Московское паломничество

Одним из доказательств бытия Божьего является запредельная реакция на имя Его и на свидетельство о Нем. Философическому агностику, в котором качестве обыкновенно рекомендуются те, кто отверг сказки о Христе, вроде бы естественно было реагировать с безразличием, в крайнем случае с благодушной иронией. Мало ли бывает всякого баснословия. На практике, однако, наблюдается совершенно иная картина, а именно скрежет зубовный. Хотя если Бога нет, то что же скрежетать и корчиться? При этом корчи такие, что заставляют вспомнить слова про ту категорию существ, которые веруют и трепещут. Кому недостаточно нынешнего скрежета по поводу паломничества к Поясу Богородицы, может почитать В. И. Ленина и подивиться тому, как при любом упоминании имени Божьего Владимира Ильича, говоря нынешним языком, колбасило не по-детски.

При описании столетия столь передового, что ему пришлось оказаться еще и последним, автор повести об этом столетии описал, что происходит с передовыми людьми и отчего их корчит: «Вдруг Он придет ко мне… сейчас, сюда… Что я скажу Ему? Ведь я должен буду склониться перед Ним, как последний глупый христианин, как русский мужик какой-нибудь бессмысленно бормотать: „Господи, Сусе Христе, помилуй мя, грешного“, — или как польская баба растянуться кжижем? Я, светлый гений, сверхчеловек. Нет, никогда!» После чего в сердце растет яростная, захватывающая дух ненависть. Уравняться в смирении с глупым русским мужиком и глупой польской бабой — нет, невозможно. Возненавидеть Его значительно проще. Все это никак не ново — история с ангелом Денницей случилась в самые пещерные времена, и вся последующая история полна опытами подражания данному ангелу. Естественно, в служении новейшему просвещению.

Некоторый дополнительный нюанс полемике вокруг московского паломничества придавал сильный вкус русофобии. Сверхчеловек из последнего столетия был столь величав, что не делал различия между православным русским мужиком и католической польской бабой. Нынешние делают: при обличении средневековой дикости паломничества к реликвии никто не вспомянул аналогичное по сути рвение католиков во время пастырских поездок папы Иоанна Павла II. Хотя если возможно поклониться Богородице в сердце своем, не производя очереди на набережной и не смущая безбожников, тем более можно было сходным образом почтить римского первосвященника, не проходя многокилометровыми крестными ходами ради того, чтобы завидеть папамобиль. Почему рвение католиков похвально или, по крайней мере, не предосудительно, а рвение православных предосудительно до чрезвычайности — это даже и не по части бытия Божьего, а по части прямого культурного расизма. Разве что в следующий раз передовые люди скажут: «Погоди, дай срок — и с католиками разберемся». Это было бы логично.

При этом будем честны. Массовый и простосердечный порыв благочестия в своих проявлениях многообразен, и некоторые из них могут быть соблазнительны. Известный московский католик, когда в конце 80-х границы СССР открылись, первым делом поехал в Рим, где был отчасти соблазнен продаваемыми в Сан-Пьетро и его окрестностях предметами католического благочестия. Он справился с соблазном, рассудив, что простодушные предметы ниспосланы ему на предмет преодоления в себе греха гордыни.

И уж в любом случае, соблазнившись картиной массового религиозного рвения, стоит вспомнить, во-первых, молитвенную просьбу «Верую, Господи! Помоги моему неверию», а во-вторых, задуматься над тем, что если я, такой, каким я себя во всей красе знаю, тем не менее считаю себя христианином, то, может быть, у этих тетенек в очереди по крайней мере не меньше оснований считать себя христианками.

Если же брать вопрос во всей его полноте, то да, универсальной формулы церковной педагогики не существует. Правила добра вообще не алгоритмичны. Грань между искренней верой и грубым суеверием есть, но она подвижна, потому что подвижны люди и подвижны те обстоятельства, в которых люди живут. Христианизация одичавшей Европы V—VIII вв. по Р. Х. может вызвать еще больше нареканий по части суеверного магизма, нежели нынешнее паломничество, да и само Константиново обращение, вызванное видением In hoc signo vinces*, сильно подозрительно по части магизма. Можно много обличать Темные века (ведь нынешние и грядущие так светлы), когда невежественные попы благословляли паству In nomine patrum, filiorum et sanctorum spiritorum**, но для этого надо быть свиньей под дубом вековым. Слабый росток того дуба пробился именно в той дикой Европе, где попы напоминали пастве, что не все в мироздании ограничивается баблом и наездами и что над нами есть Бог. Не будь той христианизации, не было бы ни нашего Западного мира, ни нас.

Сегодняшние обстоятельства — и наши российские, и не только наши — столь сильно напоминают и эксцессы позднеантичного гниения, и бедствия послеимперского одичания (варварские королевства уже не поминал только ленивый), что вряд ли стоит дивиться тому, как жажда веры умножается в людях. Во времена смутные, когда выясняется, что все земные твердыни суть прах перед Создателем, поиск небесного оплота и твердыни моего спасения является довольно очевидной реакцией. Современная цивилизация, возможно, обладает рядом достоинств, но такое качество, как благоутробие, в этой системе ценностей отсутствует начисто. Простецы, отправившиеся поклониться Поясу Благоутробной, ощутили это лучше людей книжных — ниже гордецов. Отсюда и оторопь при виде столь массовой жажды.

Прямого политического смысла в явленной картине жаждущего рвения нет, тем более нет и земного режиссера — только Всевышний. Но для характеристики нашей эпохи, когда, чем больше человека кормят пустышками, тем сильнее в нем смутная тоска по небесному отечеству, паломничество говорит об очень многом. В нем и надежда — не на земных же князей надеяться. Но в нем и остережение. Горе всем нам, если столь искренний порыв будет попран и растоптан. А это мы умеем.

http://expert.ru/expert/2011/48/moskovskoe-palomnichestvo/?n=345