Несогласные декабристы

14 (27 по новому стилю) декабря 1825 г. на Сенатской площади произошло восстание декабристов. События того дня изучены историками досконально, восстановлены (насколько позволяет состояние источников) буквально по минутам. О самих декабристах написано огромное количество литературы — научной, публицистической, художественной. И, тем не менее, по большому счету декабристы остаются неизвестными.

Не из-за того, что о них мало писали — наоборот, из-за того, что писали много. С ними получилась то, что часто случается в обыденной жизни. Давайте задумаемся — когда мы лучше всего узнаем человека, когда происходит настоящая встреча с ним? С большинством людей, с которыми мы встречались, мы так и не встретились. Они прошли мимо нас, а мы прошли мимо них. При изучении истории наш взгляд тоже чаще всего скользит по поверхности. Он видит «роль, которую сыграл человек», но не самого человека. Театральная маска не спадает с исторического деятеля, потому что мы смотрим на него через театральный бинокль. История воспринимается нами как зрелище, иногда забавное, иногда ужасающее, но всегда развлекающее, так как разыгрывается на сцене, а не в зрительном зале, где сидим мы.

Но на самом деле, не так. История — это не театральное представление, это, по словам протоиерея Георгия Флоровского, «творческая трагедия человеческой жизни», в которую включены и мы, и люди прошлого. И для того, чтобы встретиться с ними, нужно перестать скользить по поверхности. Чтобы встретиться с человеком, нужно знать не только как он живет, но и чем он живет, не только его быт, но и его бытие. Именно здесь, в точке устремления к абсолютному, в той духовной жажде, о которой говорит Пушкин в первой строке своего «Пророка», и находим мы человека, здесь и происходит встреча с ним. Такой подход позволяет увидеть с неожиданных точек зрения уже, казалось бы, известные и привычные исторические факты.

Возвращаясь к декабристам, можно вслед за одним из исследователей повторить: «мы хорошо знаем, что думали декабристы и к какому политическому строю стремились, но гораздо меньше знаем, каковы они были». Много раз и в либеральной, и в советской историографии декабристы становились жертвами мифологизации: то их изображали в роли благородных «несогласных», находящихся в не столько политической, сколько нравственной оппозиции «кровавому режиму» самодержавия, то на них одевали театральные одежды «дворянских революционеров», будящих Герцена. Но и сами они любили то кутаться в римские тоги, воображая себя Брутами и Катонами, то примерять сюртуки Робеспьеров и Наполеонов[1]. Они чувствовали себя вступающими на сцену истории. «Нам хотя бы страничку в истории заслужить, чем бы ни кончилось, а с нас этой странички довольно», — отвечал на указание о безрассудности будущего восстания Александр Одоевский. «Умрем, ах! как славно мы умрем!», — мечтал он.

Но когда началось само восстание, театральные подмостки зашатались. Глазам открылась не литературная, а реальная ситуация. Почему не пришел на Сенатскую площадь назначенный диктатором С.Н. Трубецкой? Струсил? Не имел уверенности в успехе дела? Или почувствовал его нравственную ложь? С.Н. Трубецкой был во время восстания в доме своей сестры. Вернувшись в этот день домой, она долго искала своего брата по комнатам и, наконец, нашла в молельной. Она «обнаружила его лежащим без сознания перед образами, никто не знал с какого времени. Его подняли, положили на диван, привели в чувство. На все вопросы отвечал он как-то сбивчиво; и вдруг, услышав отчетливый грохот пушки, схватился за голову и воскликнул: «О Боже! вся эта кровь падет на мою голову».

Известно, что во время допросов декабристы не запирались, охотно шли, по современному выражению, на сотрудничество со следствием. Что это? Недостаток выдержки? Неопытность? Дворянское чувство чести, не позволявшее лгать даже в такой ситуации? Или ощущение неправды своего дела и раскаяние в нем? Здесь они были уже не перед зрителями на подмостках истории, а перед следователями, среди которых — многие их знакомые, даже родственники, люди с которыми они многократно встречались в свете. Играть было не перед кем.

Для многих из декабристов период следствия стал временем внутренней перемены и обращения к религии[2]. Мы почти не знаем их с этой стороны. Для нас привычны фигура декабриста, витийствующего в великосветском салоне, стоящего на Сенатской площади или профили пяти казненных декабристов из «Полярной звезды» А.И. Герцена. Но давайте увидим их в другой обстановке.

Казематы Петропавловской крепости. Ночь на 26 июля 1826 г. Истекают последние ее часы, а вместе с тем — и последние часы земной жизни осужденных на смертную казнь. На рассвете приговор будет приведен в исполнение. Все приговоренные уже исповедовались и причастились. Тянутся минуты трудного, томительного ожидания. Около 16 номера раздается разговор, ведущийся из двух соседних камер — это С.И. Муравьев старается ободрить своего младшего друга М.П. Бестужева. По свидетельству надзирателя, они говорили «о Спасителе Иисусе Христе и о бессмертии души».

Скрипнула дверь: в каземат к К.Ф. Рылееву заходят плац-майор со сторожем, чтобы, надев на него оковы, вести к месту казни. Пока ножные кандалы надевают, Рылеев заканчивает предсмертное письмо жене, которое потом будет распространяться в десятках списков. «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть, и умереть смертию позорную. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу не возроптал во все время моего заключения. И за то Дух Святой дивно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе. Это дивное спокойствие порукою, что Творец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию, ищи утешения в религии». Те же чувства Рылеев выразил и в последних своих стихотворениях, написанных там же, в каземате Петропавловской крепости:

Мне тошно здесь, как на чужбине.
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст криле мне голубине,
Да полечу и почию.

Весь мир как смрадная могила!
Душа из тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон.

Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши….

Ты прав: Христос — Спаситель нам один,
И мир, и истина, и благо наше.
Блажен в ком дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.

Прямой мудрец! Он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И, как Петра, ведет его Христос
По треволнению мирскому.

Душою чист и сердцем прав
Перед кончиною, подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Узрит он край обетованный.

Как видим, значительную часть декабристов не надо было убеждать в неправоте их дела. О ней лучше всяких слов свидетельствовала кровь сотен людей, в том числе совершенно посторонних, попавших под три залпа картечью, выпущенных по восставшим войскам; сломанные судьбы сосланных на каторгу и отправленных «сквозь строй» участников выступления, многие из которых даже не знали, в чем они приняли участие: как известно, декабристы вывели солдат под предлогом защиты прав на престол великого князя Константина.

Во всех этих трагических последствиях в советской историографии было принято винить императора Николая. Но мог ли он поступить по-другому, отстаивая свою (заметим: законную) власть и даже жизнь[3]? Возможно, отстаивая их, молодой император допустил ряд чрезмерно жестких действий, без которых бы можно было обойтись, но и это утверждение весьма сомнительно. Несмотря на уговоры окружения, Николай долго отказывался применять пушки, три раза предпринимал попытки уговорить восставших мирно сложить оружие, посылал к ним для уговоров сначала генерала М.А. Милорадовича, потом (уже зная, что Милорадович ранен!) своего брата великого князя Михаила Павловича, потом — митрополита Санкт-Петербургского Серафима. И лишь когда опускавшаяся вечерняя мгла создала опасность того, что восстание распространится на город, Николай согласился с необходимостью применения артиллерии. Что касается приговоров, то даже глубоко симпатизирующий декабристам М.О. Цетлин пишет: «Нельзя сказать, что царь проявил в мерах наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь (ему всюду мерещились ses amis de quatorze), очень большую жестокость. Законы требовали наказаний более строгих». Конечно, казнь пяти повешенных на кронверке Петропавловской крепости, шокировала отвыкшее от подобных сцен русское общество. Шокировала она и врача английского посольства, который с удивлением записал в своем дневнике, что по делу о заговоре такого масштаба в Англии было бы казнено не пять человек, а три тысячи.

Если бы восставшим удалось победить, то крови в России пролилось не меньше, а больше, и можно только предполагать, к каким катастрофическим последствиям, к какой смуте привела бы их победа, недаром М.И. Муравьев-Апостол перед смертью признался, что «всегда благодарил Бога за неудачу 14 декабря». Другой декабрист, А.П. Беляев, спустя годы после восстания, писал, как бы произнося приговор над делом своей молодости: «я и теперь сознаю в душе, что если б можно было одной своею жертвою совершить дело обновления отечества, то такая жертва была бы высока и свята, но та беда, что революционеры вместе с собой приносят преимущественно в жертву людей, вероятно, большею частью довольных своей судьбой и вовсе не желающих и даже не понимающих тех благодеяний, которые им хотят навязать против их убеждений, верований и желаний… Я вполне убежден, что только с каменным сердцем и духом зла, ослепленным умом можно делать революции и смотреть хладнокровно на падающие невинные жертвы». «14 декабря нельзя ни чествовать, ни праздновать; в этот день надо плакать и молиться», — говорили вернувшиеся из ссылки декабристы.

Возникает вопрос: что же привело декабристов к участию в тех событиях, о которых большая часть из них будет вспоминать с болью и сожалением? Среди декабристов не было, или почти не было, людей того типа, который станет преобладать в русском революционном движении к. XIX — н. XX вв. Среди них не было тех, кто вместе с Петрушей Верховенским мог бы сказать про себя «я не декабрист, я мошенник». Среди них не было тех, кто был бы одержим ненавистью к России, как Троцкий или Свердлов. Среди них не было тех, кто был бы готов на все ради захвата и удержания власти, как Ленин. И даже П.И. Пестель со всеми его диктаторскими замашками, и даже П.Г. Каховский и А.И. Якубович со всей экзальтированной, а потому несерьезной, готовностью к цареубийству, не могут идти ни в какое сравнение с «бесами», расплясавшимися по России в эпоху революционных смут.

Декабризм представлял собой довольно пестрое и слабо организованное движение, объединявшее внутри себя людей самых разных, подчас диаметрально противоположных взглядов. Здесь мы видим националистов, склонных к авторитаризму. Таков, например, М.А. Дмитриев-Мамонов, призывавший к «конечному падению а, если возможно, смерти иноземцев, государственные посты занимающих», к уничтожению Польши, присоединению Норвегии, войне с Турцией и т. д. Русским националистом, несмотря на свои немецкие корни, был и П.И. Пестель, призывавший к созданию унитарной республики, полной русификации всех народов России и изгнанию из нее евреев в незаселенные районы Малой Азии в специально созданное для них государство. Но среди декабристов мы видим и либералов вполне западного образца — например, Н.И. Тургенева или Н.М. Муравьева. В движении декабристов были люди, имевшие серьезный опыт государственной или военной службы (С.П. Трубецкой, С.Г. Волконский), но были и литераторы, никакого опыта административной деятельности не имеющие, зато восполняющие его недостаток безудержной экзальтацией (К.Ф. Рылеев, В.К. Кюхельбекер). «Это явление, — писала о декабризме В.М. Бокова в 1995 г. — можно без особой натяжки уподобить недавнему диссидентству. Это было типичное объединение „против“, но не „за“». Спустя 15 лет можно сказать, что это явление можно уподобить и сегодняшним «несогласным».

Декабристы тоже были несогласны — несогласны с реальными недостатками тогдашней социально-политической системы России: крепостным правом, коррупцией, ущемлением прав русского народа, недостаточной социальной мобильностью, отставанием в техническом процессе и т. д. Все эти недостатки, действительно, были, и декабристы, действительно, честно хотели, чтобы стало лучше. Они не хотели «кроволюции». Хотели лишь безкровного переворота, «передачи власти». Да и об этом всерьез не думали, а больше разговаривали, обсуждали, только собирались не на интернет форумах, а —

Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.

Однако пробужденный их словами ход событий вдруг стал необратимым, и неожиданно для самих себя они оказались, на Сенатской площади, став, по выражению П.Н. Милюкова, «случайными революционерами». И все, что было то ли театральной, то ли литературной игрой вдруг превратилось в реальность — со свистящей картечью и гибнущими из-за них и за них людьми.

Декабристы чувствовали себя борцами за правду, думали, что они несут «подвиг честного человека». Но это чувство сыграло с ними злую шутку. Оказалось, что правда, даже если она правдива, но лишена настоящей трезвости, настоящего смирения, и настоящей любви, которая, по слову апостола Павла, «не ищет своего», становится страшной разрушительной силой. Недавно патриарх Кирилл говорил об этом в своей проповеди в день памяти великомученицы Варвары: «Вся человеческая история исполнена борьбы за правду. В новейшие времена этих правд ровно столько, сколько человеческих голов. У каждого своя правда <…> Но мы знаем, в какую кровавую баню, в какое кровавое месиво было превращено бытие наших предков в XX веке, когда в борьбе за эти маленькие человеческие правды отец восстал на детей и дети на отца; когда разрушены были дружба и любовь; когда кровь лилась рекой, а обезумевшие от этой крови люди стремились всеми силами, несмотря ни на что, утвердить свою маленькую, человеческую, скажем прямо, ничтожную правду!»

Большинство декабристов, основываясь на собственном горьком опыте, смогли понять истину, выраженную в этих словах. Вопрос в том, в состоянии ли понять ее мы, основываясь на горьком опыте русской истории. Или же нам предстоит в очередной раз подтвердить правоту знаменитого афоризма В.О. Ключевского: «История не учительница, а надзирательница, magistra vitae: она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков».

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/50 653.htm