Благословенное потомство

Духовное и нравственное состояние человека, качества его личности— это всегда результат труда, или же напротив— бездумного бездействия. Но не только о личном выборе, не только о собственном труде человека нужно вести здесь речь, но и о полученном им наследстве, о выборе и труде его родителей, их родителей и далее в глубину времени. Тому, кто получил доброе наследство, с одной стороны, легче, но с другой— гораздо труднее, чем тому, кто ничего сколько-нибудь определенного не получил. Счастливые наследники лучше других видят, какая задача стоит перед пришедшим в этот мир человеком и каких усилий она требует.

Старинное село Гребнево под Москвой. В XVIII и XIX веках оно не раз переходило из рук в руки. Фамилии владельцев говорят о многом: Трубецкие, Херасковы, Бибиковы, Голицыны. Храм в честь Гребневской иконы Божией Матери выстроен в конце XVIII века, Никольский— в 1823 году. Оба храма действуют и находятся в надлежащем состоянии, но все остальное— архитектурный ансамбль, огромный парк бывшей барской усадьбы— запущено и практически погибает. О судьбе усадьбы Гребнево много говорили, писали, но спасителей пока не видно.

Моей спутнице 86 лет. В Гребнево она впервые приехала в двадцать с небольшим. И прожила здесь практически всю жизнь.

Мы бродим среди могил. Сначала— по небольшому погосту при храме Гребневской иконы. Потом пробираемся по узким тропинкам в бурьяне и кустарнике— на основное старое гребневское кладбище. Могила мужа моей спутницы, Натальи Николаевны— протоиерея Владимира Соколова— на погосте, в двух шагах от того места, где они познакомились: студентка Строгановского института, будущая, как предполагалось, художница— и молодой, но уже прошедший войну псаломщик, сын репрессированного дьякона.

У них с отцом Владимиром было пятеро детей. Два сына стали священниками, один— монахом и затем архиереем. Две дочери— профессиональные музыканты и регенты церковных хоров. Понятно, что все они— и дети, и родители— делали свой выбор в советские годы.

Девичья фамилия Натальи Николаевны Соколовой— Пестова. Мы идем на могилу ее родителей: Николая Евграфовича и Зои Вениаминовны. Эту могилу видно издали: над ней красивый навес вроде беседки с литыми гроздьями винограда, к ней ведет дорожка из красивой плитки. «Это все нам Виктор Леонидович сделал», — говорит Наталья Николаевна. Есть такой Виктор Леонидович— состоятельный человек, верующий, большой почитатель книг Николая Пестова— известного в советские годы ученого-химика, специалиста в области технологии производства минеральных удобрений, профессора, автора многих научных работ, изобретателя, кавалера ордена Ленина, при этом православного богослова и духовного писателя.

Мы принесли большие пластиковые бутылки с водой— чтобы полить папоротники у крестов. Наталья Николаевна сидит на скамейке, а я, довольная возможностью послужить памяти профессора Пестова и его супруги, поливаю, затем хожу вокруг могилы с фотоаппаратом. Тишина, щелканье птиц, вековые деревья. Бывают такие минуты: «слышно, как время идет», по слову Анны Ахматовой.

На могиле Николая Евграфовича— евангельские слова: Да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна (Ин. 15, 11).

* * *

Все труды Пестова-богослова изданы посмертно. Все они говорят о радости, зовут к ней, светятся ею— радостью подлинной духовной жизни. Все они широко известны и востребованы. Наиболее, пожалуй, — двухтомник «Современная практика христианского благочестия». Однако в мою жизнь автор вошел не этим двухтомником (двухтомник я по-настоящему оценила позднее), а небольшой книжкой «Жизнь для вечности». С ее обложки смотрел юноша, почти мальчик в военной форме сороковых годов. Николай Пестов-младший, 19-летний младший лейтенант, погибший в августе сорок третьего при освобождении Смоленщины. Родной брат моей гребневской спутницы Натальи Николаевны Пестовой, в замужестве Соколовой.

Их отец, Николай Евграфович, собрал в эту книгу письма, полученные от сына за время пребывания последнего в военном училище, а затем в действующей армии; предварил их собственным рассказом о сыне, а завершил рассказом о духовном опыте переживания его смерти.

«Как-то в одном из писем я написал Коле, что не сомневаюсь в том, что он останется жив после войны. Свою ошибочную уверенность я строил тогда на том, что такие юноши, как Коля, очень редки, и они нужны Господу на земле для выполнения будущей миссионерской задачи… Благой и любящий Бог не может допустить гибели Коли, если Он. проявляет милость к менее достойным ее.»

Действительно, редки были в те годы такие юноши, как Николай. Верующая молодежь— само это словосочетание казалось нонсенсом в годы, когда веровать во Христа если и дозволялось, то только старухам. Впрочем, в те именно годы, когда возрастал и укреплялся духом Пестов-младший, верить не разрешалось фактически никому. Действующих храмов оставалось— единицы, во многих российских областях— ни одного; нерасстрелянных и непосаженных священников тоже были единицы. Архиереев к началу войны на свободе пребывало четверо. Уму непостижимо, но Богу ведомо, как сумели супруги Пестовы— Николай Евграфович и Зоя Вениаминовна— вырастить и сберечь такого мальчика. Такую свечу зажечь перед Богом. Это еще одно подтверждение: подлинная, скрепленная любовью и освященная Духом семья сильнее всех внешних влияний. Сильнее государства со всеми его институтами и любой иной среды, любой стихии сильнее также.

Судя по всему, дети Пестовых взрослели рано. Потом столь же рано взрослело второе поколение, внуки. Сама ситуация, в которой оказывался ребенок, подросток— необходимость, с одной стороны, скрывать веру и церковную жизнь родителей, а с другой — не совершить ни одного отступнического шага— мобилизовало духовные резервы. Коля Пестов не рвался на фронт, не мечтал о подвигах во имя Отчизны и о боевых наградах. Там, где у других— тоже, может быть, чистых и хороших мальчиков— комсомольский добровольческий энтузиазм, там у Николая— зрелая мудрость и смирение, покорность Богу, ведущему его очень тяжелым путем и не дающему уклониться от всенародной беды. Коля вырос в очень доброй, деликатной и чуткой семье, в атмосфере любви, веры и культуры— а условия в наспех организованной военной школе граничили с лагерными. Казармы практически не отапливались, голод заставлял мечтать о капустном листе или куске сахара, бани не было, даже помыть руки неделями не удавалось, это при постоянной грязи на полигоне, на стрельбах: отсюда фурункулез и чесотка. Издерганные и запуганные командиры страшно злились на бестолковых курсантов, большинство из которых имело глубоко пролетарское происхождение. За каждой, даже самой мелкой провинностью следовало наказание, лишавшее последних часов сна. Психологическую разрядку давали только анекдоты и сквернословие.

И при всем этом в письмах Николая родным нет ни одной жалобы. Мальчик принимает все— воистину как из рук Господних: «Как я благодарен Судьбе, что попал в такие условия, которые учат меня жить; и я готов пробыть здесь столько, сколько надо, чтобы после войны, научившись жизненной мудрости, жить правильно». Он читает молитвенное правило, стоя на посту или шагая в строю, и думает о «дивеевском пути». Нет, это еще не окончательное решение. К окончательному решению приведет Господь— тем путем, который Ему Одному ведом; надо только «отказаться от всякой инициативы в том, что касается собственной судьбы» и хранить верность. Всем курсантам велено написать заявления в комсомол— один Пестов не пишет и отказывается объяснить причину. Командир сначала устраивает ему допрос, затем вдруг осекается: «Это, очевидно, неспроста. Можешь идти».

«Раненный в руку и контуженный, он оставался корректировать огонь, но шальной снаряд помешал ему выполнить приказ: его ранило вторично, в живот и окончательно вывело из строя. По дороге в медсанбат он умер" — это из письма Колиного товарища Пестовым-родителям. Наталья Николаевна, любимая сестра погибшего лейтенанта, возвращается в тот далекий день:

— Помню, я прибежала откуда-то домой, звоню, стучу, папа мне дверь открывает, а я привыкла, что он всегда сразу меня расспрашивает: откуда ты, как у тебя дела, все ли в порядке? А тут— открыл дверь молча и убежал. Что такое?.. Я скинула с себя пальто и за ним. Гляжу, он стоит в уголке за шкафчиком, где у нас иконы, где я ночью молюсь— и плачет. «Папочка, что случилось?..» А он мне на стол показывает, а на столе— похоронка.

«По-прежнему из глаз льются слезы при мысли о нем. Но это совсем иные слезы, чем слезы первых дней. В них, как и ранее, живет печаль от разлуки с любимым, но в них живет уже и особая глубокая радость. Она росла постепенно и незаметно. Она непонятна и может показаться странной. Но она есть, она живет и питает сердце». Это из заключительной главы книги Николая Пестова-старшего «Жизнь для вечности».

* * *

С недавних пор чтение хотя бы одной главки из пестовского двухтомника стало для меня непременным дополнением к утренней или вечерней молитве. Николай Евграфович всю жизнь преподавал (никакое не богословие, конечно, а технологию азотных и калийных удобрений), и его двухтомник составлен— именно как хороший, продуманный, эффективный учебник. Ничего лишнего— и все необходимое. Кратко, ясно, глубоко и с любовью к учащимся. Но вот о чем нельзя забыть: я, попавшая таким образом в число заочных учеников Пестова, нахожусь не в тех условиях, на которые этот учебник был изначально рассчитан. Мои далекие предшественники читали этот текст в машинописном варианте, и если он столь полезен для меня, то каким же сокровищем был он для них— и в глаза не видевших никакой православной литературы, с великим трудом достававшим Евангелие! Николай Евграфович писал от руки, потом за его рукописями приходили безвестные подвижницы-машинистки, появлялись первые копии, а за ними вторые, третьи. Тайно, подпольно, из рук в руки— евангельская радость расходилась по нерадостному советскому пространству.

У Пестова много цитат. Некоторые зашифрованы: «Как говорил известный московский старец Алексий М.» Ясно, что речь идет об отце Алексие Мечеве. Но это было слишком опасно— назвать фамилию полностью. Наталья Николаевна рассказывает, как ребенком подходила под благословение к сыну отца Алексия, отцу Сергию, священномученику— и как содрогнулась, услышав разговор родителей: «Отца Сергия, наверное, тоже теперь арестуют.». Есть сведения, что химика Пестова разрабатывали именно по линии связи с Мечевым. В дом приходил провокатор с поддельным письмом— якобы от него, из тюрьмы (хотя на тот момент отца Сергия уже не было на земле).

* * *

Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба— стих из 36-го Давидова псалма. Потомство праведника благословенно! Но благословенно— не значит избавлено от страданий.

Вот письмо, которое написал сын отца Владимира и Натальи Николаевны Серафим Соколов— будущий епископ Сергий— своему младшему брату, 18-летнему Феде, будущему священнику, которому в тот момент предстояла армейская служба:

«Никогда не забывай, что военный мундир украшал твоего деда, твоего дядю, отдавшего жизнь за нас на войне. Когда служил я, то часто вспоминал фотографию, на которой изображен в гимнастерке наш отец. Служили мы все— и папа, и Коля, и я. Пришел и твой черед. И ты гордись этим. не забывай, как и кем ты воспитан. если будешь постоянно помнить, что ты не один и что Он всегда с тобой, будешь всегда счастлив. Я сужу по себе— за годы службы я приобрел особый духовный опыт беседы с Ним.»

Дед— это Николай Евграфович Пестов. Дядя— тот самый младший лейтенант, желавший дивеевского пути, но погибший под Смоленском. Коля, упомянутый ниже, — старший из пяти детей Соколовых, ныне— протоиерей, настоятель храма святителя Николая в Толмачах, более известного как храм при Третьяковской галерее. А протоиерей Владимир Соколов, как мы помним, — тоже участник войны.

Читая письмо, мы видим, что потомство не ослабло духом, но. Ни автора— владыки Сергия, ни адресата— протоиерея Федора Соколова— нет уже на этом свете.

Мы с Натальей Николаевной вернулись уже с кладбища, сидим на террасе гостеприимного и многолюдного гребневского дома, я смотрю на нее и пытаюсь понять, как она могла похоронить за один год двоих сыновей и не пасть духом. Это потому, наверное, что сыновья— такие.

«Весь день сегодня тяжело на сердце. Все принимаю с благодарностью Богу и вручаю себя Его воле. Впереди запланированы встречи, службы, поездки и даже паломничества. Если Богу угодно, то все это состоится, если нет, то за все слава Богу.»

Это из завещания, написанного 49-летним архиереем, епископом Новосибирским и Бердским Сергием, в мае 2000 года. Мертвым его нашли в октябре. Кончается это завещательное письмо так:

«Помните, что в смерти нет трагедии. Ее победил наш Спаситель и Господь. Верьте каждому Его слову. Впереди у всех вечная, радостная Пасха!»

Наталья Николаевна подарила мне книгу епископа Сергия; раскрыв, поцеловала портрет сына с какой-то особой скорбной торжественностью:

— Вот он— владыка мой!

Книгу владыки Сергия «Правдой будет сказать.» я читала с тем же чувством, что и «Жизнь для вечности». Я видела перед собой другого 19-летнего мальчика— он живет в мирное уже время, но мужество от него требуется не меньшее, чем от погибшего под Смоленском ровесника-дяди. У них так много общего! Образ Николая просвечивает сквозь строки Серафима-Сергия:

«Я чувствовал, что без помощи Божией не смогу правильно сделать выбор, а потому молился. Господь помог мне в те дни, и я с легкостью, да, именно с легкостью встал на путь инока, путь одиночества.»

В книге есть эпизод: КГБ пытается завербовать юного семинариста, тогда еще не монаха. Он молится, чтоб Бог подсказал, как себя вести, и затем изображает наивность: «Прежде, чем согласиться на ваше предложение, я должен посоветоваться с духовником». «Коля был такой же умница, он бы так же выкрутился», — моментально возникает в моей голове.

Владыку Сергия хоронили с покровом на лице, как всегда хоронят носителей священного сана. И вдруг чей-то голос: «Поднимите покров! Мать подошла». По вполне понятным возрастным причинам мало кого из усопших архиереев оплакивает мать; но здесь, в этом страшном материнском горе действовал, наверное, Божий Промысел. В книге своей епископ Сергий пишет, что и на двадцатом году монашества не может достичь той молитвы, которой молилась по ночам его мама— и вспоминает, как после молитвы она осеняла всех своих спящих детей крестным знамением. И теперь, пишет он «.если я, епископ, бываю где-то рядом, то непременно сподобляюсь материнского благословения, особенно перед путешествием».

Мама считает, что владыку Сергия подкосила смерть любимого брата Феди.

* * *

Настоятель Свято-Преобра-женского храма в Тушине, отец девяти детей протоиерей Феодор Соколов погиб в автокатастрофе 21 февраля, в день своего Ангела— святого Феодора Стратилата, воина и мученика. Бывший десантник, он в начале 90-х начинал работу по взаимодействию Церкви и армии, а затем— Церкви и Управления исполнения наказаний. Вот отрывок из воспоминаний офицера МВД, многое говорящий об этом священнике: «Мы с ним встречались с родственниками бойцов Новосибирского отряда специального назначения, погибших в первой Чеченской войне. Я вручал государственные награды семьям погибших, и если бы не отец Феодор, мне было бы неимоверно трудно исполнить свою миссию. Он сумел так поговорить со всеми, так утешить жен и детей погибших, что у всех эта встреча оставила неизгладимый след».

Преображенский храм в Тушине отец Феодор возрождал из руин— в 1990 году (помните, что это был за год?) многое делалось руками добровольцев-прихожан и собственными руками отца Феодора. «Так работать, как он, можно только для Бога» — это тоже фраза из воспоминаний. А чаще всего в воспоминаниях об отце Феодоре встречается слово «любовь». Люди вокруг него расцветали от любви, самые разные люди— от председателя Совета по делам религий при правительстве СССР до какого-нибудь зэка, которого он крестил в тюрьме.

В воспоминаниях есть и такой эпизод: к отцу Феодору обратилась женщина, сын которой сидел в тюрьме, его обвиняли в убийстве— ошибочно, как выяснилось потом. Судья назвал матери цену оправдательного приговора— совершенно для нее запредельную. Уверенная, что иначе у нас ничего не делается и что противостоять беззаконию невозможно, мать просила у священника благословения на сбор средств: «Батюшка, если вы помолитесь, Бог деньги пошлет!». Но батюшка сходу отрезал: «Никаких денег! Ступайте в ФСБ, напишите заявление— взяточник получит по заслугам». В этом ответе чувствуется— не побоюсь низкого, казалось бы, слова— порода. Духовная порода, признак которой— невозможность нравственного компромисса даже с «благой» целью. Парализованная страхом за сына, женщина не решилась исполнить все, как сказал священник, но в конечном итоге сын ее был оправдан— честно и законно.

Мне хочется привести еще одну цитату— из воспоминаний иерея Константина Татаринцева: «Огромным потрясением для меня стало то, что отец Феодор стал исповедоваться у меня. могу сказать, не нарушая тайны исповеди, что перед крестом и Евангелием батюшка открылся человеком еще большей глубины и чистоты, чем в повседневном общении».

* * *

— Как мама пережила смерть сыновей?— переспрашивает Любовь Владимировна Важнова, дочь Натальи Николаевны и отца Владимира Соколовых, супруга священника Николая Важнова.— Она всегда говорила: «Я ращу детей не для себя. Я ращу их для Царства Небесного».

— Любовь Владимировна, вы, наверное, с детства чувствовали, что принадлежите к необычной, особой семье?

— Нет, особенными мы себя не ощущали никогда. Но мама говорила нам: никогда не забывайте, что вы православные христиане. Что по вашему поведению будут судить об отце и о Церкви.

Из детства: какая-то девочка спросила Любу Соколову: «А у вас есть рабы?» —"Какие рабы?" — «Ну так вы же эксплуататорский класс.»

У Любови Владимировны две дочери, обе поют в церковном хоре, одна замужем за священником. А всего их двадцать три— внуков и правнуков Натальи Николаевны Пестовой, в замужестве Соколовой. Потомство праведника благословенно.

* * *

Об отце Владимире Соколове нужно, наверное, рассказывать отдельно. Да, собственно, обо всех упоминаемых здесь людях нужно рассказывать отдельно, что и делает Наталья Николаевна в своей книге «Под покровом Всевышнего». Но журнал не должен подменять книгу, он должен к ней отсылать. Поэтому я приведу лишь одну цитату— из владыки Сергия:

«Только сейчас я осознаю всю глубину духовной жизни отца-священнослужителя, сумевшего сохранить сердечный мир и неподдельное уважение ко всем людям, несмотря на то, что в сталинских лагерях погиб его отец и наш дед, тоже священнослужитель, что по приговору «тройки» был расстрелян его старший брат, что семья была до нитки обобрана воинствующими безбожниками, и сам он как «лишенец» не был допущен к экзаменам в высшее учебное заведение. Отец простил всех, как учит нас Евангелие, и поэтому, когда. стали открывать секретные архивы, и мир узнал о великих жертвах тех лет, он был совершенно спокоен и явно не хотел вспоминать прошлое».

* * *

С Екатериной Соколовой-Ткаченко, второй дочерью Натальи Николаевны и отца Владимира, внучкой Николая Евграфовича Пестова, сестрой владыки Сергия и отца Феодора, я познакомилась в Москве, в храме во имя Девяти Мучеников Кизических, что на Пресне, в двух шагах от Белого дома.

Екатерина Владимировна рассказывала о дедушке и о музыке— надо, кстати, сказать, что все дети Соколовых учились музыке очень серьезно. Она с детства была уверена, что все ее успехи, все хорошее, что происходило в ее жизни, — по молитвам дедушки: «Он вымолил для меня настоящего педагога. Если бы не его молитвы— я не росла бы, не развивалась как музыкант».

Я прошу Екатерину Владимировну рассказать о детстве— каково было верующей девочке в обычной советской школе? Ее рассказ подтверждает: детям Соколовых, как и детям Пестовых, взрослеть приходилось рано:

— Среди ровесников я чувствовала себя белой вороной. «Попадья, поповская дочь, мы знаем, кто твой отец" — все это я слышала от них очень часто. И оскорбляли, и били— все это было. И учителя не всегда знали, что со мной делать. Я очень хорошо училась, я не могла понять, как можно на уроках не слушать, безобразничать, чем-то бросаться, особенно на уроках литературы; я была пионеркой, но вот в комсомол вступать я уже никак не могла. В школе, в восьмом классе меня спасло то, что мне не было четырнадцати лет (я в школу шести лет пошла), а в музыкальном училище знали, кто мой отец, и отнеслись с пониманием— никто ни одного вопроса не задал. Но все это было нормально, в конечном итоге, нас это не возмущало, не угнетало, мы знали: это наша жизнь.

* * *

На остановке метро «Третьяковская» сердце замирает, как и прежде, но на сей раз мне не в галерею— в храм, к настоятелю, отцу Николаю— старшему из пяти детей отца Владимира и Натальи Соколовых. Знал бы Николай Евграфович, что его внуку выпадет хранить одну из величайших святынь России— Владимирскую икону Божией Матери! Впрочем, что я, конечно, он это теперь знает.

Служба уже закончилась, но вокруг батюшки масса народу, у всех вопросы, беды, радости, а еще сегодня венчание. Наконец отец Николай находит время и для меня.

Он рассказывает, что дед его очень хотел видеть своих внуков в священном сане, но застал лишь постриг и иеродиаконскую хиротонию второго из внуков, Серафима-Сергия. Было это 14 мая, в празднование иконы Божией Матери «Нечаянная Радость». Совершив хиротонию, Святейший Патриарх Пимен благословил Николая Евграфовича и поблагодарил его за богословские труды.

— А в вашу жизнь как они входили— богословские труды деда?

— Сначала мы питались устными рассказами дедушки— о его впечатлениях от духовной литературы, от житий святых подвижников. Это был совершенно неотъемлемый элемент нашего воспитания и совершенно органический процесс. Я всегда знал, что дедушка много пишет, но долгое время не ведал, что он пишет еще и такие книги. Ну, а когда я подрос, я стал сам участвовать в их распространении. Это ведь расходилось по всему СССР, кто-то приезжал сам, кому-то отправляли по почте, ну, а где было особенно опасно, где дед не хотел рисковать— туда возил я.

— Сколько лет вам было?

— Четырнадцать, пятнадцать. Я возил труды деда в Пюхтицкий монастырь, там у нас были очень хорошие друзья, матушка Силуана и другие монахини, от них все это расходилось по Прибалтике. Были у дедушки и другие люди, которые возили в Грозный, в Иркутск. По ходу дела я знакомился, конечно, с этими текстами, но по-настоящему читать их начал, когда стал взрослым. Когда уже шестнадцать исполнилось.

Спрашиваю отца Николая о его отце, о протоиерее Владимире Соколове— «Что для вас в нем главное?».

— Любовь к людям и великое терпение. Терпением вашим спасайте души ваши (Лк. 21, 19) — это именно про него.

Только не называйте меня духовником Олимпийской сборной России, просит отец Николай. Духовник— это в данном случае слишком громко сказано. Хотя по благословению Святейшего Патриарха он вот уже четвертую Олимпиаду подряд выезжает вместе со спортсменами. Потому что среди них есть такие, которым необходима совместная молитва и Евхаристия, и нельзя оставить этих людей в столь тяжелой ситуации без духовной поддержки.

* * *

Вот такое потомство у профессора Пестова. Не о всех я здесь сказала. Например, судьба младшего из троих его детей, Сергея Николаевича Пестова— отдельная и непростая тема. Да и биографию самого Николая Евграфовича я не стала здесь рассказывать подробно— ведь при желании с нею совсем не трудно ознакомиться.

Но об одном обстоятельстве его жизни нельзя не сообщить— и пусть это сделает его внучка, Екатерина Владимировна Ткаченко:

— 7 и 8-е ноября дедушка не выходил из дома, запирался в своем кабинете. Однажды он мне сказал: запомни, это для меня самые черные дни. Все эти дни он просто стоял на коленях, плакал, читал акафисты и молитвы, вымаливал себе прощение— если вы читали его автобиографию, вы знаете, за что.

За то, что служил в ЧК и был членом ВКП (б). Плоды раскаяния— драгоценные плоды. Мы видим это сейчас на примере не одного человека— целой семьи.

Журнал «Православие и современность» № 20 (36), 2011 г.

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=58 826&Itemid=3