 |
| Эксперт | Елена Чудинова | 23.12.2011 |
Дом номер 13 по Ленинскому проспекту. Право же, перебор очевиден. И ведь за последние двадцать лет чертовщины не уполовинилось. А, казалось бы, давно можно было назвать Калужским проспектом или, еще лучше, Калужской дорогой. Прекрасное название, хоть русло и не полностью совпадает, дорога шла поближе к Донскому монастырю, одному из сторожевых опор московского рубежа. Донской монастырь, тогда заброшенный, пристанище архитектурного музейчика, был местом наших детских игр. Мы с первых лет жизни привыкли к виду «проросших» масонских крестов и уцелевших после взрыва храма Христа Спасителя фрагментов скульптурных групп. Моим любимым горельефом была сцена благословения Сергием Радонежским Дмитрия Донского — с Пересветом и Ослябей, уже облаченными в схимнические, зловещие для детского воображения, одеяния. Во время оно благочестивые москвичи сумели перетащить скульптуры в монастырские стены. На памяти поколения, что на десять лет старше моего, из них так и стояли сложены зловещие поленницы. После сотрудники маленького музея укрепили фигуры изнутри на кирпичной красной кладке.
Я никогда не жила в доме 13 по Ленинскому проспекту, хотя судьба моя связана с ним десятками нитей. Мы обитали чуть подальше от центра, уже за Чумным кладбищем и местом, где палили из пушки пеплом Самозванца. По сути, мы жили уже не в Москве. И наша немосковская улица звалась улицей Вавилова. Вавилова, но которого из двоих? Мне в школьные годы нравилось считать, что в честь умученного страдальца. Хотя я знала, конечно, что это не так. Но суть все равно просматривается: и Вавилов, и дом номер 13 по Ленинскому, да и вообще все пространство от «Октябрьской» до «Академической» связано со словами: Академия наук.
Такое встречается нередко, чтоб последний этаж был пониже прочих. Снаружи это обыкновенно заметно по тому, как уменьшаются ближе к застрехе окна. Но вот чтобы на последний — вполне жилой этаж — не поднимался лифт! Десять этажей, а судя по кнопкам в лифте — вовсе даже девять. Постойте, должно быть десять! Десять и было. Десятый этаж предназначался для прислуги. А прислуга вполне может пройтись ножками.
Конечно, в каждой квартире была еще и конурка рядом с кухней для самой необходимой служанки, няньки, например. Узкая как щель комната, в которой пятиметровый потолок казался каким-то неправдоподобно, заоблачно высоким. Но ведь надо же, чтоб под рукою были и домработница, и шофер, не всех же их в квартиру селить! Вот и пусть их живут под крышей.
В доме номер 13 обитали обласканные властями семьи академиков. Тех, прежних, академиков, людей высочайшей культуры, что после катастрофы 1917 года каким-то странным образом оказались ко двору. К чужому двору, двору красному. И ведь даже нельзя сказать, что каждый из них непременно вкусил идоложертвенного. Когда-то в 13-м доме жил С.Б. Веселовский. Историк Веселовский, учитель моих учителей, что в свое время бросил бесстрашный вызов «научным» положениям сталинской идеологии: отрицал «прогрессивную роль» опричнины. Можно не сомневаться, что семья опасалась ареста академика, расстрела, лагерей. Гонения, однако (опять не разбери поймешь почему, террор всегда непредсказуем), ограничились формальной опалой, запретом на публикации трудов.
В доме номер 13 жизнь шла, будто в 1917 году ничего не произошло. Ученые жили так, как и должно жить ученым, не непременно даже академикам. В детстве, при жизни этих самых дедушек академиков, мои друзья (на десять или хотя бы пять лет старше меня) никогда не ели на кухне. Только в столовой, только на покрытом льняной скатертью столе, яйца из серебряных яичных рюмок, салфетки из серебряных колец. По признанию двух человек — лет до тринадцати ни разу не намазали бутерброда, не выстирали носового платка, не застелили постели.
Было в доме и некое подобие своего детского садика, но называлось «группой». Эту группу посещала моя старшая подруга, родившаяся еще в 1947 году, а существовать группа перестала уж после того, как отзанимался старший сын одного из моих друзей — ныне ему не больше двадцати. Долгий век. «Группу», где и не происходило ничего сверх обычных пения-танцев-рисования, все вспоминают с любовью. Детям там было хорошо. Это очень важно, ведь в целом, сколь оно ни странно, детство в доме 13 мало у кого было счастливым. При всем просторе комнат-залов, при интереснейших застольных разговорах взрослых — тут о физике, там об истории, но уж о музыке, живописи и театре — решительно везде. При «волгах» и «чайках», весело уносивших к соснам, на дачу под Звенигородом, в поселок Луцино.
«Нет, счастливыми мы не были. — задумчиво повторяла моя старшая подруга. — Помню, мы, я и двое мальчиков, забравшись на стол, часами могли смотреть на этот старинный китайский гобелен с драконами, все сочиняли про драконов сказки. Оба моих друга покончили с собой, не дожив до двадцати.»
Зловещих историй вокруг дома 13 нагнетено немало. Не обо всех я вправе упоминать даже сегодня.
Своя «группа» была, однако своей школы все же не было. Придя в школу, дети из дома 13 испытывали серьезное потрясение. Их одноклассники жили в коммуналках, не ели, не носили, не имели ничего того, что им-то казалось само собою разумеющимся. Из дома 13 на рубеже семидесятых вылупилось немало диссидентов.
В моих воспоминаниях дом 13 предстает уже немного иным. «Былая слава Греции и Рима блеск былой» миновали, дедушки-академики умерли, у некоторых еще доживали бабушки. Папам-докторам не по карману стала домашняя работница, и прикухонные каморки сделались комнатами подросших детей. (Точно так же двухкомнатные домики при воротах дачного участка, некогда предназначенные для шофера и служанки, теперь приняли молодую часть разросшихся семей.) Блеска поубавилось и в прямом смысле: почернели паркеты, которых уже никто не натирал воском каждую неделю, потемнели высоченные потолки.
Как все искусственное, дом 13 сдавал позиции на глазах.
Кто и зачем живет в нем теперь? Несомненно, какие-то пришлые, знать не знающие, что площадь Гагарина стоит на Чумном кладбище. Предположу, что теперь в нем воцарилось варварское сияние «евроремонта». Предположу, что счастья в его стенах не прибавилось, зато разговоры звучат уже совсем не т. е. Высоколобые мужи, попивая коньяк, больше не совершают забавы ради математических открытий, посвященных падению снежинок за окном.
Неправильный, несчастливый дом, а все же грустно, что от него осталась лишь видимость. Ах, да! В его огромных, на ключ запиравшихся парадных с колоннами и очень широкими лестницами так удобно было фехтовать на шпагах.
Париж-Провемон
