«Душа — на Волхове, сердце — на Великой»

Новгород и Псков как центры православного подвижничества в конце XIV — XV веке

В XIV столетии Новгород Великий, избежав в свое время татарского нашествия, как и прежде, представлял собой огромную по территории независимую боярскую республику с вечевым правлением. Все так же князья приглашались сюда только как военачальники и не имели здесь особого влияния ни на общественно-политическую, ни на церковную жизнь. Как писали новгородцы в договорах с ними: «…на всей воли нашей… ты наш князь; или ты собе, а мы собе"[1]. Во главе же Новгородской Церкви всегда стоял собственный архиепископ Великого Новгорода и Пскова, уже с 1156 года неизменно выбиравшийся на вече.

Символом «вольности» Новгорода являлся его главный храм Святой Софии, и, отправляясь, например, на войну, новгородцы шли, по их выражению, «умереть честно за Святую Софию».

Значительное богатство торгового города, а также неподвластность его Орде способствовали спокойному развитию в Новгороде исконных традиций православной культуры и искусства. Неудивительно поэтому, что именно здесь во второй половине XIV века строилось немало замечательных храмов с прекрасными росписями и иконами. Среди них наиболее известны церкви Успения на Волотове (1352−1353) и Спас-Преображения на Ильине (1374) с ее непревзойденными по духовной мощи образов фресками 1378 года великого художника средневековья Феофана Грека, храм святого великомученика Феодора Стратилата на Ручье (1360−1361), где также сохранилась часть стенных росписей, выполненных в близкой Феофану творческой манере. Весьма экспрессивными фресками, написанными около 1380 года совместно сербскими и русскими мастерами, была украшена тогда и церковь Спаса на Ковалеве.

С XIV века новгородцы предпочитали номинально считать своими князьями великих князей Московских, которые порой пытались добиться в Новгороде и власти реальной, что, однако, стало возможным лишь в следующем столетии. Так, в середине XV века великий князь Василий II Темный (1415−1462) дважды заставлял новгородцев откупаться «серебром» за сохранение их независимости.

Важно при этом отметить, что, несмотря даже на собственный новгородский патриотизм, местный архиепископ Евфимий († 1458), понимая необходимость и неизбежность будущего объединения Руси, лично весьма способствовал сближению Новгорода с Москвой.

Евфимия, бывшего прежде игуменом Лисицкого Богородицкого монастыря, избрали новгородским владыкой на вече по жребию, после чего он, как полагалось, принял (в 1434 г.) посвящение во архиепископа. Святитель Евфимий являл собою образец истинного монаха — милостивого и для всех доступного владыки, неизменно строгого постника и великого молитвенника.

С особым увлечением он занимался строительством и украшением новгородских церквей: обновил храм Святой Софии, построил рядом знаменитую Софийскую звонницу, воздвиг в Новгородском кремле так называемую Евфимиевскую часозвоню — высокую изящную башню с часами «с боем» (колокольным перезвоном), вызывавшими тогда всеобщее удивление. Всего же при Евфимии было реконструировано и вновь построено около 20 храмов.

При нем обрели и торжественно прославили нетленные мощи двух местных подвижников, тогда же и причисленных к лику святых, — архиепископа Илии-Иоанна и преподобного Варлаама Хутынского.

Владыка Евфимий всячески содействовал церковному писателю сербу Пахомию Логофету († после 1484), прибывшему на Русь с далекого Афона, в его обширной литературной деятельности, поддержав в еще незнакомой ему тогда стране. Благодаря помощи просвещенного архиепископа Логофет стал вскоре достаточно известным на Руси автором, трудившимся в жанре житийной церковно-исторической литературы. Его перу принадлежат жития преподобных Сергия Радонежского, Варлаама Хутынского и самого святителя Евфимия, текст церковной праздничной службы в честь митрополита Московского Петра, канон святителю Стефану Пермскому и многие другие произведения.

Пробыв около 20 лет в Троице-Сергиевом монастыре, Пахомий приблизительно в 1459 году вновь вернулся в Новгород, где занимался литературными трудами при другом известном архиепископе — Ионе (возглавлял кафедру с 1458 по 1470 г.).

В памяти новгородцев владыка Иона остался как их неизменный заступник перед великими князьями — благоволившим к нему Василием II, а затем и сыном его Иваном. Владыка прекрасно понимал, что Новгороду недолго уже осталось «ходить по своей воле», пренебрегая общерусским делом создания единого Московского государства. Он даже пророчески предсказал великому князю Василию, что сын его станет «государем всея Руси», в которую войдет и Новгородская земля, и более того — что при Иване III окончательно падет ненавистное татарское иго. Как сказал он тогда: «Не презрит Господь слезные молитвы угнетенных, рассеет орду Своими неисповедимыми судьбами, если только государь пребудет в твердом благочестии и будет надзирать тихими очами за своею державой"[2].

Известная склонность Ионы к примирению с Москвой выразилась и в том, что при нем в Новгороде впервые освятили храм во имя общерусского (но, как тогда еще считали сами новгородцы, московского) святого — преподобного Сергия.

При преемнике Ионы новгородском архиепископе Феофиле († 1482) первостепенная роль Церкви как постоянной всеобщей примирительницы обозначилась еще яснее. Архиепископ Феофил, не желая бесполезного кровопролития в политическом противостоянии Новгорода Москве, не выказывал особой поддержки противникам последней — местным боярам во главе с посадницей Марфой Борецкой — и даже запретил новгородцам своего собственного полка поднимать руку на великого князя Московского. И это — несмотря на личную в целом вполне проновгородскую позицию архиепископа, следствием чего и стало его заточение в 1480 году в московский Чудов монастырь великим князем Иваном III.

Однако и в столь тревожную для Новгорода эпоху, уже на закате его независимости, не пресекалась на здешней земле давняя традиция подвижнического жития. Ранее уже говорилось об иноческом пути валаамских преподобных иноков Сергия и Германа и соловецких чудотворцев Зосимы, Савватия и другого Германа, во многом связанных с Новгородом. Все они, будучи выше политических разногласий, строили свою жизнь по меркам братской христианской любви. Все они в одинаковой степени равнялись как на образцы московской святости, следуя стезей преподобных Сергия Радонежского и Кирилла Белоезерского, так и на образцы чисто местные — в лице лучших представителей монашества Новгородской земли предшествующей эпохи. Поэтому неудивительно, что и в рассматриваемое время в пределах Новгородской епархии подвизалось немало благочестивых иноков.

В конце XIV — первой половине XV столетия значительной известностью здесь пользовался преподобный Ефрем Перекомский (причислен к лику святых на проведенном в Москве митрополитом Макарием Соборе 1549 г.).

До недавнего времени считалось, что он иночествовал в несколько более поздний период (по данным позднейшего и мало достоверного с исторической точки зрения жития преподобного, которое было составлено, вероятно, между 1530—1550 гг., он умер в 1486 г., прожив 80 лет. В.О. Ключевский считал, что Ефрем скончался в начале XVI столетия; в официальном же церковном календаре кончина его отнесена к 1492 г.). Однако по сведениям о нем, дошедшим до нас в «Сказании о Валаамском монастыре», преподобный Ефрем участвовал в основании этой обители в конце XIV века, а около 1407 года создал и свой собственный Никольский монастырь у озера Ильмень, на реке Веренде, где он впоследствии и скончался[3].

Другой прославленный новгородский инок — преподобный Александр Куштский (ок. 1372 — 1439), выходец из Вологды, — пустынничал неподалеку от Спасо-Каменной обители. Далее к северу, на реке Ваге, основал Иоанно-Богословский монастырь преподобный Варлаам († 1462) — прежде богатый новгородский посадник Василий Своеземцев, оставивший мир и все «тленные сокровища» его.

Наконец, в окрестностях самого Новгорода еще одну обитель — в честь Вознесения Господня — создал преподобный Савва Вишерский († 1461), уроженец г. Кашина, из дворянского рода Бороздиных.

Приняв постриг в родных местах, в одном из местных монастырей, Савва в дальнейшем отказался от игуменства, которое предлагала ему тамошняя братия, и ушел на Святую Гору Афон, где постепенно и перенял духовный опыт внутренней «умной» молитвы. По возвращении оттуда преподобный поставил на реке Вишере по обычаю крест, рядом — хижину и стал вести отшельнический образ жизни.

Он стремился к полному уединению, отличался совершенным равнодушием к внешней физической стороне своего бытия и жаждал лишь постоянного «пребывания в Боге». О таком устроении его личности дает ясное представление один из фрагментов жития преподобного, повествующий о встрече подвижника с Новгородским архиепископом.

«Случилось одному из новгородцев, — рассказывает его жизнеописатель, — проходить мимо того места, где подвизался Савва. День был знойный, а инок пустынный стоял на молитве неподвижный; лицо его покрыто было комарами и истерзано до крови, а он как бы ничего не чувствовал, погруженный в молитву. Изумленный новгородец рассказал другим, какого видел он раба Божия. Когда до местного архиепископа Иоанна III (возглавлял кафедру с 1388 по 1415 г. — д. Г. М.) дошла молва, что в его епархии явился неведомый отшельник, он послал спросить, как дозволил себе тот жить в епархии без благословения». Савва же велел передать ответ: «Поселясь в этой пустыне, я убегаю только мира, а не пастыря, которого молитв и благословения жажду». Иоанн тогда отправился к нему и, встретившись с Саввой на пути и впервые видя этого покрытого рубищем человека, велел ему проводить себя до кельи Саввы. «Беседа же во время пути показала архиепископу в спутнике смиренномудрого раба Божия, и архиепископ полюбил Савву прежде, чем узнал его. Перед кельей своей Савва назвал себя по имени, и архиепископ с живейшей радостью любви благословил его"[4]. И впоследствии владыка всячески помогал созданной Саввою обители.

В житии подвижника сохранилось любопытное свидетельство о личном трудолюбии и необычайной физической силе старца, подкрепляемой силой его христианского духа. Когда преподобный рубил своими руками храм, к нему пришли трое разбойников. ««Дети, — сказал Савва, — помогите мне поднять дерево на стену». И указав им на тонкий конец огромного ствола, сам взялся за толстый. Они же не смогли поднять своего конца бревна, в то время как старец Савва, крепкий телом и духом, легко подхватил тяжелый комель древа и положил на место. Разбойники переглянулись между собой и поспешно ушли"[5].

Вскоре к подвижнику начали собираться и другие иноки. По устроении около 1418 года монастыря Савва поставил себе «столп» (вероятно, деревянную башню) и уединился на нем в «умной» Иисусовой молитве. К братии он присоединялся только во время вечерней субботней и дневной воскресной служб. Как сообщает житие, даже родственные узы уже мало что значили для него, как бы полностью «растворившегося» в углубленной молитве: так, однажды родной брат пришел к нему из Твери; Савва сошел со столпа, молча благословил брата и тут же возвратился на столп[6].

В Вишерской обители веками сохранялось и благочестивое предание о том, как преподобный Савва привел однажды на новгородское вече дикого медведя, жалуясь, что тот «растерзал двух рабочих коней монастырских. По суду посадников медведь осужден был работать вместо лошади и нес это наказание несколько лет. Так и лютые звери повинуются угодникам Божиим!"[7].

Не менее, чем Савва, известен другой новгородский инок той же эпохи — преподобный Михаил Клопский († ок. 1453−1456). Он происходил из княжеского рода и, возможно, даже был родственником Димитрия Донского.

В житии преподобного рассказывается о случаях необычайной прозорливости этого полуюродивого монаха. Например, однажды он стал трезвонить во все колокола и объявил архиепископу Евфимию: «Теперь (дело происходило в 1440 г. — д. Г. М.) в Москве радость: у великого князя родился сын Иван. Он будет наследником Московского государства и грозой для соседей, покорит Новгород, отберет у вас золото и изменит все ваши обычаи"[8].

Преподобный предсказал и близкую смерть самому племяннику великого князя Василия II Темного — его заклятому врагу князю Димитрию Шемяке. Еще ранее, в феврале 1446 года, Василия по приказанию Димитрия захватили в Троице-Сергиевом монастыре и затем ослепили (после чего тот и стал называться «Темным»). Михаил и ранее, во время пребывания Шемяки в Новгороде, обличал его: «Довольно бед натворил ты в земле Русской к радости врагов ее; если и теперь воздвигнешь междоусобие, со стыдом возвратишься сюда, а здесь готовы для тебя три локтя земли"[9]. После же очередной попытки свержения Василия Темного, завершившейся бегством Шемяки в Новгород, блаженный Михаил «сказал закоренелому крамольнику: «Слышу, князь, земля простонала три раза и зовет тебя к себе»."[10]. Гневными словами юродствовавшего инока сама Церковь обличала клятвопреступника, когда-то «целовавшего крест» в знак примирения с Василием, но ставшего разорителем гражданских устоев зарождавшейся тогда российской государственности. Вскоре Шемяка, действительно, скончался, отравленный собственным поваром.

Во второй половине XV века Новгородская республика в политическом отношении стала явно клониться к упадку. Вечевая демократия ее вырождалась, боярская же верхушка, видя усиление Москвы и пытаясь сохранить свое прежнее главенствующее положение, была готова на все. Последствия такого положения не замедлили сказаться: «антимосковская партия» взяла в Новгороде верх и в 1470 году заключила договор с Казимиром — одновременно королем Польским и великим князем Литовским. Король обещал Новгороду защиту от Москвы, Новгород же приглашал к себе королевского наместника.

Москва, естественно, не собиралась мириться со столь вопиющей антинациональной политикой новгородской верхушки. Тогдашний великий князь Иван III даже обвинил новгородцев в «отступлении к латынству», что все же не было справедливым, поскольку подтверждение незыблемости православной веры в Новгороде содержалось в принятом соглашении. Но последствия такого заигрывания с Литвой могли оказаться весьма серьезными, и вскоре, как сообщает московский летописец, великий князь «поиде на них не яко на христиан, но яко на язычник и на отступник Православья». Наместник Казимира бежал; новгородцы же собрали 40-тысячное ополчение во главе с Димитрием Борецким, которое и выступило навстречу княжеским войскам. В битве на реке Шелони в 1471 году 4-тысячный отряд москвичей, смело бросившихся в бой с кличем «Москва! Москва!», наголову разбил новгородцев. Великий князь, в последний раз простив Новгород, не велел его разорять. Но дни новгородской «вольности» были уже сочтены.

Одним из частных, печальных для новгородцев, последствий Шелонской битвы стало исполнение пророческого видения, явленного преподобному Зосиме Соловецкому в период его пребывания в Новгороде (при основании им своей обители). Об этом видении он поведал ученику Даниилу. Вот что случилось тогда с Зосимой.

Как-то раз, собирая средства на строительство монастыря, Зосима зашел и к Марфе Борецкой, но гордая посадница поначалу не приняла его. Когда преподобного гнали со двора, он сказал, что «наступит день, когда в этом дворе исчезнет сила жителей его, и будет двор сей пуст. Затем Марфа все же смилостивилась и даже пригласила Зосиму к столу. Во время трапезы он вдруг задрожал, и слезы потекли из глаз его. «Я видел, — сказал он потом Даниилу, — страшное видение: у шестерых из сидящих за столом не было голов». Так и произошло: захваченные в плен после сражения Димитрий Борецкий, сын Марфы, и его ближайшие помощники вскоре же подверглись казни"[11].

В 1478 году Новгород был окончательно присоединен к Москве.

Разумеется, новгородским архипастырям в столь сложной, раздираемой внутренними противоречиями политической ситуации приходилось нелегко. Обстоятельства вынуждали их одновременно пытаться и смягчать все более и более ужесточавшиеся требования Москвы, желавшей полного подчинения Новгорода, и ограничивать предельно сепаратистские устремления местного боярства. Но именно благодаря осторожной и осмотрительной политике здешних владык относительно мирный в дальнейшем путь вхождения Великого Новгорода в состав общерусского Московского государства все же оказался обеспечен. Духовный авторитет Церкви, всегда стремившейся угашать сугубо политические страсти, и в этом случае послужил делу христианского примирения на Руси.

***

Гораздо спокойнее прошло присоединение к Москве Пскова. Он также являлся вечевой республикой, но поначалу зависел от Новгорода, обретя, как обычно считается, самостоятельность лишь около 1347−1348 года — по так называемому Болотовскому договору. Однако дата эта весьма условна; определенная политическая подчиненность Пскова Новгороду сохранялась на всем протяжении XIV века — при столь же постоянном стремлении псковичей к независимости[12]. Да и в церковном отношении Псков еще долго оставался подчиненным архиепископу Новгородскому — до учреждения отдельной Псковской епархии в 1589 году.

Несмотря на постоянно присутствовавшие в их отношениях внутренние разногласия, Новгород и Псков в общенациональном восприятии того времени неизменно были связаны друг с другом. Недаром существовала даже народная поговорка: «Душа — на Волхове, сердце — на Великой». Она как бы подчеркивала духовно-церковный приоритет Новгорода, стоящего на реке Волхов, и в то же время отмечала более сердечно-теплый характер псковичей (чей город построен у излучины реки Великой) по сравнению с большей суровостью новгородцев, всегда бывших, как говорится, «себе на уме».

Псков, находясь у самых западных рубежей Руси, в XIV—XV вв.еках непрестанно подвергался нападениям со стороны немецкого Ливонского ордена, давно уже поработившего народы соседней Ливонии и Эстляндии (современных Латвии и Эстонии). Этот «град Святой Троицы» часто обращался за помощью к «граду Святой Софии», но новгородцы порой относились к подобным просьбам с полным равнодушием. Новгород заботился, прежде всего, о сохранении традиционных торговых отношений с Западом и не желал вступать в вооруженную борьбу с важнейшими своими деловыми партнерами — немцами. Вследствие этого Псков все чаще надежды на защиту и поддержку связывал только с Москвой. К середине XV века он признал покровительство великого князя Московского, а в 1510 году государь Василий III бесповоротно присоединил Псковскую землю к Московской Руси.

Во время последнего своего веча, где решалось, подчиниться ли Москве мирно или нет, псковичи заявили: «Написано в наших летописцах, при прадедах его (Московского князя. — д. Г. М.) и дедах и при отце его крест целовали великим князьям, что нам, псковичам, от государя своего великого князя, какой ни будет на Москве, не отходить ни к Литве, ни к Неметчине, а жить нам — по старине, по своей воле. А если мы, псковичи, отойдем от великого князя к Литве или к Неметчине или начнем жить сами по себе, без государя, то будет на нас гнев Божий, голод, и огонь, и потоп, и нашествие поганых. А если государь наш великий князь не сдержит то крестное целование и не станет нами править по старине, то и на него та же кара падет, что и на нас. А ныне Богу и государю дана воля над их вотчиной градом Псковом, нами и колоколом нашим, а мы прежнего обещания своего и клятвы не хотим изменить и кровопролитие на себя взять и не хотим на государя своего руки поднимать и в городе запираться. А если государь наш великий князь хочет помолиться в Живоначальной Троице (то есть в городском Троицком соборе. — д. Г. М.) и побывать в своей вотчине Пскове, то мы своего государя рады принять всем сердцем, чтобы нас не погубил до конца"[13]. «И так, — замечает летописец, — прошла слава псковская!.. Преклонимся перед Господом своим и признаемся в грехах своих. Ждет Он нашего покаяния и исправления, а мы не покаялись, но в больший грех впали — в злые и лихие поклепы и кричание на вече, когда голова не знает, что язык говорит; не умея в своем доме распорядиться, хотели городом управлять"[14].

Следует, однако, вновь подчеркнуть, что и после присоединения к Москве Псков в церковном отношении еще долгое время продолжал подчиняться архиепископу Новгородскому.

Пограничное постоянно тревожное существование Псковской земли и частые набеги немецких рыцарей не слишком способствовали развитию в ней монашеской жизни. Сказывалась и удаленность новгородской церковной власти, а порой и сложность отношений с ее представителями — архиепископами. К тому же не будет преувеличением сказать, что в Пскове воцерковленность народного сознания в значительной мере осуществлялась и сохранялась под знаком христианского воинского подвига. Показательно, что святынями городского Троицкого собора неизменно оставались, прежде всего, мощи святых благоверных князей Всеволода и Довмонта, над гробницами которых веками висели зримые символы их боевой славы — древние мечи. Ныне эти мечи хранятся в Псковском музее (один из них действительно датируется XII в.).

Тем не менее — несмотря на все трудности и опасности приграничья — иноческое подвижническое житие привлекало и псковичей.

Издревле славились пригородные монастыри Пскова — Спасо-Мирожский и Снетогорский, монахи которых нередко становились мучениками за православную веру во время набегов ливонских рыцарей. Так, во время нападения немцев в 1299 году был убит мирожский игумен Василий и заживо сожжены 17 снетогорских иноков во главе с игуменом Иоасафом. Впоследствии их причислили к лику святых как преподобномучеников, пострадавших, по сути, за исповедание ими истины Православия.

Позднее, в конце XIV — начале XV века, на дальней окраине Псковской земли отшельничали ученики Арсения Коневского — преподобные Феофил и Иаков Омучские († ок. 1412), основавшие небольшой Успенский монастырь на реке Омуче.

Но относительный рост рядов псковского монашества произошел лишь в XV столетии.

Среди местных обителей того времени важную духовную роль играли Спасо-Елеазаров и Крыпецкий монастыри, а также прославленная Псково-Печерская обитель.

Спасо-Елеазаров монастырь возник в 25 верстах к северу от Пскова, на берегу реки Толвы, где первым поселился отшельник очень строгой монашеской жизни — преподобный Евфросин (1386−1481). К нему присоединились его сподвижники: преподобный Серапион († 1481) и три брата — Игнатий, Харалампий и Памфил († ок. кон. XV — нач. XVI в.). Один из новгородских священников, посланный владыкой ознакомиться с новой обителью, так отозвался о мере их подвижничества: «Это железный с железными"[15].

Другой весьма известный псковский святой — преподобный Савва Крыпецкий († 1495), по-видимому выходец из Сербии; монашеский постриг он принял на Афоне. В Россию Савва прибыл около середины XV века и поселился близ Пскова, в Снетогорском монастыре, а затем — в Спасо-Елеазаровой обители. Но вскоре он ушел далее, за 15 верст, в урочище Крыпцы, где и построил отшельническую хижину. Как обычно, к нему потянулись ученики. Так среди непроходимых болот возникло еще одно монашеское поселение — Крыпецкий монастырь во имя святого Иоанна Богослова.

Преподобный Савва любил проповедовать среди мирян, у которых он пользовался глубоким уважением за чистоту жизни и особую силу молитвы. Известно, что он, отслужив молебен по просьбе псковского князя, исцелил его жену. В благодарность за это князь построил для обители длинную, более двух верст, бревенчатую дорогу-«гать» через болото, в сторону Пскова.

Поначалу все постройки в этих монастырях были деревянными, но позднее, около середины XVI века, в них воздвигли каменные соборы, частью сохранившиеся и доныне (все они представляют собой значительные памятники древнего псковского зодчества и, как можно надеяться, в будущем будут восстановлены).

Прекрасное представление о характере подобных сравнительно небольших обителей дает существующий и сейчас (как приходской храм) Христорождественский собор Мальского монастыря (нач. XVI в.). Монастырь был основан преподобным Онуфрием († 1492) неподалеку от Изборска, одного из древнейших русских поселений, в 30 километрах от Пскова; по преданию, святые мощи преподобного, и поныне находящиеся в бывшей Мальской обители «под спудом», должны явиться миру «в последние времена». Согласно древней легенде, соседнее изборское, хорошо укрепленное, поселение возникло еще при князе-варяге Труворе. По легенде, здесь же он и похоронен: «могила Трувора» отмечена огромным каменным крестом, воздвигнутым, вероятно, в XV-XVI столетиях на живописнейшем холме над Городищенским озером.

В 1473 году в 20 километрах к западу от Изборска, ставшего особенно известным своей могучей крепостью XIV—XV вв.еков (его даже называли «Железным городом»), была основана еще одна прославленная древнерусская обитель — Успенский Псково-Печерский монастырь.

Монастырские сказания сохранили память о некоем старце Марке, поселившемся, вероятно, еще в конце XIV века в пещере у ручья Каменца — на самой границе с Лифляндией (у юго-западной окраины современной Эстонии).

Предполагают, что преподобный Марк — выходец из Киево-Печерской обители, перебравшийся в псковские пределы из-за очередного разорения Киева татарами. Таким образом, здесь, возможно, продолжилась именно киевская древняя традиция «пещерного жития». Но собственно монастырь возник здесь несколько позже. Чисто внешние обстоятельства его создания таковы.

В 1472 году, после убийства католиками в Юрьеве (Дерпте-Тарту) священномученика Исидора с другими 72 исповедниками православной веры, оттуда ушел в Псков священник Иоанн Шестник. Через год он принял монашеский постриг с именем Ионы и поселился в пещере Марка. Тогда же в песчаном холме над Каменцом Иоанн-Иона выкопал подземный храм, освященный в честь Успения Божией Матери. В дальнейшем устроенная им обитель стала самым известным монастырем Псковской земли. Однако расцвет этого «иноческого града», превратившегося со временем и в мощную оборонительную крепость, относится уже к середине XVI столетия.

Значительный духовный вклад внесла Церковь и в художественную культуру древнего Пскова.

Пожалуй, именно конец XIV и XV века явились временем наивысшего расцвета псковского православного искусства. В этот период не только еще более расширилось строительство оборонительных укреплений — могучих каменных стен с башнями, постепенно окруживших своей многокилометровой линией весь город, но весьма развилось и искусство храмоздательства. В частности, было сооружено новое здание Троицкого собора (1365−1367), этого средоточия «духовной обороны» града Пресвятой Троицы. Немало строилось тогда и небольших храмов, скромных по архитектурным формам, но чрезвычайно выразительных по образу и живой пластике своих стен, порой кажущихся как бы вылепленными от руки. Среди таких церквей следует назвать храм в Мелетове (1463), под Псковом, с фресками 1465 года, и храм святого великомученика Георгия со Взвоза (1494) в самом Пскове. Все памятники псковского зодчества этого столетия отличаются особенной пластической ясностью форм, внутренней теплотой и задушевной непосредственностью архитектурного облика.

Эта же эпоха оставила нам и наиболее выдающиеся образцы псковской иконописи, где постоянно сосуществовали два основных направления.

Одно из них — более мистически углубленное, строго монашеское, подчеркнуто стремившееся передать в иконном пространстве как бы вырывающийся из мрака Божественный свет Преображения, что сияет вспышками небесного огня на темных ликах икон. Примером здесь может служить один из лучших памятников псковской иконописи — родственная по своему духу происихастскому искусству Феофана Грека икона «Собор Богоматери» (первая пол. XV в.). Икона эта посвящена прославлению Пресвятой Девы всем творением, обретающим наконец избавление от «рабства греху и смерти» через рождение Ею Богомладенца Иисуса, Спасителя мира.

Другое направление — более спокойное и мягкое по стилю, умиротворенно-радостное, родственное по духу московской иконописи Андрея Рублева. Таковы иконы середины XV столетия «Святой великомученик Димитрий Солунский» и чудотворная «Богоматерь Любятовская» (обе иконы ныне находятся в собрании Третьяковской галереи).

Несмотря на все житейские невзгоды, политические неурядицы и столкновения, несмотря на отдельные человеческие слабости, зачастую искажавшие нравственный облик новгородско-псковского средневекового общества, все эти дошедшие до нас памятники церковного искусства убедительно свидетельствуют о том, что и тогда лик Святой Руси оставался незамутненным в глубинах народного сознания, в самой сердцевине народной души. Как и прежде, народ знал, в чем смысл и внутренняя правда достойного человеческого существования, воочию являя это христианское знание в своем православном творчестве.

XV век стал для Новгорода и Пскова заключительным периодом их политической и духовной автономии — в дальнейшем все развитие местной церковной и культурной жизни протекало уже в русле единого потока общерусского исторического бытия.

Из готовящейся к изданию книги «Русь во Христе. Очерк истории Православия в России».

[1] Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. С. 67, 273.

[2] Толстой М.В. История Русской Церкви [Рассказы из истории Русской Церкви]. Издание Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1991. С. 275.

[3] Охотина-Линд Н.А. Сказание о Валаамском монастыре. СПб., 1996. С. 57.

[4] Толстой М.В. История Русской Церкви [Рассказы из истории Русской Церкви]. С. 287.

[5] Там же. С. 288

[6] Там же.

[7] Там же.

[8] Там же. С. 292.

[9] Там же. С. 292−293.

[10] Там же. С. 293.

[11] Троицкий Патерик, или Сказания о святых угодниках Божиих, под благодатным водительством преподобного Сергия в его Троицкой и других обителях подвигом просиявших. Издание Свято-Троицкой Сергиевой лавры, 1992 [Репринт издания 1896 г.]. С. 221−222.

[12] Весьма толковый разбор полемики по этому поводу см.: Еременко А.В. Болотовский договор и его значение // Опыты по источниковедению. Древнерусская книжность: редактор и текст. Вып. 3. СПб., 2000. С. 30−42.

[13] Повесть о псковском взятии // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI в. М., 1984. С. 369, 371.

[14] Там же. С. 373.

[15] Тальберг Н.Д. История Русской Церкви: В 2-х т. М., 1997. Т. 1. С. 185.

http://www.pravoslavie.ru/put/50 554.htm