Порою проза Владимира Крупина кажется слишком простой. Кажется, из чего и делается она? Так — какой-то запоминающийся анекдот, несколько удачно переданных живых диалогов, характерных словечек. Любопытно наблюдать: как бы из ничего вдруг возникает какой-то сюжет, набросок жизни, острая мысль, лирическое чувство. Не было ничего, а рассказ как-то получился, «живет», — как говорил Н.В.Гоголь. Но не так все просто. Манера писательская у Крупина мягкая, слегка ироничная. Хоть и кажется, что художник упрощает свою задачу, показывая, например, два контрастных характера, но делает он это умело и в итоге — ничего не упрощает. Вот рассказ «Зимние ступени». Казалось бы, и повода для рассказа или даже «рассказика» нет никакого. Двое мужичков-одногодков (им обоим уже за пятьдесят) рубят ледяные ступеньки перед праздником Рождества Христова возле знаменитой купели в селе Великорецкое, где шестьсот лет назад явилась икона святителя Николая (благодаря непрекращающимся уже столетия Крестным ходам, да и повести Крупина «Великорецкая купель», место это хорошо знает весь православный люд в России). Завтра пойдут женщины по этим ступеням набирать воду и скажут спасибо мужичкам. Один из них — Василий — очень прост, всю жизнь почти прожил в деревне, и жизнь эта его не баловала, — вот отчего он выглядит старее своего соработника Аркаши, чисто городского жителя. Ведут они себя совершенно по-разному, по-разному думают и говорят. Аркаша — православный человек больше в теории: начитан, любит поучить других. А от обязанностей и долгов старается улизнуть. Он руководит Василием. Крупин с едва заметной иронией замечает: «Василий работает ломом, Аркаша подчищает лопаткой». Какая звонкая и умная фраза составилась у прозаика. Вроде и осуждения в ней нет: ведь оба работают. Но сравниваешь: один «работает», а другой — «подчищает». Вроде тоже работа, а все же… И далее: у Василия лом, а у Аркаши — «лопатка» — в уменьшительной форме. Вроде бы тоже ни о чем явно не говорит, а глаз уже второй раз спотыкается обо что-то лукаво-уменьшительное. Да и, наконец, одного героя писатель зовет серьезным, полным, истинно христианским именем — Василий. Звучит! А второго называет Аркашей. Не обозвал, а основательности и серьезности лишил. Намеченная характеристика растет и ширится. Василий «телогрейку давно снял, разогрелся, Аркаша в тулупчике». Не сказано, что Аркаша лентяй, а все же… Вот из этих «все же» и составляется постепенно наше почти подсознательное восприятие героев. Тонко, мягко, без нажимов, с легкой, вынесенной из провинции лукавинкой и иронией работает Крупин. Постепенно в рассказе намечается невыгодный для Аркаши контраст, в общем-то, типичный для деревенской прозы, когда речь заходит о сопоставлении городских и деревенских людей. Кажется, все вырулило на привычную колею… А между тем автор, понимая уже, чего ждет читатель, берет да и обманывает его. Вдруг повествование о двух мужичках прерывается колоритной, в духе почти лесковских «Соборян», зарисовкой. Писатель показывает, как батюшка, на слова которого постоянно идут ссылки в разговоре Василия и Аркаши, готовит вечером дома завтрашнюю проповедь. И снова мягкость, ироничность, неожиданно приоткрывающаяся из-за бытовых и поэтических подробностей глубина: батюшка «откладывает ручку и вздыхает. Когда батюшка был молод, принимал на себя сан, дерзал спасти весь мир. Потом служил, бывал и на бедных, и на богатых приходах и уже надеялся спасти только своих прихожан. А потом думал: хотя бы уж семью свою спасти. Теперь батюшка ясно понимает, что даже самому ему и то спастись очень тяжело». И все эти милые подробности, все эти мысли батюшки о завтрашней проповеди, о своей жизни — все это прямое имеет отношение к жизни Василия и Аркаши, к их разговорам и несогласиям. И потому так легко снова рассказчик возвращается к своим главным героям, показывая их уже на праздничной службе. Василий — сама простота, у него чисто сердечное восприятие религии. «Конечно, Василий не понимает многих слов, не понимает всего пения, но ему так хорошо здесь, так умилительно глядеть на горящие свечи…». «Любит меня Бог, — понимает Василий.- Любит. Ведь сколько же раз я мог умереть, погибнуть, замерзнуть, спиться мог запросто, а живу». Василий украдкой вытирает рукавом слезы". И снова уже подчеркнутый контраст: «Аркадий стоит впереди всех, размашисто крестится. Но ему не до молитвы, надо готовить емкости для водосвятия». На глаза Аркадию попадается сосед — и он осуждает его, поучает. Ему и впрямь — «не до молитвы». Как меняются сразу местами герои! Один велик в своей простоте, действительно стоит на службе в Божьем храме «в страхе и трепете». Другой — скорее присутствует. Все у Аркаши внешнее, в сердце нет ничего. Это мы уже понимаем. Но понимаем как бы сами, без авторского нажима и внушения, постепенно все более проникая в характер героев. А писатель нас не поучает, продолжает свою скромную, незаметную работу. Даже чисто негативную, оценочную фразу: «Ему не до молитвы», — смягчает таким продолжением: «надо готовить емкости для водосвятия». А это входит в обязанности Аркаши. И разве, правда, не надо их готовить? И вот понимаешь, как тонко устроен текст Крупина, какая здесь постоянная игра слов и смыслов. И вот когда мы уже почти сделали свои читательские заключения, что один герой — простой и хороший, а другой с хитринкой, что один уйдет из храма, как мытарь, «более оправданным», а другой, словно фарисей, — менее, что один больше похож на Марию, а другой на Марфу и т. д., вот тогда писатель спокойно и величаво оставляет своих героев, не делает завершающих, контрастных мазков, дидактических выводов. А просто поднимает глаза к небу: «Звонят колокола. В морозном солнечном воздухе звуки их чисты и слышны далеко окрест». Какие мысли посещают нас после такого финала? Кажется, так хорошо вокруг (ведь Христос родился!), такой великий Праздник у всех людей, у всей природы, у всего живого, что все, все теперь прощены будут — и простой, серьезный, сердечный Василий, и Аркаша, человек не без лукавинки, не без внутренней извилины и хитринки, — все, все будут прощены. И «зимние ступени», ведущие в обледеневшую купальню (теперь уже понимается вполне), есть ступени той духовной «лествицы», которую видел когда-то Иаков и которая ведет и Василия и Аркадия в Небесное Царствие.
