 |
| Фома | Светлана Горохова | 04.01.2012 |
Шёл двенадцатый час ночи, но родители не унимались:
— Нет, ты мне скажи честно: тебе совсем на меня плевать, да? Я кто в этом доме? Что за отношение? Почему мои просьбы игнорируются, одна за другой?
— Раз ты способен устроить скандал из-за пуговицы…
— Не ори, дура, дети спят!
— Дети?!! Да что тебе дети?..
Таня поплотнее закрыла ухо подушкой. Бесполезно.
— Истеричка! Как мне надоели твои истерики! Как ни придешь домой…
— А мне твои придирки не надоели? Не надоели, да?!
Одеяло куда-то поползло. Холодная ладошка коснулась плеча. Таня вынырнула из-под подушки.
— Тань, Тань, мне страшно… Можно я с тобой?
Она подвинулась. Шестилетний Мишка проворно забрался под одеяло, прижался к сестре.
— Ты чего такой холодный? — прошептала Таня, грея ладонью ледяные пятки малыша. — Опять кашлять будешь!
Мишка пробормотал что-то невнятное.
Голоса за стенкой поутихли — родители перешли на кухню.
Тань, чего они ругаются?
— Не наше дело. Спи, давай.
— Я боюсь.
— Нечего бояться. Поругаются и помирятся.
Он замолчал. Но ненадолго.
— Тань! А если Бога попросить?
— О чем?
— Ну…
— Проси о чем хочешь, только спи.
Мишка вдруг сел в кровати, встревоженный резким тоном сестры.
— Ты сердишься?
Тане стало стыдно.
— Нет, не сержусь. То есть, на тебя не сержусь. Просто спать хочу, и завтра вставать рано.
— А завтра правда праздник?
— Какой?
— Рождество.
— Точно… Я и забыла. Да, завтра.
— А мы в церковь пойдем? Анна Петровна говорила, все пойдут.
— Ночью-то?
— Да, ночью. Пойдем, а? — Глаза ребенка блестели уже не от слез, а от радостного возбуждения. Таня покачала головой:
— Нет, Мишка. Куда нам… Что ты там делать будешь?
— Ну… Так…
— «Так», — передразнила Таня. — В церкви молятся.
— И мы будем молиться!
— Всю ночь? Ты вон, «Отче наш» прочитать ленишься… И сегодня не молился?
Мишка обиженно засопел, лег лицом к стене, завозился под одеялом.
— Я между прочим тоже не видел, чтоб ты молилась! — пробурчал он.
— Много ты видишь, — парировала Таня. — Вот, не молишься за меня, и за маму с папой — и живем как попало.
— А чего я?
— А ничего. Спи давай. Нас все равно никто не пустит на всю ночь. Нечего и болтать попусту.
— Ладно, — вздохнул Мишка. — Только ты меня не отпускай.
Она обняла братишку покрепче. Спустя пару минут, дыхание его выровнялось. Таня осторожно отодвинулась, легла поудобнее.
Сна не было. Мать с отчимом продолжали выяснять отношения. Таня приподнялась на локте и прислушалась. Судя по интонациям, до мира далеко. Вот монолог матери, бурный, захлебывающийся. Отчим молчит… Нет, заговорил. Снова мать. Кто-то резко двинул табуретку. Шаги… Тяжелые, злые — отчима. Чем-то шуршит в прихожей. Таня замерла: уходит! Голоса усилились:
— Ну и иди, иди! Кому ты нужен, скотина?! Ненавижу! — это мать, сквозь плач, с визгом каким-то…
— Это ты на фиг никому не нужна! — больше похоже на рычание, чем на человеческий голос. — Не дом, а ад.
— Ой, да катись ты куда подальше! Чтоб я тебя больше не видела! Никогда!
— Пошла на… Стерва!
Хлопнула входная дверь. Мать с рыданиями ушла на кухню. Таня легла, прикусив зубами угол подушки. «Могла бы и привыкнуть», — одернула себя. Родители ссорились часто. И ссоры то и дело заканчивались вот так — хлопаньем двери. Потом мать, поплакав, звонила отчиму, просила прощения. Он возвращался, и несколько дней было тихо. Пока снова не разражался скандал. Так что сейчас вполне можно успокоиться и попробовать уснуть.
Не тут-то было.
Таня беспомощно смотрела в потолок. В ушах будто отпечатался этот грохот… Внутри все сдавило, было трудно дышать. «Ушел, ушел», — билась мысль, и Таня стремилась прогнать ее или хотя бы удержать на этом, первом слове. Чтобы не услышать второго: «насовсем». Что-то было в этих его шагах, и словах…
Вместе с отчаянием перед неотвратимой бедой, росла глухая злоба на мать. Зачем она его доводит? И на него — за все эти мелочные придирки, упрямство. А больше всего — на себя. Ну что ей стоило пришить эту пуговицу, из-за которой разгорелся сегодняшний скандал? Мать забыла, она всегда все забывает. Саша обижается. Надо самой следить внимательнее за его вещами. Если он вернётся.
Угол подушки стал мокрым. Таня встала, перевернула подушку. Нашарила на столе салфетки, осторожно высморкалась. Мишка зашевелился. Она поспешно скользнула в кровать, погладила его по высунувшемуся из-под одеяла плечику. В коридоре послышалось неуверенное шарканье — мать шла к себе в комнату. Теперь будет всю ночь плакать, а завтра… Хорошо бы смогла встать…
Знакомая дрожь мгновенного ужаса пробежала по телу. Что с ними будет, если отчим уйдет, а мать сляжет совсем?
Таня не помнила своего отца. Зато помнила, как жили вдвоем с матерью, в студенческом общежитии. Весело жили. Потом появился папа-Саша, и стало еще веселее. Из общежития переехали в квартиру, родился Мишка. Те дни вспоминаются как сплошное солнце и радость. Сколько они тогда смеялись, бродили по городу все вместе, по вечерам пели под гитару, ходили в гости и сами принимали. А потом у матери вдруг заболели руки, затем ноги… Выяснилось, что это навсегда, и дальше будет только хуже. Скоро мать уже не могла поднимать на руки годовалого Мишку. Домашнее хозяйство переходило в руки дочери и мужа. В доме поселилась тревога. Было страшно за мать. Она слабела не только физически, но и морально, читала странные книжки, заводила разговоры, которых Таня не понимала и отчего-то не хотела понимать, тем более, отчим то и дело взрывался гневом на жену за ее попытки «ввязаться в секту», как он говорил, да еще и увлечь детей. Тогда и начались между ними размолвки. Вдруг это все как-то разом кончилось: около года назад мать познакомилась с православными. Примерно тогда же врачам удалось подобрать матери лечение, и она начала потихоньку выправляться. Повеселела, выбросила сомнительные книжки, стала ходить в церковь. В доме появились иконы, приходили новые люди, и вскоре Таня с удивлением обнаружила себя как бы тоже верующей. Во всяком случае, от разговоров о Боге больше не хотелось убегать, наоборот, было в них что-то… обнадеживающее. Теперь уже не было боязно, что мать сойдет с ума или покончит с собой. Зато появился другой страх — что уйдет отчим. Отношения между родителями оставались напряженными. Это усугублялось тем, что мать, с одной стороны, не на шутку увлеклась новыми идеями и пыталась увлечь мужа, чему он упорно сопротивлялся. С другой — новые друзья и заботы отнимали все больше времени, мать стала еще забывчивей и еще прохладнее относилась к «бытовым мелочам». Это бы нестрашно, Таня и сама со всем справляется, пятнадцать лет, как-никак. Только отчим чувствует себя все неуютнее дома.
Тане было жалко всех. Но еще сильнее было жалко себя. Если отчим уйдет, она останется за старшую. Мать работать не может, Мишка — кроха совсем. Что с ними будет?
+ + +
Таня проснулась до звонка будильника. Лежала, бездумно смотрела в темноту. Голова болела. Мыслей не было. Только тяжесть.
«Да что такое, никто не умер, ничего же не случилось», — она резко села в кровати, помотала головой, сморщилась от толкнувшейся в виски боли. Прислушалась. В доме было тихо. Рядом легонько посапывал Мишка. За окном загромыхал грузовик, по потолку протянулись желтые полосы от фар, сползли по стенам и пропали. Таня подошла к окну. Темно… Снежинки роятся в фонарном свете. Наверное, не очень холодно. Все равно не хочется никуда идти. Вот поставить бы чайник, напечь оладышек, с яблоками, Сашиных любимых. Принести родителям в комнату, прямо в кровать — нате, кушайте, я сегодня добрая. Саша обрадуется, мать заворчит, что не дают поспать. Не сердито заворчит, по привычке. Мишка прибежит. Таня отведет его на кухню, кормить оладьями. А потом можно будет засесть с книжкой или за компьютером, а Мишка станет рисовать или собирать конструктор. Саша будет с ним играть, ему ведь сегодня не надо рано на работу, занятий нет. Потом мать встанет, они вдвоем с Таней приготовят обед. Будут есть все вместе, и смотреть какой-нибудь фильм, из любимых. А потом…
Таня вздрогнула от пронзительного писка. Прыгнула к столу, выключила будильник. Мишка только крепче прижал к животу коленки. Может, и вправду, оставить его дома сегодня?
Так и не приняв решения, она пошла умываться. В прихожей глянула на вешалку. Ни куртки, ни шапки отчима там не было. Беда никуда не делась, никакими мечтами ее не прогнать.
По дороге в садик брат опять завел разговор о церкви. Очень ему хотелось попасть на ночную службу. Таня и сама бы не прочь. Но кто им позволит?
Домой Таня пошла не сразу. Впервые она жалела, что не надо идти в школу — до конца каникул еще почти неделя.
Занимался день, совсем не похожий на праздник, серый и хмурый. Таня медленно брела по пустынному проспекту, то и дело оскальзываясь на раскатанном тротуаре. Снега выпало немного, и теперь он только мешал, не давая видеть опасные места. Она представила себя со стороны. Ссутуленная фигурка, руки в карманах, темные кудри выбиваются из-под вязанной шапки… Холодно было не только снаружи, холод был внутри, и тело уже начинала бить мелкая, неотступная дрожь.
Она огляделась. Оказывается, ноги привели ее к институту, где работал отчим. Зайти? А что сказать? Нет… не надо. Она решительно перешла дорогу и уже почти бегом направилась домой.
+ + +
Дома пахло вареной курицей. Слышался стук ножа о разделочную доску. У Тани немного отлегло от сердца. Мать не только сумела встать, еще и обед готовит.
Таня разделась и прошла на кухню. Мать резала картошку. Нож непонятным образом держался в изуродованных артритом руках. Смотреть на это было нелегко, но на лицо матери, опухшее от слез, смотреть еще труднее. Да и опасно это, не любит она.
— Давай, я порежу, чего схватилась-то… Знала же, что я приду и сготовлю, горит что ли? — проговорила Татьяна, привычно маскируя сочувствие грубоватым тоном.
— Да я… Сама все, — мотнула та головой.
— Давай помогу, скажи, чего? — уже не столь решительно сказала дочь. По тону матери чувствовала, что настаивать бесполезно.
— Не надо, говорю. Ты где так долго была?
— Гуляла. Прошлась немного по городку.
— Замерзла?
— Есть немного.
— Ну иди… Грейся. Я закидаю в суп это все, доваришь? — мать указала на порезанные овощи.
— Какой разговор. Да я и сейчас могу все сделать, отдыхай.
— Сказала, заправлю сама.
Таня нерешительно топталась на пороге кухни.
— Ты вообще как? — рискнула спросить наконец. Мать досадливо дернула плечом. Но ответила, и даже весьма спокойно.
— Нормально… Не спала почти. Решила вот суп поставить. Может, умаюсь, засну тогда.
— Сегодня Рождество, — сказала Таня. Мать только вздохнула в ответ. Таня подождала, не скажет ли она еще чего-нибудь. Но та молчала, целиком, казалось, погрузившись в свое занятие. Таня ушла к себе.
Наскоро прибрала постели. Села за стол. Потянулась к компьютеру.
«Зачем?» — спросила себя, но опоздала: компьютер уже вовсю гудел, на мониторе замелькали надписи. Включила модем. Проверила почту. Пусто. «Чего-то не поздравляет никто», — подумала ревниво, но даже эта ревность была сейчас какая-то отстраненная, словно делала и думала то, что полагалось делать и думать, а что ей на самом деле нужно?
С минуту тупо пялилась в экран. Наконец, мысль пришла и оформилась в подобие желания. Посмотреть кино — вот что сейчас более-менее приемлемо.
За выбором дело не стало. Недели две назад в их фильмотеке появилась третья серия «Властелина колец».
Фродо и Сэм под предводительством подлого Горлума приступили к штурму устрашающей лестницы.
— Таня, иди, доваривай суп, да поешь потом, — сказала мать, стукнув в дверь.
— Ага, сейчас, — откликнулась Таня, останавливая фильм.
— Меня не буди, я попробую уснуть.
— Хорошо.
На кухне делать было нечего. Таня помешала суп, собрала в раковину грязные тарелки, протерла стол. Глянула под ноги. Пол бы надо помыть… Успеется. Она прошла к большому трюмо в зале. Сердце екнуло, и даже походка стала осторожной, будто крадучись. Таня хихикнула и встала перед зеркалом, в который раз за эти две недели с затаенной, запретной будто, радостью, вгляделась в свое лицо. Слегка взбила волосы, напустила на лоб побольше кудрей. Длинноваты. Это нестрашно. Главное — глаза, вот они, огромные… Карие, только, не синие. Ну и что, так даже лучше. Зато маленький нос и губы чуть вперед — точь-в-точь. Брови вот подкачали: короткие и какие-то невразумительные. Не суть важно — их всегда можно подвести, сделать подлиннее и пошире. Да, и шея тонкая, а подбородок слишком узкий. Все равно… Все равно!
Губы сами собой сложились в прозрачную полуулыбку. Не голливудскую «чи-из» во все тридцать два зуба. Он улыбается, почти не разжимая губ. Совсем, как она.
Так. Теперь одежда. Белая рубашка, старые джинсы с обрезанными до середины икр штанинами, и конфискованные у Саши старые подтяжки.
Нарочито пришлепывая босыми ногами, она снова приблизилась к зеркалу. И неслышно рассмеялась от радости.
Из зеркала ей печально улыбался сам Фродо. Худенький, кареглазый, с кудрями до лопаток. И тем не менее, это был именно Фродо и никто другой. Измученный непосильной тяжестью, которую взвалил на него мир «громадин», всех этих «больших» людей, эльфов и волшебников. Обреченный идти своим путем, до самого конца. Срываясь и падая, разбивая в кровь лицо, теряя сознание, и снова поднимаясь… Он идет. И — дойдет! Дойдет, донесет, вынесет. Потому что, если не он — то кто же? Никто больше не хочет… Не может?
Таня села прямо на пол подле зеркала и задумалась.
Ну, что ж теперь делать, она осталась одна. У Фродо был Сэм, а у нее никого.
Саша, наверное, будет помогать им деньгами. А если — не будет? Мать говорила, что может работать репетитором. Наверное, это выход. Может, и Тане придется поискать работу. Вон, по интернету, говорят, можно работать сейчас, сайты, например, ваять. Она это умеет. Два с половиной года до конца школы они как-нибудь протянут. А потом?
Зазвонил телефон.
Благодарная ему за перерыв в тяжких раздумьях, Таня схватила трубку.
— Але? Привет, Серега! Как дела?
— Нормально, — зажурчал в трубке голос Сереги, одноклассника и приятеля, такой же плотный и добродушный, как его обладатель. — Ты чего делаешь?
— Суп довариваю.
— Доваришь — пойдем, прогуляемся?
— Ты че, я седня все утро прогуливалась… Замерзла, как собака, до сих пор зубы стучат. И дел еще полно. До пяти убраться надо, полы помыть и все такое, да испечь чего-нибудь, чтоб Мишку хоть чаем напоить… Праздник все же.
— Ну, праздник с чаем — он завтра, — засмеялся Сергей. — Сегодня вообще есть не надо.
— Тебе, может, и не надо, — возразила Таня. — А я мать с дитем не собираюсь голодом морить.
— Ладно, ладно, — примиряющим тоном отозвался Сергей. — Тогда можно я к тебе приду? Помогу чем?
— Ну… приходи, — нерешительно протянула Таня. И тут же повторила твердо: — Приходи!
Пусть приходит. А то она с ума сойдет от мыслей. Надо прийти в себя, а потом уже думать. Таня отправилась на кухню, по пути снова завернула к трюмо, подмигнула повеселевшему и (странное дело!) раскрасневшемуся Фродо. Нет, что ни говори, а Серега сейчас — как раз то, что нужно.
+ + +
Он ввалился через полчаса. Краснощекий с мороза, веселый, с букетом еловых веток и пестрой коробкой.
— Уф, в самом деле, холодрыга, держи вот, — он протянул ей ветки и коробку. — Вы елку в этом году не ставили, так пусть хоть на Рождество елочкой попахнет. И Мишке радость. Ты коробку до него не распаковывай, там игрушек немножко. Пусть сам откроет да нарядит, это ж кайф такой.
— Ой, Серега, ты вообще, — подарок смутил Таню, и стало стыдно, почему сама-то не сообразила? Ребенку праздник устроить, хоть маленький. Не нашлась, что сказать, даже «спасибо» не выговорилось, понесла ставить ветки в вазу.
Сергей тем временем разделся, протопал на кухню, повел носом.
— Курочкой пахнет, — сказал мечтательно.
— Тьфу ты… Серега, прости, я не сообразила. Пригласила тебя, а сама…
— Чего сама?
— Да вот… Курица… Ты ж это… Или, — она посмотрела на него с надеждой. — Может, поешь?
— Изыди, искусительница, — смеясь замахал на нее руками Сергей. — Дотерплю уж. Недолго осталось, полдня всего.
— И чай не будешь?
— Не, в другой раз.
— Силен, — с уважением протянула Таня. — Тогда пойдем отсюда, а то запахи всякие…
— А суп? Доварился уже?
— Давно. Пошли, — она взяла его за руку и потянула в свою комнату.
— Как твоя мама? — шепотом спросил он.
— Да ничего. Сегодня вот сама суп поставила варить, пока я шлялась по улицам.
Сергей кивнул. Таня стояла перед ним и будто чего-то ждала.
— Ну, ты говорила, у тебя дел полно, — сказал он. — А я помогать пришел, чего сидеть-то. Командуй давай.
Таня хмыкнула.
— Экий деловой… Ты погоди. Ты на меня посмотри.
— Ну?
— «Ну!» Видишь кого?
— Тебя, — пожал он плечами.
— Ясно, что меня! — Таня начала терять терпение. — А на кого я похожа?
Он с минуту задумчиво глядел на нее, наконец, с беспомощной улыбкой развел руками. Таня посопела и протянула ему футляр от фильма.
— Вот.
Сергей долго вертел в руках коробку, переводил взгляд с нее на Таню и обратно, вздыхал… Тане стало смешно. Он так старался угадать… Она фыркнула и отобрала у него футляр, ткнула пальцем в портрет Фродо.
— Ну, видишь? Мог бы хоть по одежде догадаться.
Брови Сергея поползли вверх:
— Ба! И впрямь, что-то есть… Такой же растрепанный.
Таня поглядела на него почти враждебно. Он явно не понимал. А ей почему-то хотелось, чтобы Серега понял, именно он. Вдруг ее осенило.
— Э, а ты фильм-то смотрел?
— Смотрел, — равнодушно сказал он. — Давно правда. Первую часть не помню почти. Да и вторую не особо. У тебя тут третья уже?
— Тогда так! — Таня включила компьютер. — Вот тебе и дело нашлось.
— Нет, Тань, кино я сегодня смотреть не буду.
Она недоуменно посмотрела на него.
— Это из-за поста, да?
Он виновато кивнул.
Таня отошла к окну. Отвернулась, почти спряталась за шторой. Слезы грозили снести все преграды, выставляемые волей… Что с Сереги взять, его папа — священник. Нельзя — значит, нельзя. И ее фантазии — такая ерунда по сравнению с тем же постом… Послышалась знакомая музыка. Таня обернулась. На экране Диагол и Смеагол ловили рыбу.
— Ты чего делаешь? Тебе же нельзя! — выкрикнула она.
— Да ладно.
— Серега, ты чего… Мне — игрушки, а ты…
— Оставь, Таня, — мягко проговорил он. — У каждого свои игрушки. Меня одно смущает: я буду тут сидеть, развлекаться, а ты — пол мыть?
— Ну не ты же будешь его мыть, — хмыкнула Таня. — А по времени как раз, фильм идет три часа. Сейчас половина второго, я приберусь, мать накормлю, если встанет, испеку пирог и пойду за Мишкой. Ты меня проводишь?
— Ой-ой, три часа, это ж с ума сойти!
— Не стони! Взялся, так сиди. Пойдешь со мной в садик, спрашиваю?
— Конечно, конечно, — рассеянно отозвался Сергей, глядя, как Фродо и Сэм делят последние кусочки хлеба.
Таня заставила себя оторваться от экрана и вышла из комнаты.
Первым делом заглянула к матери. Та спала. Таня вздохнула, подумав, что мать не ела полдня… Хотя, чай пила, скорее всего. Ладно, пусть поспит.
За делами немного позабылись ночные и утренние тревоги. Да и от того, что Серега сидел в соседней комнате, было как-то странно спокойно на душе. Умиротворенно даже.
Таня последний раз обошла свежеубранную квартиру. Даже в спальне рискнула прибраться, мать так и не проснулась. Только пирог вот… Ладно, это потом, пока Мишка «елку» наряжать будет.
Она вернулась в свою комнату.
— Все сделала? — спросил Сергей, не оборачиваясь.
— Да… Я посмотрю с тобой, ладно?
Он вряд ли расслышал вопрос. Таня села на кровать. Отсюда не очень хорошо было видно экран, но зато можно незаметно наблюдать за Сергеем. Таня не понимала, почему ей так важно сейчас его внимание и отношение. И удивлялась сама себе: уж не влюбилась ли? Хотя, в Серегу влюбиться — это сильно постараться надо. Полный, почти толстый, белобрысый, глаза круглые, ресницы такие редкие и коротенькие… Брови, правда, красивые, темные и густые. Но… Какой-то он не такой. Простой слишком, смешливый, добродушный. То ли дело Леха, их одноклассник, по которому Таня чуток вздыхала. Высокий, стройный, темно-русый красавец с задумчивыми серыми глазами, и тонкими, сильными пальцами гитариста. А голос! Да что говорить, в Леху даже одиннадцатиклассницы влюблены, на все вечера свои приглашают.
А Серега не знает, как гитару в руки взять, и пальцы у него как сардельки. Поет неплохо, так и то — в хоре… Церковном, фу, сказать стыдно. В классе Сергея не особо уважали, всегда держался особняком. И Таня не обращала на него внимания, до того дня, когда впервые пришла с матерью в церковь. Первым, кого увидела, и был Серега. Таня его даже не сразу узнала — в каком-то нелепом желтом платье по щиколотку… Тогда они не сказали друг другу и двух фраз. А на следующий день, в школе, Серега подошел к ней, с улыбкой, как будто дружили с первого класса: «Привет, Таня, как дела?» И она вдруг почувствовала, что и вправду, будто с первого класса… Открыла рот и без тени смущения выложила чуть ли не все мысли и заботы, что были на тот момент в голове. А если б Леха подошел — сгорела бы от смущения, точно, и стояла бы немая, дура дурой. Нет, может, и хорошо, что он ее не замечает. Выйди она навстречу ему в костюме хоббита — оборжал бы на весь класс, а то и на всю школу. И правильно, дура потому что. И фильм бы смотрел и хохотал. А Серега вон не смеется… Сидит, вжался в кресло, и пальцы-сардельки побелели, сцеплены в замок… С чего она взяла про сардельки, кстати? Руки, как руки…
«I can’t carry it for you! But I can carry you!"* — выкрикнул Сэм, взваливая на плечи полумертвого от усталости Фродо.
Таня украдкой посмотрела на Сергея. И тут же отвела глаза: по бледной щеке парня ползла большая прозрачная капля. Тут же у самой защипало в носу.
Последние сцены фильма — они такие… Вот Фродо надевает кольцо… Страшное у него лицо. Наверное, у нее такое было, когда шипела на Сашу. Арагорн падает под натиском огромного тролля… И опять Фродо — над пропастью, кипящей огнем. И Сэм, добрый, верный до самозабвения Сэм! Он шел до конца, делал невероятное, но он не всесилен, и если Фродо не сумеет подать ему руку…
И снова Арагорн — уже коронованный, опускается на колени перед растерянными хоббитами. Как он смотрит на Фродо! Сколько благодарности и любви в его взгляде…
Да, наверное, так только в кино бывает. Чтобы и дружба, и любовь, и благодарность и… Да разве Тане благодарность нужна? Разве ради этого она старается? Чушь! Ей некуда деваться, не с кем поделить даже часть забот. И она все равно будет пыхтеть, пока не свалится окончательно сама… Неважно, скажет ей кто «спасибо» или нет. Дело не в «спасибо». Дело в том, чтобы… Чтобы хоть кто-то посмотрел на нее — пусть не с благодарностью, не с любовью… С участием! С простым человеческим пониманием, что и ей — нелегко. И тогда… Тогда…
— Тань, Тань, что ты?
— Ничего, — она зарылась головой под подушку, чтобы скрыть так некстати рванувшиеся слезы. Еще не хватало, чтобы Серега ее успокаивал. Но он и не думает о ней, похоже, отвернулся к экрану, досматривает кино. С одной стороны, это неплохо — так легче успокоиться. С другой, выходит, ему тоже все равно? А чего она ожидала… Саша терпеть не может, когда кто-то из них плачет, даже Мишка. Наверное, все мужчины такие.
Пряча лицо, она выбралась из комнаты, вернулась умытая и спокойная. Фильм кончился, Сергей стоял у окна, сунув руки в карманы. Губы его шевелились.
— Ну что, полпятого… Пошли за Мишкой? — сказала Таня, как ни в чем не бывало.
— Пошли, — кивнул Сергей и повернулся к ней. — А по дороге ты мне все расскажешь. Я же вижу, что-то случилось.
— Да чего там, — Таня закусила губу и уставилась в угол. — Рассказать я и сейчас могу. Ничего такого. Родичи вчера опять повздорили, Саша ушел в первом часу ночи и до сих пор нет… И не придет.
— С вещами ушел? — спросил Сергей. Вот Гэндальф смотрит с отчаянием на незыблемые твердыни Мордора…
— Нет…
— Тогда вернется.
— Да… Но все равно, — Таня вдруг отчетливо поняла, в чем же именно ее беда. Их беда. — Он уйдет. Он уже решил. Я это сегодня поняла. Он уже… А я…
Она махнула рукой и заговорила. Говорила много, долго и бессвязно. Наконец словесный поток иссяк. Таня виновато посмотрела на Сергея.
— Вот… Опять все на тебя вывалила.
— Ничего, — он улыбнулся одними губами. — Все правильно.
Таня угрюмо смотрела на часы. Стрелка подвигалась к пяти. Пора было идти.
— Пошли собираться за Мишкой, — сказал Сергей. — И выше нос. А по всему по этому, — он неопределенно повел рукой. — Ну, то, что ты говоришь. Я одно могу сказать. В чем твоя главная ошибка, — он лукаво улыбнулся, но Таня видела, что он серьезен, как никогда.
— В чем? — хрипло спросила она.
— Ты думаешь, что ты одна, аки перст. А ты — не одна. Ты не одна, Таня. Запомни это. — Он подмигнул ей. — У тебя пять минут на сборы. А в церковь вы с Мишкой сегодня поедете. Я скажу бате, он все устроит.
Отец Андрей и правда все устроил.
Приехал в девять вечера, поговорил о чем-то с матерью Тани, и в половине десятого увез детей в храм. До службы оставалось полчаса, но народу уже было много. Отец Андрей провел Таню с Мишкой на клирос, занимавший всю заднюю часть помещения маленького храма. Здесь у стены стояла длинная скамеечка-лесенка в две ступеньки. Таня усадила Мишку, устроив из курток и шапок нечто вроде постели. Мишка храбро заявил, что будет молиться всю ночь, но не успели пройти первые четверть часа от службы, как он прикорнул в своем уголке и скоро сладко спал. Таня сперва боялась, что их прогонят за такое безобразие, она с самого начала успела поймать на себе несколько неодобрительных взглядов женщин-хористок, но никто ничего не говорил, и она перестала тревожиться. Убедившись, что брат спит крепко, она встала с краю, поближе к окну, подальше от хора, у самой лесенки (клирос был на небольшом возвышении) и попробовала вникнуть в происходящее.
Это было нелегко. И, если совсем честно, не очень хотелось. Скоро Таня поймала себя на том, что совсем не слушает службу, а занята своими мыслями. Ей было стыдно, она то и дело встряхивала головой и прислушивалась, даже пробовала подпевать хору, но скоро поняла, что все впустую. Она отошла от окна, села рядом с Мишкой. Теперь ей ничего не было видно за спинами хористов. Но так даже лучше.
«Ты не одна!» — сказал Сергей. И она вдруг поверила ему. На улице стемнело к пяти часам, а для нее будто наоборот — солнце взошло. Так вдруг стало тихо и светло на душе. И забота отца Андрея показалась подтверждением этого «неодиночества». И в храм она ехала с уверенностью, что здесь совсем уйдут все сомнения, раз она едет на такой большой праздник, и так много людей, и все такие…
Все такие, да она не такая, вот в чем дело.
И эта поездка в храм стала последней точкой. Таня надеялась, что сомнения развеются. Вот они и развеялись. Как никогда и нигде чувствовала она сейчас себя одинокой, несчастной, абсолютно никому не нужной и неинтересной со своими проблемами и несчастьями.
Даже Серега… Приятель, с которым можно болтать о чем угодно. Иногда она откровенно смеялась над ним, иногда — злилась, презирала даже, бывало. Особенно когда он заговаривал о своей религии. Казалось, он притворяется. Что может этот простой и домашний «пентюх» смыслить в таких высоких вещах? Подумаешь, отец — священник! У него работа такая, а ты-то чего? Нынче же все изменилось, как-то иначе она увидела Сергея, когда он пришел с елкой, как смотрели фильм, как говорили потом… Показалось на миг: нет и не будет ближе человека.
Здесь, в храме, она снова видела его. И все больше убеждалась, что Серега — совсем не тот парень, которого она знала до сего дня. Не притворяется он верующим, и прежде не притворялся. Он в самом деле верил во что-то, и знал нечто… Такое, чего Тане, наверное, никогда не узнать. И вовсе не смешной его наряд алтарника. И вовсе не надутый и не напыщенный у него вид, когда он медленно идет со свечой вдоль алтаря впереди отца. И вовсе не рабски он выглядит, когда целует руку отцу или настоятелю, склоняясь под благословение. Странно, как она не замечала этого раньше, ведь не первый раз на службе, осенью часто с матерью выбирались. Отныне Таня больше не сможет, как прежде, свободно и просто говорить с этим человеком, тем паче — смеяться над ним или злиться на него. Так можно вести себя с равным и близким. А этот новый Серега вовсе ей не ровня, и никогда таким не был, и не будет.
Он — из тех, кто стоит здесь, внизу и вокруг. Он понимает этих людей, а они понимают его и друг друга. У них сегодня праздник, они поют торжественные песни на своем языке. Они говорят с Богом, и Он слышит их. Они рады, потому что их много, они вместе, и Бог с ними. И никому нет дела до нее, одинокого, измученного грустными мыслями, страхом и бессонницей, маленького хоббита, скорчившегося у них под ногами. А если и обратят внимание, то заметят лишь девицу, которая сидит, когда все стоят, молчит, когда все поют, смотрит волком, когда все улыбаются, и платок у нее криво повязан.
Вдруг все засуетились, стали хватать одежду, и церковь опустела, остались только несколько старушек на лавочках у стен, да две хористки торопливо перебирали листки с нотами и текстами песнопений. Лишь когда с улицы донеслось пение, Таня поняла — крестный ход, на который так хотел попасть Мишка. Ну что ж, опоздали…
Она прислонилась к стене и вытянула ноги в угол, закрыла глаза и решила уснуть. Все равно еще три часа тут сидеть, минимум. Но сон не шел, только мысли, которые вертелись вокруг одного и того же.
«Яко с нами Бог!» — гремел хор. И Таня верила. Бог с ними. И правильно. А остальные? Разве они нужны Богу — такие, как Таня, например? Которая скучает на службе, даже в Праздник, не может одолеть тоненькую книжку «Нового Завета», ленится молиться, и слова молитв ее не вдохновляют. «Подай, Боже… терпения, смирения, великодушия…». Но Тане хочется просить у Бога совсем другого. Ей нужно, чтобы отчим вернулся домой. Чтобы не смотрел на нее, как на чужую. Чтобы мама выздоровела хоть немножко. Чтобы Мишка не болел. Чтобы самой спать по ночам. Чтобы ушел из их жизни этот подлый липкий страх — что все вот-вот обрушится, и она останется одна с братишкой и больной матерью на руках… Или случится еще более страшное. Ей в самом деле нужно знать, верить, чувствовать, что она — не одна! Чтобы рядом была рука друга, за которую можно просто подержаться и согреться. Неужели об этом нельзя просить? Наверное, нельзя, раз никто не просит. Потому и Бог — с ними, а не с ней. Ну и не надо.
Таня очнулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Она открыла глаза и уставилась в лицо незнакомой женщины. Та что-то говорила и показывала на спящего Мишку. Лицо женщины было строгим, и Тане сперва показалось, что ее ругают за то, что посмела спать в церкви. Она вскочила и начала невразумительно извиняться, как вдруг женщина рассмеялась совсем не сердито:
— С мальчиком пришли, причащаться, наверное, говорю? — повторила та, наверное, раз в третий, пока Таня услышала и начала что-то соображать.
— Д-да… Наверное…
— Так будите! Вон, пошли уже, с ребятишками пораньше надо.
До Тани наконец дошло: внизу люди как-то расступились, обозначилась очередь, слышался детский плач. Отец Андрей стоял на амвоне с Чашей в руках. Она опять засомневалась, будить ли Мишку… Но тот уже тер глазенки и хныкал, однако, услышав слово «причащаться», вскочил и сам потянул Таню за руку к лесенке.
— Вперед сразу проходите, с братиком, — напутствовала сзади заботливая тетенька.
— Измаялась совсем девчушка, глазенки вон какие намученные, — раздался шепот с другой стороны. Таня вздрогнула, поняв, что это — о ней. «Намученные глазенки» вмиг набухли слезами.
Идти вперед было боязно, они пристроились в хвост очереди. Но их чуть не вытолкнули оттуда: «Вперед идите, ребятки, нечего тут стоять». А куда вперед? И — как? Таня растерянно остановилась у всех на виду. Брат, оробев, цеплялся за нее, как приклеенный.
— Иди сюда, доча, — незнакомый дедок схватил ее за руку, и она вдруг оказалась возле самой Чаши. Мишка тут же отцепился от сестры, скрестил на груди руки и, открыв широко рот, шагнул к священнику, будто причащался каждое воскресенье все шесть лет подряд.
— Причащается раб Божий Михаил, — проговорил отец Андрей, пряча улыбку.
Мишка старательно проглотил Причастие, поцеловал край Чаши и, плотно сжимая губы, отправился к столику с запивкой. Таня хотела было прошмыгнуть за ним, но грозный оклик пригвоздил ее к месту:
— А ты куда? Ну-ка стой. Открывай рот…
— Да я нет… Я потом, — забормотала Таня, с ужасом вспоминая свои недавние мысли.
— Как это потом? — нахмурился отец Андрей. — Что за глупости такие. Ну-ка открывай рот, не задерживай очередь.
— Я…
— Шире открывай! — пророкотало над ней. — Причащается раба Божья Татиана… Руками не маши… Чашу целуй. И запить не забудь, чудо в перьях…
— В первый раз? — улыбнулась ей женщина, наливавшая запивку. — С Праздником!
— С Праздником, — только и смогла прошептать Таня, выпив теплую воду, смешанную с вином.
Откуда-то вынырнул Сергей, он держал за руку Мишку.
— Ну, со Святыми Тайнами! Провести вас назад, на клирос?
Таня покачала головой, оглянувшись на плотную толпу людей, отделявшую ее от старого места.
— А долго до конца?
— Да минут сорок еще.
— Тогда мы здесь постоим… Ой, Серега, я ведь всю службу проспала, — шепотом призналась Таня. — Это большой грех?
— Смотря, что во сне видела, — сказал тот. — Если Цыпу Стоеросовую, то меньше чем пятьюстами земными поклонами не искупить, так и знай. Ладно, я побегу.
Он ушел в алтарь, Таня изумленно смотрела ему вслед. Чего-чего, а такого она не ожидала. Ведь Цыпой Стоеросовой в школе за глаза, а то и прямо, называли Леху гитариста…
— «Рождество Твое, Христе Боже наш…» — грянул хор, и вдруг, перекрывая все звуки, раздался радостный Мишкин вопль:
— Папа! Папа, мы тут!
— Молчи, ты что орешь, сумасшедший, — Таня в ужасе прижала его к себе. Но никто как будто ничего не заметил. Хор продолжал петь праздничный тропарь, люди вокруг подпевали, никто не спешил к ним, в который раз нарушавшим порядок. Хотя нет, вон, какое-то движение вблизи, перед кем-то расступаются… И только сейчас Таня сообразила, что именно кричал Мишка. Перед ними вырос Саша. Раскрасневшийся, взъерошенный, на удивление веселый, глаза решительно прищурены, даже не смущен совсем.
— Папа, папа, — шепотом радовался Мишка, тесно прильнув к отцу.
Саша обнял его одной рукой, в другой была шапка. Таня потянула шапку к себе.
— Давай сюда, тебе неудобно.
— Да ну, тебе тоже ее девать некуда.
— Мне как раз есть куда, — возразила Таня. Отняла шапку и водрузила ее себе на голову, спустив на плечи надоевший платок.
Саша неумело перекрестился. Таня хихикнула и стала показывать, как правильно. Две бабушки впереди обернулись. Таня испуганно притихла, но хватило ее ненадолго.
— Ты как вообще сюда прийти сообразил?
— Да как… мать сказала, вы тут аж до утра, как не прийти, мало ли.
— Мы же с отцом Андреем!
— Ничего не знаю, теперь со мной.
Таня хотела что-то возразить, но бабушки снова зашевелились и она не рискнула.
Служба кончилась. Люди стали выстраиваться в очередь — прикладываться к кресту. Опять подошел Сергей.
— Ой, дядя Саша! И вы здесь!
— Да, вот же.
— Вы никуда не уходите, — сказал он. — Батя велел, чтобы ждали: он сейчас настоятеля и наших отвезет, и за вами вернется.
Церковь пустела. Таня поднялась на клирос, принесла свою и Мишкину одежду. Сергей, уже в обычном костюме, что-то делал в алтаре, ходил туда-сюда, убирался, что ли?
— Мы на улице побудем, — сказала Таня, когда он вышел в очередной раз.
— Ой, — нахмурился Серега. — Там двадцать восемь уже.
— Если что, зайдем обратно, ведь можно? — спросил Саша.
— Можно конечно. Да сейчас уже поедем…
— А я Серегу подожду, посмотрю здесь, — заявил Мишка. Он застрял возле елки, где на тумбочке стоял бумажный макет Вифлеемской пещеры со всеми обитателями внутри и снаружи — творение младших учеников воскресной школы.
Таня и Саша вышли на улицу. После долгих часов в жаре мороз только радовал. Они стояли молча, наслаждаясь ночным, особенным покоем, и осторожно вдыхая морозный воздух. Мимо проходили люди, поздравляли с праздником, кто-то сунул Тане горсть конфет, незнакомая девочка, пробегая мимо, кинула на Сашу нитку серпантина.
— Саша, — Таня наконец повернулась к отчиму и посмотрела ему прямо в глаза. — Саша, ты… не уйдешь от нас? Ведь не уйдешь?
— Глупая девочка, — он взял ее за руку. — Куда мне идти? Что я без вас?..
Тут на них налетел Мишка с целым ворохом елочного дождя, за ним, застегиваясь на ходу, сбежал с крыльца Сергей.
— Вы тут, — выдохнул он. — Бати все нет? Не замерзли?
— Да пока нормально, — смеясь ответил Саша, снимая с себя серебристые нити и опутывая ими Мишку. Тот с хохотом уворачивался и валился в снег.
— Дядя Саша, — сказал Сергей и подошел к Тане, положив руку ей на плечо. — Посмотрите на нас. Как думаете, на кого мы похожи?
Таня удивленно поглядела на него, но не отодвинулась. Саша отступил назад, сдвинул на затылок шапку.
— Э… — протянул он озадаченно. — Даже и не знаю…
— Да хоббиты же, хоббиты! — выпалил Серега. — Ну смотрите, Танька — Фродо, такая же глазастая и кудрявая. А я — Сэм, такой же толстый. Это меня Танюха, представляете, соблазнила кино посмотреть… Перед службой-то! А до того говорит, гляди на меня — я на Фродо похожа. Ну, я смотрю — и правда. Потом думаю, а я на кого похож? Гляжу — вылитый Сэм. Ну и пошло… Всех знакомых перебрал, с родичей начиная. И все на кого-нибудь похожи оказались!
— Интересная теория, — хмыкнул Саша. — Прямо все? И я?
— Конечно! Вы — Арагорн собственной персоной.
Таня вздрогнула и взглянула на отчима. А ведь Серега прав…
Саше явно польстили слова мальчишки.
— Значит, говоришь, Танюшка надоумила? — переспросил он и взглянул на Таню ласково и свысока, с удовольствием играя неожиданно предложенную ему роль, не догадываясь, что тем самым исполняет заветную мечту девочки. Столь заветную, что не могла высказать ее Таня ни ему, ни Сереге, ни даже себе самой. — Ну, выдумщица, — он тихонько потрепал ее за кудрявый чуб. — Я-то думал, у меня дочка растет, а оказалось — хоббит, и ладно бы Розочка или Ромашка, так ведь парень хоббитанский, вот напасть какая!
Таня молчала, ей казалось, что она спит и видит сон… Невозможно счастливый сон.
Вдруг стало светло, церковный дворик осветился фарами подъехавшей машины.
— Ждете? — пробасил отец Андрей, хлопая дверцей. — Замерзли, небось?
— Не похоже, — отозвался за всех Саша, приглядываясь к лицам детей.
— Тогда можно вас, Александр Михалыч, на пару слов конфиденциально?
Мужчины отошли от ребят. Таня начала приходить в себя. Мишка дергал ее за рукав.
— Чего тебе? — наклонилась к нему Таня.
— Ты скажи, где звезда?
— Какая звезда? — не поняла сестра.
— Та самая! Ну, та! — Мишка смотрел на нее, удивленный непониманием.
— Во-он она, — Сергей присел рядом с ним и указал куда-то вверх. Таня тоже задрала голову. Звезд было много.
— Вон та? — спросил Мишка, тоже показывая куда-то в небо. — Вон та, самая большая? Которая горит?
— Да, она самая, — сказал Сергей, поднимаясь.
Таня подумала, что говорят они о легендарной Вифлеемской звезде, которая привела Волхвов к родившемуся Христу. Неужели Серега с Мишкой и вправду ее увидели? И неужели она и вправду была — та звезда?
Почувствовав, что шапка вот-вот свалится с головы, Таня попыталась ее подхватить, но неловко повернулась и упала. Мишка засмеялся. Сергей охнул, помог ей встать. Отряхнул снег с куртки, подал шапку.
— Возьмите, мистер Фродо, — заботливо проговорил он. — Да пойдемте в машину, а то вы замерзли, устали, и кушать хочется наверное.
Таня по привычке хотела сказать ему что-нибудь грубое или на крайний случай показать кулак. Но вместо этого лишь кивнула:
— Сейчас пойду, — сказала просто. — Только… Ты покажешь мне ту звезду, а, Сережа?
— Вот бестолковая! — толкнул ее Мишка. — Да вон же эта звезда, вон, горит, видишь? Вон, вон она, горит! — он подпрыгивал, запрокинув голову, и тыкал в небо мокрой варежкой: — Вон звезда, горит, видишь? Видишь?..
