друг другу адреса — это было огромное общество.
— То-есть, христианская жизнь кипела? Но — незаметно для непосвященных людей?
- Да, а для нас, тех, кто находился внутри — очень даже бурная, активная.
— Но ведь за веру уже не сажали, не преследовали?
- Дело было в том, что мы были студентами идеологического вуза, и мы не афишировали свои религиозные взгляды. Я на физкультуре раздевался, все видели, что я ношу крестик, но никто особого внимания на это не обращал. Моя мама была преподавателем этого вуза, никогда не состояла в партии, она лингвист, кандидат филологических наук. Преподавала французский язык, латынь, специальные дисциплины, а ведь там такие есть, как теоретическая грамматика, теоретическая фонетика — ничуть не проще, чем математика! Мама оставляла в конце каждого урока немного времени—8−10 минут, и рассказывала студентам о Евангелии, о Христе. Дело в том, что в те годы представления о христианстве были пещерные — был научный атеизм, шла пропаганда. Многие девушки, которые поступали в наш институт, были уверены, что Христа не существовало. Речь шла не о том, Бог это или человек, а о личности, исторической фигуре. Матушка говорила: «Нет, это не так, есть документы, исторические свидетельства» — они были в шоке. В конце 60-х гг. была такая история. Одна девушка заявила: «Евангелие? Такой книги нет, это попы придумали!» На следующую лекцию мама приносит Евангелие. Оно хранилось у нас в доме как наследство священника, отца Дионисия Щипкова, ее деда, который служил на Алтае, в Барнауле, и там же был похоронен. Это даже нельзя было назвать проповедью. Она подходила с культурологической точки зрения, считала, что каждый образованный человек, будущий учитель должен знать Евангелие. Оно, как и вся Библия, являет собой величайший литературный памятник. Но и в самой Татьяне Щипковой за эти годы происходили изменения: она постепенно, в начале 70-х гг., признала бытие Божие и стала осознавать себя религиозным, верующим человеком. Она была очень образована, написала диссертацию о грамматике старорумынского и старофранцузского языков. А тексты, с которыми она работала, были Евангелие и Псалтирь. Она, еще не будучи верующим человеком, погружалась в эти тексты. Она их изучала, сравнивала с современными переводами, с русскими, целые куски знала наизусть — а Слово Божие не может не действовать на человека. Какое-то время Она чувствовала себя одинокой, потому что ей не с кем было поделиться, хотя на кафедре были хорошие культурные люди, но совершенно далекие от христианства, православия. Как выяснилось позже, в том же городе, в том же институте были люди, каждый из которых прошел свой путь, но каждый свою метанойю переживал в одиночестве частным образом, до поры до времени. Люди не были знакомы, не делились друг с другом. В эти годы и я пришел к вере. Наш круг общения был вне Смоленска, мы общались в Москве и Ленинграде, жили с мамой вдвоем, потом я женился, потом родился первый сын — вот была наша семья. Постепенно вокруг мамы сложился круг учеников, доверенных, где шли разговоры уже вполне откровенные, о вере, о Церкви, этот круг рос, это стало заметно начальству, спецслужбам и так далее. С другой стороны, в Москве жизнь тоже была достаточно бурной, мы приезжали, обменивались литературой, не только религиозной, но и политической, конечно, читали Солженицына, Пастернака. Интересовались православным религиозным самиздатом, выходил в начале 70-х такой «Московский сборник», который издавал Леонид Бородин, мы его читали и знакомились с Осиповым и другими известными православными, как сейчас говорят, диссидентствующими людьми. Все кончилось печально, потому что когда мы дозрели до издания собственного журнала — за нами стали присматривать достаточно внимательно. Мы сделали журнал, он назывался «Община», вышло три номера, инициатором и редактором был Александр Огородников, известный в Москве человек. Мы этот журнал печатали в Смоленске на пишущей машинке — было две, на одной — три закладки, на другой четыре. Мы напечатали семь номеров, когда поставили точку — раздался звонок в дверь, было сказано: «У нас ордер на обыск», и в квартире этот обыск устроили, забрали журналы, машинки, с таким трудом раздобытую религиозную литературу. И начались репрессии.
— Но журнал не содержал выпадов против существующей власти?
- Это вопрос спорный. Сам факт нашего существования незаконной печатной продукции сам по себе был криминальным. Нельзя было ничего издавать без разрешения цензуры, даже если издание не имело отношения к политике. Это была 70-я или 190я статья, «Антисоветская агитация и пропаганда». Мою маму выгнали из института, лишили ученой степени. Она была поражена в правах. Нас с женой исключили из института. Я отправился служить в армию, в Туркестанский округ, жена с ребенком осталась одна. Маму довольно быстро посадили по сфабрикованному делу. Она находилась в Москве в одной из квартир у своих друзей, туда пришла милиция с обыском, один из дружинников пытался отобрать у мамы ее личную записную книжку. Она не отдавала, тогда он применил болевой прием — на суде выяснилось, что он был мастером спорта по борьбе, 20−22 г., молодой крепкий парень. А маме было уже 50 лет, она была невысокого роста, 1 м 48 см, такая немолодая профессорша.
— Предчувствую, что ее обвинили в избиении представителя власти.
- Так и было. В заранее предумышленном хулиганстве — есть такая статья 206, ч.2, в УК — максимальное наказание три года. Она эти три года и отсидела, с 1980 по 1983 г. в колонии, в Уссурийском крае. И вот эта книжка — ее лагерные мемуары. Освободившись, она приехала в Ленинград, к нам с женой. Мы туда приехали еще раньше, так как я там родился. У нее не было паспорта, прописки и работы. Маме еще не было 55 лет, и она, по советским законам, должна была работать, иначе ее обвинили бы в тунеядстве и дали год лагерей. А чтобы устроиться на работу, надо было иметь паспорт и прописку. Для прописки же нужно было иметь работу — вот такой замкнутый круг. Маму несколько раз арестовывали, выпускали под подписку о срочном выезде, некоторое время она жила нелегально. Сейчас многие удивляются: как, 83-й год, до конца советской власти остается 8 лет или меньше? Я не знал, как выкарабкаться, мы писали Брежневу, Андропову, куда мы только не писали! В Ленинграде оставаться было невыносимо — приходилось перевозить ее с квартиры на квартиру, это были наши родственники, друзья — люди очень рисковали. И мы спрятали ее на Псковщине. Это был православный оазис, сложившийся благодаря Псково-Печерскому монастырю. У отца Тихона Шевкунова, в его великолепно написанной книге «Несвятые святые» все это передано, этот воздух эпохи. Интересно, что участковый милиционер этого села, человек неверующий — нам сейчас трудно представить, как и чем он рисковал — сделал, по просьбе своей матери, паспорт для моей мамы. Там был поставлен штамп о прописке. К тому времени прошел год, на нас махнули рукой, и мама спокойно приехала к нам, в Ленинград. Мы жили на канале Грибоедова и ходили в Никольский кафедральный собор. А в 1985 г. мама начала писать свои лагерные мемуары. Ее книга отличалась от других женских лагерных мемуаров, которых тогда выходило довольно много. В начале 90-х мы попытались напечатать эти записки, предлагали разным журналам. Через пару дней нам возвращали нашу машинопись. И я понимаю, почему. Дело в том, что все лагерные мемуары очень похожи друг на друга. Их трудно читать, потому что это тексты обиженных людей. Когда они возвращались, то выплескивали на страницы своих мемуаров свою боль и обиду. Это тексты обвинения — заслуженного — советской власти, книги — обвинения. А книга Татьяны Щипковой имеет подзаголовок «Записки православной». Сначала она описывает жизнь в Смоленске, как она попала в тюрьму. Она подробно описывала, как в лагере оказывалась — вернее, не оказывалась — медицинская помощь, надзирателей, воспитателей. Отдельная глава была посвящена религиозным представлениям этих женщин. Лагерь был уголовный, в нем находилось около трех тысяч женщин-заключенных: воровки, грабительницы, проститутки, наркоманки — словом, не сахар. Но по возрасту эти девушки были ровесницами студенток, которых мама учила.
И она смотрела на них глазами матери и глазами преподавателя с большим педагогическим стажем. Уголовная система должна была бы воспитывать этих девушек. Но она вместо этого расчеловечивает их, уничтожает как личности. Эта книга не разоблачает политическую систему, в то же время не оправдывает преступниц. «Не обеляю этих женщин, но жалею и призываю жалеть». Она написана в истинно христианском ключе. В начале 90-х она пришлась не ко двору. Мы ее положили в стол, и так она пролежала четверть века. После смерти Татьяны Щипковой 11 июля 2009 г. мы с женой решили книгу издать. Книга требовала редактирования, корректуры, надо было подобрать издательство, и т. д. Издавали за свой счет, скинулись мы с женой, наши четверо сыновей — это был наш долг перед памятью матери. Рукопись этой книги я показал Святейшему Патриарху Кириллу летом 2010 г. Мы встретились в Смоленске. Он, как правящий архиерей, долгое время был очень тесно связан со Смоленском. Кроме этого, он, как и мы, был связан с Петербургом. Я к нему подошел в алтаре Смоленского собора и сказал, что мы хотели бы издать эту книгу. Он заинтересовался. Я ему отдал эту рукопись и через месяц получил из Чистого переулка официальное письмо и текст от Святейшего. Вот он: «Нам иногда кажется, что подвиг исповедничества — это то, что принадлежит прошлому, поскольку нас сегодня окружает совершенно другая реальность, не требующая никаких особых усилий, чтобы исповедовать Христа. Нам кажется, что эта реальность исповедничества где-то позади, в прошлом. На самом деле исповедничество веры, подвиг свидетельства всегда будет. Все мы должны помнить и знать, что путь служения Христу, Его Церкви всегда связан со свидетельством и даже мученичеством». Патриарх Кирилл не пишет о книге, не дает оценку — на это есть литературоведы. Он дает оценку поведению автора, говорит, что автор-исповедник веры. Чем отличается мученик от исповедника? Мученик погибает, исповедник остается жив. У Патриарха в заключении находились отец и дед, ему все это очень близко и понятно, поэтому он написал такие пронзительные слова. После этого я обратился в Издательский совет, книга была рассмотрена, получила гриф «Одобрено Издательским советом» и право быть продаваемой в храмах, мы ее в храмах и продаем, а не продаем в светских магазинах. Завершая разговор о книге, замечу, что она не вписывается в ряд женских лагерных воспоминаний, но она вписывается в другой ряд книг: «Несвятые святые» отца Тихона Шевкунова, «Чудесные истории» матушки Олеси Николаевой — обе книги рассказывают об эпохе 70-х-80-х гг. Третьей в этом ряду стала книга «Женский портрет в тюремном интерьере». Все три книги вышли почти одновременно, написаны об одном и том же времени, людьми одного поколения, одной эпохи, и в каком-то смысле — одного взгляда на православие в целом и Церковь в частности, хотя по содержанию и стилистике они совершенно разные. Этими книгами положено начало если не изучению эпохи 70-х-80-х, то обращению нашего взгляда на это время, предшествовавшее крушению советской власти и становлению нового времени, в котором мы живем сегодня. Многие из современных молодых людей, да и постарше, плохо представляют себе то время, ту эпоху, те религиозные искания.
