Одна из лекций сербского епископа Афанасия (Евтича), прочитанная в Сретенском высшем православном училище, была посвящена богословскому наследию святителя Григория Паламы, архиепископа Фессалонитского. Необыкновенен стиль лекций владыки Афанасия с многослойностью его языка: это переплетение из русских, сербских, французских, славянских и греческих слов. При подготовке текста мы постарались сохранить эту особенность речи епископа Афанасия там, где это возможно. По техническим причинам греческие слова переданы русскими буквами.
Лекция сербского епископа Афанасия (Евтича), прочитанная в Сретенском высшем православном училище 1 ноября 2001 года
Сегодня мы будем говорить о святом Григории Паламе и cущности исихазма. Константинопольский Собор 1351 года, со времени которого ныне исполнилось 650 лет, уже ясно и дефинитивно утвердил опыт и богословие исихастов. За 10 лет до того, в 1341 году, был первый такой Собор, на котором Палама и его монахи-афонцы представили Святогорский томос, где была изложена суть их опыта и богословского исповедания против Варлаама. Потом, в 1347 году, был еще один Собор, против Акиндина, а Варлаам уже ушел и стал кардиналом, епископом у папы, а после этого поднял борьбу против исихастского богословия.
Так вот, о богословском опыте и оправдании исихазма.
Исихазм — конечно, явление не новое. Вы это найдете у архиепископа Василия (Кривошеина) в его книге, а также у Георгия Острогорского, русского византолога, — он остался у нас и сделал блестящую карьеру, придал значительный вес сербской византологии. Сам он русский, но у него было много учеников, в том числе из греков. Он писал об этом примерно в 1936 году, примерно в то же время, что и иеромонах Василий (Кривошеин), даже немного раньше его.
Исихазм — это молитвенная жизнь, жизнь с любовью, и в то же самое время святотаинственная, литургическая жизнь, в которой, после очищения человека от страстей, он получает глубокий опыт и вкус, видение славы и благодати Божией. Это не просто способ приготовления к молитве, как думал сначала Варлаам и даже некоторые невежи-монахи — объясняли, что надо голову прижимать к груди, следить за своим дыханием и смотреть себе в пуп… Это чепуха, святой Палама это критиковал. Конечно, необходимо хорошо концентрироваться, но это не медитация. Не медитация, но углубление в молитву, чтобы ум шел в сердце. Это глубина человеческого бытия. Как Спаситель сказал: Из сердца исходят злые помыслы (Мф.15.19).
Сердце всегда считалось центром волевой и чувственной жизни, а ум — это рациональный центр мышления. Но Спаситель знал, что говорил, Он знал человека. И сердце — это гораздо больше, чем чувственный или волевой центр. Это самое ядро человеческого бытия. Когда Спаситель говорит: Блаженни чистые сердцем, яко тии Бога узрят (Мф. 5:8), это значит, что не только чувства или воля, а весь человек очищен. Это включает, конечно, и человеческое тело, даже физическое сердце. Я был удивлен, когда мне сказал один доктор: «Знаете, в новое время мы признаем большую роль сердца в нервной жизни человека». А я говорю: «Где же вы были до сих пор? Я это знал и без вас».
Или, скажем, такой орган, как живот. Он тоже оказывает большое влияние на нервную, психологическую жизнь человека. И я говорю: «Мы тоже знали это». Когда человек в сильной скорби, то порой (и у меня тоже было один раз) возникает сильное желание рвоты, сводит живот. То есть существует сильная связь между телесной и нервной жизнью.
Сердце — это весь человек. Приступит человек, и сердце глубоко, — говорит псалом, так кратко, лаконично. И поэтому, если молитва творится только умом, то она лишь поверхностна, несмотря на то, что ум — это глубокий орган человека, его души. Но если ум соединится с сердцем, то лишь тогда и сможет единственно функционировать. Такова связь органов, психофизический состав человека. Так об этом говорили Палама и отцы-исихасты.
Есть одно слово о молитве, которое приписывают святому Симеону Новому Богослову, но оно не принадлежит ему. Там говорится: «просохи» — внимание, и «просэвхи» — молитва. «Эвхи» — это моление, молитва, а «прос-» означает приближение, как, например, «ступить» и «приступить». Так и в «просэвхи». А «просохи» также имеет значение близости к чему-либо, внимание к чему-то или к кому-то, близкое к нему.
Внимание, дорогие мои, очень важно в жизни человека. Святой Василий исправляет греческую мудрость. В Дельфах было написано, будто бы пророчица, пифия, говорила: «Познай себя» («Гносе се автон»). Это Сократ и его ученики любили повторять. Но Василий в одном своем слове говорит, что человек не может познать себя, но может внимать себе. Это из беседы на книгу Бытия, когда Лоту говорит Бог, что надо уйти из Содома, и, уходя, он должен внимать себе: «Просэхе се автон» [В русском синодальном переводе слова Бога звучат так: Спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть (Быт.19:17). — Ред.]. Вместо «познай себя» святитель Василий Великий говорит «внимай себе».
Внимательный человек может гораздо больше сделать для себя, внутри себя — в первую очередь, он может привлечь Божие внимание, Божию любовь, Божию благодать. Святой Симеон Новый Богослов говорит, что человек должен подвизаться, молиться, плакать, каяться, совершать подвиги, но должен при этом осознавать, что не подвиги его спасают, а внимание, Божие очи, которые нас видят в этом расположении духа, в этом состоянии. Он, Господь, нас и спасает. Человек этим подвигом просто показывает, что он хочет спасения и располагает себя к этому, то есть, что он внимателен к этому.
В Ветхом Завете больше важное значение придается чувству слуха. Чувство зрения всегда подчеркивали античные греки: все вокруг прекрасно, везде красота, «космос» [первое значение — «украшение, наряд». — Ред.]. Об этом есть хорошая серия книг Лосева: «Эстетика древнегреческой философии». Вся греческая философия сводится к эстетике. Флоровский пишет, что это было и в прошлом веке в русской философии, даже у Соловьева. Таков соблазн эстетики, чтобы все вокруг было красиво.
Конечно, это не отрицает значение видения в Священном Писании. Но, например, вот я читаю лекцию и смотрю на вас. Кто более внимателен — тот, кто смотрит на меня? Однако можно смотреть и при этом отсутствовать. Когда мы были маленькими мальчиками, нас было шестеро, то мать вдруг скажет, например, мне: «А где ты, куда ушел?» — «Нет, я тут». Но она видела, что я «ушел», хотя и смотрю на нее. Но если человек внимает слухом, он не может отсутствовать. Он более сконцентрирован, когда внимает слухом. И вот святой Василий сказал: «Внимай себе».
В этом и заключается подвиг, чтобы глубже молиться в себе, быть сконцентрированным. Отцы однажды так рассказывали о двух монахах, которые шли в церковь. Один постоянно говорил: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу, приидите, поклонимся…» Другой не выдержал и спросил: «Почему же ты не читаешь псалмы, а все время только это говоришь?» Тот ответил: «Я призываю все мои чувства, чтобы они вместе пришли поклониться Христу».
Падение человека, между прочим, в этом и заключалось, как говорит Григорий Синаит, а Симеон Новый Богослов и раньше еще об этом сказал, что человек деконцентрировался: его чувства, мысли, воля, желания — каждое тянет тело на свою сторону. Благодать — это как хороший координатор. Вот в некоторых правительствах: есть министр такой-то и такой-то, а есть министр координации, со-общения, он связывает всех их. Благодать Святого Духа нас объединяет, делает одним человеком. И действительно, когда человек почувствует дар Божий, получит его, то сразу внутри себя он становится одним, единым. Так утверждает исихазм.
Целью, или полнотой, становится явление благодати Божией — чтобы человек всем своим бытием это не только почувствовал, а вкусил и увидел даже. И исихасты говорили: «мы видели такую светлость, как апостолы на Фаворе», и говорили, что эта светлость — Божество, эта светлость — энергия Божества, ее можно разликовать [различить. — Ред.], но она не отделяется от Божества. Поэтому когда приходит Божественная благодать, то приходит Бог — но в энергийном Своем присутствии, а не существенном. И конечно, в личном Своем присутствии, потому что сущность — это всегда сущность кого-то, и энергия сущностная также есть энергия кого-то, она есть деятельность его природы, его сущности. В этом Палама уже исповедал полноту триадологического богословия.
Варлаам отказывался, как философ, по Аристотелю, и говорил, что в Боге нельзя различать такие категории, потому что бытие Бога — просто, «аплотис» (простота), никакой сложности нет, а это вводит сложность. Палама ответил очень умно: как же, разве Сущность Божия и Его Ипостаси — это одно? Мы веруем в три Ипостаси и одну Сущность. Разве это разделяет Бога, разве это делает Бога сложным? Нет, Бог остается прост. Так, если исповедаем Бога триипостасным и всемощным, «пандодимеон» — то есть, что Он имеет мощь, имеет энергию, силу — то этим мы не делаем в Нем никакой сложности. Так Палама говорил языком богословского исповедания, а не философским. Вера дает смысл словам!
Так отцы и раньше делали. Еще Игнатию Антиохийскому евреи говорили: «А у нас есть архив, документы, древности, Священное Писание…» Он им говорит: «Ну и что эти древности? Для меня архив — это Крест, Тело и Кровь Христова, Его смерть и Воскресение!» Кажется парадоксальным: почему это для него архив? Но это для него архив: «Что вы там мне говорите о бумагах или даже о скрижалях закона, ну и что? Бог их разбил. Но когда я страдаю за Христа, я живу и предвкушаю вечное блаженство».
Так и отцы-каппадокийцы говорили: смысл словам дает вера. Есть хорошая статья Лосского об этом: не «Мистическое богословие», а где-то у него есть о вере как о принципе сознания.
Так вот, Варлаам отрицал какое-либо различие и еще больше — разделение — в Боге, а утверждал только вечную простоту. По его словам, святые там только будут приобщаться к сущности Божией, а здесь видят лишь какой-то созданный свет и благодать как созданный дар, как habitus, привычку. Значит, Бог как бы создает такие пакетики, коробочки: как во время нашей сербской катастрофы нам американцы присылали гуманитарную помощь — сначала бомбы, а потом пакетики дают. Вот и Бог якобы дает пакетики, каждому по-своему, но уже видно, что эти пакетики, дары, никакой связи с Богом не имеют! По своей сути, своему содержанию это все внешнее, чужое, созданное. Получается, что мы не имеем общения с Богом.
Или такой пример: возьмем молодую супругу, невесту, которую привели в дом, а муж ее не видит, не любит, не живет с ней, а дает ей каждый день пакетики, дары. Она бы с ума сошла! Помните у Достоевского новеллу «Кроткая» — одна из самых прекрасных его вещей. Я написал даже статью об этом. Она [героиня. — Ред.] не могла выдержать этого «князя», который взял ее замуж: он больше любил себя, а она это презрение и унижение не могла терпеть.
Вот мы приходим к самому главному. Что такое спасение? Это соединение с Богом, самое тесное, самое близкое. Как Христос соединился более чем близко с семенем Авраамовым: «параприсиос», приискренне приобщися техже (Евр. 2:14). «Присиос» — это близко, «присион» — это ближний наш. А «параприсиос» — это еще лучше, еще более, чем просто близко приобщился телу и крови. Самую большую тесноту приобщения мы получаем, когда причащаемся, потом в молитвах говорится: «О Христе, о Мудросте и Слове Божий и Сило, подавай нам истее Тебе причащатися». «Истее» — значит более, чем истово, более глубоко, более причастительно. То же значит и «параприсион».
Итак, мы соединяемся с Богом. Но что это за соединение? По сущности? Тогда мы исчезнем, будет пантеизм, а нас не будет. Бог ведь такой мощный в Своей сущности… Это как если бы мы бросили маленькую крошку хлеба в огонь или капельку воды в океан. Что там с ней будет? Поэтому соединения по сущности нет. Соединение по ипостаси в нашей природе получилось только в Лице Христа. Мы же соединяемся только с энергией Божией, благодаря ипостасному соединению Христа: Он пришел к нам, Он стал посредник, «месситис». «Ходатай» — это не совсем точно, ходатай «ходит» между двумя, так я чувствую это слово. «Посредник» — это тоже «посредствующий» между двумя. А отцы говорили (например, Николай Кавасила во время святого Паламы), что как если бы кто-то третий взял двух людей и соединил их с собой, и они бы стали связаны и стали единым. Так Христос, Посредник, соединил Бога и человека в одно.
Нам все время говорили о теории Маркса, что капитал — посредник между средствами производства (природные ресурсы и проч.) и рабочей силой. Маркс был протестантом, вышел из протестантской среды, и он так осознал понятие посредничества. В протестантизме такое понимание посредника: вот, какой-то посол пошел от Бога к нам, вернулся к Богу и заключил контракт между нами и Богом. Нет, это не воплощение, о чем еще святой Афанасий говорил, и еще раньше Ириней, а Палама повторял. Христос разрушил стену разделения, и Бог стал человеком — Богочеловеком. Значит, благодаря Христову ипостасному вочеловечению, мы можем приобщиться Божественной энергии, а эта энергия и есть содержание Божественной жизни.
Энергия есть у всякого бытия, всякой твари. Даже у камня есть энергия тяжести и силы: когда на ногу положите большой камень, то он давит ногу. Это энергия тяжести. Каждое бытие окачествовано, то есть охарактеризовано качественными характеристиками, и если эти качества убрать, то не останется ничего, будет сущность-фикция. В этом смысле энергии — это способности; сущность проявляет с их помощью свои действия.
Такова онтология Божественной энергии. Поэтому мы можем приобщаться Божественной жизни — жизни, в которой живет Бог. Божественное содержание, этот «перихорез» между Отцом, Сыном и Святым Духом — это радость, любовь, свет, блаженство… Этому мы приобщаемся, и значит, приобщаемся Божеству.
Одно время Палама говорил немного неосмотрительно, как и Ареопагит писал, что сущность Божия — «иперекина», потусторонняя, она даже над-Божественная, «иперфеос». Тогда можно было бы сказать, что энергии — это как бы «дальняя часть» Божества, если можно так выразиться, «ифимени», то есть под-лежащее, находящееся ниже («иперкимени — над-лежащее). Потом, когда ему указали, что он разделяет Божество, то он отказался от различения этой «дальней части». Все это — одно действующее Божество, а энергии — это несозданные вечные Божественные силы. Если бы Палама жил сегодня, то ему легко бы подошла современная физика.
Таким образом, он утверждал реальность спасения, реальность приобщения. А то вся западная схоластика учила, что Палама говорил о «созданной благодати», gratia creata. Со времени схоластики у них появились и особые иконы: вы видите, что святые такие толстые, и у них такой круг, как бы обруч на голове, ореол, но никакой связи со святым он не имеет, висит отдельно. У православных же можно даже не рисовать никакого нимба: весь фон иконы или фрески и так золотой. Он зрачит, и повсюду злато. [Он сияет, и везде золото. — Ред.]
Есть такой грек-иконописец, отец Стоматис Кверис — он учился медицине, потом теологии, стал священником, немного был художником, а потом стал иконописцем, у него выставки в Париже. Он у нас был на днях — хороший иконописец, один из самых лучших, мне кажется; даже в теории он пошел дальше Успенского, который был в Париже хорошим богословом и художником. Он сликарь, то есть живописец, по-французски peintre. Критикует западную икону и живопись. (Говорят, что когда у Пикассо была выставка, то признали, что одна его картина получит высшую награду как самая лучшая. А Пикассо говорит: «Вы же ее перевернули"…)
Так вот, отец Стоматис говорит, что православная икона — светосоздана, а западная — тенесоздана. И действительно, в западных картинах, даже в их иконах и фресках, уже со Средневековья, — действительно тень, повсюду тень. У нас же — начинается с темной краски, и потом выходит свет, свет, свет… Так было и до исихазма, конечно, но исихазм это подтвердил. Значит, разница, кроме обратной перспективы, еще и в том, что наша икона из света соткана, светоструктурирована, а та, западная, — теневая, тенеструктурированная. И это действительно так. Хорошо бы перевести отца Стоматиса.
Значит, все соткано, проникнуто светом: этот свет есть Божественная благодать, Божия любовь, Божественная энергия, и это видели апостолы. Важно и то, что этот свет, эту благодать можно видеть человеку даже телесным зрением, пусть и отчасти. Палама цитировал это в тропаре: «Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху» — то есть насколько они смогли ее видеть. Но их глаза при этом тоже преображались изнутри, чтобы они приняли Божественную светлость.
Варлаам рассуждал, как рационалист, как гуманист периода западного Просвещения. Максим Горький говорил: «Учите, дети, день и ночь; знание — светлость, знание — мощь» (нас так учили, это какая-то пьеса). То есть, светлость — это знание, оно «просвещает». А один греческий воевода, который поднял восстание, Макрианис говорил по-другому… Когда пришли немцы, они как бы принесли просвещение, чтобы просветить греков, а то греки — отсталые, консервативные… И вот он говорит: «Этот свет, который нам приносят, он нас ослепляет. У нас есть своя светлость, внутренняя». Это слова простого человека, но героя, Макрианиса.
Конечно, и у нас, сербов, такое было. Просвещение всегда идет поверхностно. И Варлаам говорил, что это именно свет ума. Получилось какое-то просвещение, какое-то вдохновение, но все оно созданное…
И теперь появились новые идеи, новые горизонты, говорят: общемировое образование, общемировое просвещение. А у нас, как говорил отец Иустин, и как говорили все святые — просвещение от святости. Святители — истинные просветители. Мы говорим о святителе Григории Армянском, о святой Нине Грузинской, о святом Владимире, Ольге, святых Кирилле и Мефодии и других — что они просветители. А чем они нас просветили? Евангелием, Богопознанием. Значит, истинное Богопознание, свет Евангелия нас просвещает. Такое просвещение гораздо лучше, потому что оно вечное, несозданное, Божественное, чем это «мировое просвещение».
Конечно, хорошо и светское знание: вот как отцы делали, Василий, Григорий — учились в мировых школах, и Палама тоже в Константинополе учился, а потом пришли к Божественной школе. То есть и этот свет хорош, но он необязателен, хотя и может быть полезен. Святой Григорий Богослов говорит: «Глупо бороться против знания». Только глупые люди хотят, чтобы все были, как они, и говорят: не надо учиться. Иногда и среди монахов так бывает — говорят, что не надо в школе учиться, можно стать святым и просвещенным без этого учения. Но одно не противно другому; важно то, что стоит на первом месте.
Таков реализм православного опыта, что показало богословие, которое его раскрывало и оправдывало. Всегда так получалось в истории Церкви, как говорит отец Георгий Флоровский: богословие раскрывало и оправдывало то, чем Церковь уже живет и что Она уже имеет. Ничего нового в нашей вере не выдумали; это папа все время делает новые догматы, а потом получаются большие трудности…
Если Божия Матерь непорочно зачата, то уже греха нет, как же тогда Она умерла? И папа, который утвердил догмат в прошлом веке [речь идет о католическом догмате непорочного зачатия Девы Марии], после этого говорил, что было Ее вознесение, Ее взятие на небо, не говорил о смерти, и вместо «Она умерла» говорил «Господь взял Ее к Себе на небо». Но мы веруем, что Она умерла, и после некоторого времени Господь взял Ее к Себе, до воскресения. Но полное воскресение, насколько я понял отцов, будет и для Нее, когда будет общее воскресение. В общем, Она находится с Господом, это тайна Божией Матери, это какое-то предвкушение Царства и Воскресения. Как, например, Господь на Тайной Вечери еще не страдал, а уже проливал Свою Кровь и давал апостолам причащаться, — это было реальное причащение, это было предвкушение, пред-страдание. Мы вкушаем в причащении и страждущего Господа, и воскресшего, эти моменты совпадают. Но Он устроил Тайную Вечерю до Своего страдания: Приимите, ядите, сие есть Тело Мое, которое за вас ломится (Лк.22.17−19), но еще оно не «ломилось». Григорий Нисский говорит, что Господь хотел показать, что Он идет добровольно, а не от злобы евреев или осуждения римлян. И когда Петр Его отвращал от этого пути, 16-я глава от Матфея, — такой горячий Петр, который сказал: Ты Христос, Сын Бога живого, — когда Петр начал Его отвращать, Господь ответил: Отойди от Меня, сатана (Мф. 16:23). Это и папа должен знать, что после исповедания Петра Господь ему так сказал. И кроме того, Петр ведь потом отрекся от Господа, и надо было восстановить, возобновить его апостольское достоинство троекратным покаянием. Папа о себе так не говорил.
Есть один грек, хороший писатель из Малой Азии, из беженцев в Грецию, хороший иконописец, Фотий Кондоблу, он написал статью, где говорит: «Как это папа выбрал своим патроном апостола Петра, для своей непогрешимости? Если бы он говорил о каком-нибудь апостоле, о котором мы не знаем, что он грешил, то еще, может быть, было бы на что-то похоже. А Петр триста ошибок сделал, «гафов» по-гречески (это когда маленький ребенок шалости делает)». Конечно, Господь взял Петра как первого своего ученика, но как равного с другими, потому что Петр был человек, знал слабость людскую, и был к другим снисходителен. А если бы взял Ангела, говорит святой Иоанн Златоуст, Ангел бы не понял человека, который грешит один раз, другой, третий, седьмой, семьдесят седьмой… Ангелу бы это надоело.
На Святой Горе Афонской записано, что в XVI веке произошло такое прекрасное событие. Был один человек, грешный, бедняжка, имел слабость тела, много раз отрицался, заклинался Богу, что не будет грешить. Вот приходит он в Церковь, плачет, обещает Спасителю, потом выходит — снова грешит, снова возвращается… И так это продолжалось долго. И один раз, через много лет он пришел, у Господа плакал, каялся: «Господи, помоги мне, не буду больше», — и вдруг диавол не выдержал и с паперти храма сказал Христу: «Вот какой Ты, не понимаешь ничего, о Тебе ругается этот, здесь Тебе плачет, а когда уходит, то он — мой, там делает всю мою волю. Как Ты терпишь Его?» Тогда Господь ответил из иконы: «Зачем ты пришел к нему, когда он Мой, Я тебя не беспокоил, когда он был твой. Я беру человека в том состоянии, в котором его застану». И в этот момент тот человек умер.
Так Господь его принял. Вот терпение Господне.
Реальность спасения — это обожение, это общение с Богом, но реальное, а не интеллектуальное, не душевное, не сентиментальное. И вот Палама имеет смелость говорить, что человек, когда соединяется с Богом в обожении, не исчезает, а прославляется, Господь его наполняет благодатью и возобновляет с ним связь. И когда Варлаам заявил, что подвиг человека должен быть в стяжании бесстрастия («апатия» — бесстрастие), надо умертвить все свои желания и быть спокойным, бесстрастным, — Палама ответил: «Да это мертвец».
Об этом стоики тоже говорили, что надо стяжать «апатию», умертвить все свои чувства, все движения. И Будда то же самое говорил, что основное зло — это жажда жизни, и надо отказаться от всякой жажды жизни. Не просто от жажды удовольствия, телесного и душевного — нет; жизнь — это зло, надо от жизни отказаться! Это ужасно. Отец Иустин говорил, что буддизм — это зрелость отчаяния.
И Палама говорит Варлааму (не вспоминая, конечно, Будду), что наш подвиг — не в достижении апатии, не в том, чтобы все умертвить, а чтобы во всем делать «жертву живую» Богу. Необходимо очищение и умерщвление страстных сил души и тела, надо обратить их к Богу: от Бога они даны, чтобы человек жил этими силами. И надо принести жертву живую, которая пульсирует вечной жизнью.
Вот какое толкование. Когда я это прочел, то увидел, почему Православие всегда жизнерадостно. Многие говорят, что надо умертвить себя, стать «мертвым», но вряд ли можно это сделать. Когда есть благодать в человеке, это невозможно, благодать дает жизнь. Вот Игнатий Антиохийский пошел на страдания — старик, почти 80 лет, — и говорит: «Я чувствую звук живой воды, чувствую в себе журчание ручья, который говорит: Прииди ко Отцу». И это старик, 80 лет! Вот что такое Православие.
Подвиг состоит не в умерщвлении, а в очищении от мертвости. Грех — это мертвость, тленность. Как сказал апостол Павел в начале дел апостольских: Надо обратиться от мертвых дел к Богу живому (Евр. 9:14, Евр. 6:1).
Савл не мог стать христианином, не мог стать апостолом Павлом, пока не умер Савл. А когда умер Савл и воскрес во Христе Павел, то все, что было хорошего в Савле, получило огромные возможности и расцвело, получило свое полное значение.
Палама так говорит: когда бывает обожение, то человек становится бесконечным, вечным, бессмертным, но даже — в этом он повторяет Максима — и безначальным. Вот парадокс! Бытие человека имеет начало, а конца не имеет — как в геометрии луч, который из одной точки начинается и идет в бесконечность. Но Палама говорит, что он становится и безначальным — как это возможно? Просто он входит в течение вечной Божественной жизни — кружение, включение или «перихореза» — это взаимное проживание Божественной жизни. Так что человек, включаясь в нее, этой жизнью питается и живет, а она безначальна. В этом значении обожение — это благодать, которую он принимает и уже не я живу, но живет во мне Христос, как говорит апостол Павел (Гал.2.20).
Палама — такой богослов, который реинтерпретировал все Священное Писание, как наш митрополит Амфилохий сказал в своем хорошем сочинении «Триадология Паламы», — это возобновление толкования Священного Писания. Ничего не изменил, ни от чего не отказался, у него действительно был такой дар Божий.
Все это произошло перед великим страданием православных, которое случилось через пять веков, так что мы выдержали в том числе благодаря исихазму. Я верую, как сказал святой Иоанн Кронштадтский и другие, что и Русская Церковь выдержала свои страшные страдания благодаря крови мучеников. Бог не оставляет, Бог даст и в будущем новых святых людей — только надо верить в Бога, верить в Церковь. Вчера мы вспоминали Тютчева: «Умом Россию не понять… в Россию можно только верить». Так вот, надо верить в Святую Русь, в Православие.
