 |
| Фонд «Возвращение» | Протоиерей Георгий Митрофанов | 09.11.2011 |
Протоиерей Георгий Митрофанов, преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии, 
член Синодальной комиссии по канонизации святых, дал Фонду «Возвращение» исключительное (exclusive) интервью, посвящённое путям развития РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА, ОБЩЕСТВА, ЦЕРКВИ, КУЛЬТУРЫ, в частности топонимики. Беседу вёл вице-президент Фонда Даниил Петров.
Петров: Отец Георгий, считаете ли Вы, что есть основания для возвращения в общественную повестку дня вопросов:
А. Возвращения исторических названий.
Б. Изменения новых (первых) большевицких названий, когда в них прославляются террористы, организаторы массовых репрессий (собственно «переименование»).
Либо эти вопросы не актуальны, когда есть другие проблемы в городе и государстве?
О. Георгий: Мне кажется, что любая общественная организация, а Ваш Фонд является таковой, должна исходить из реального состояния общества. Для значительной части нашего общества, более того, для общественного большинства, совершенно не актуальными представляются вопросы, связанные с возращениями исторических названий улицам и площадям, с их переименованием.
Это было бы ещё ничего, если бы для этого большинства представляли интерес более существенные вопросы об отношении их к нашему недавнему прошлому. Для большинства наших современников вообще не является актуальным историческое осознание себя.
Наша страна должна была бы давно сделать выбор между 900-летней православной Россией, отнюдь не идеальной и не совершенной, но в течение 900 лет пытавшейся следовать вполне определённым духовным, нравственным, культурным ценностям, и 70-летней советчиной, совдепией, — называйте, как хотите, — периодом, когда нашу страну пытались сделать совершенно другой. Причем пытались сделать совершенно другой целенаправленно и, в общем, во многом, успешно. Периоду 900-летнего созидания был противопоставлен период 70-летнего духовного культурного разрушения.
И в конечном итоге, получилось так, что из многочисленных обещаний, которые давали коммунистические деятели нашему народу и которые, как правило, не исполняли, одно они точно исполнили: они создали НОВОГО человека. Человека, который не связывает себя с русской историей, той, которая была до советского периода. При этом он может даже интересоваться этой историей, но интересоваться так, как интересуются какой-то отдалённой экзотикой.
Пройдена за эти 20 лет точка невозврата. И сейчас мы убедились в тех колоссальных демографических потерях, которые понесла наша страна за советский период, когда длительное время происходило не просто уничтожение большого количества русских людей, а ЛУЧШИХ русских людей, которые, как правило, являются носителями исторической памяти. Я имею в виду то, что называется элитой: от дворян до крестьян, от интеллигентов до рабочих. Этот слой элиты во всех сословиях истреблялся. И истреблялся не какими-то инопланетянами, а другими худшими русскими людьми. У этих лучших дети не рождались, а у этих худших дети рождались и воспитывались в ИХ представлениях об истории, о стране и так далее.
И вот сформировался определённый тип человека, для которого проблема разрыва исторической преемственности не представляется актуальной, потому что не представляется актуальной, например, проблема нравственной, правовой оценки советского периода. В стране, в который после того, что она пережила в коммунистический период, не были проведены законы о люстрации, в который коммунизм, разрушавший страну, не был признан преступным режимом (хотя попытка была предпринята), в такой стране вопрос о топонимическом переименовании не может быть актуальным. Потому что если люди не осознали самое главное, второстепенное в их жизни уже не будет иметь такого значения.
Я думаю, что в начале 1990ых подобного рода попытки были оправданы, потому что это были попытки выяснить, а есть ли у нас общественное мнение, способно ли общественное мнение давать правильные оценки происходящему, способны ли люди консолидироваться. Поэтому стояния у Англетера, у Дома Дельвига, безусловно, могли вызывать надежду на то, что это начало какого-то движения. Но сейчас мы видим, что Дом Дельвига буквально раздавлен каким-то огромным новодельным зданием, которое стоит за ним на Владимирской площади. И мы понимаем, что попытка собрать наших современников в конце 1980ых-начале 1990ых под знаменем восстановления исторической памяти, оказалась, в общем-то, безуспешной.
Чтобы закончить общий ответ на Ваш вопрос, почему возвращения названий не представляется актуальным для нашего общества, могу сказать, что наше общество обладает ментальностью страны третьего мира. А что такое страна третьего мира? Это страна, у которой либо не было истории, либо была такая история, от которой современное общество отчуждено. Например, как отчуждён современный арабский Египет от Древнего Египта, показывая пирамиды и зарабатывая на этом деньги. Но древняя история не имеет никакого отношения к жизни современных арабов в Египте.
У нас произошло нечто подобное, поэтому мы сейчас должны говорить, на мой взгляд, не о «постсоветской России», а о ПОСТРОССИЙСКОЙ РОССИИ. Рождается новая страна, которая отчуждена от своего исторического прошлого, потому что эти 70 лет по существу оказались куда более продолжительным периодом (не с точки зрения хронологии, а с точки зрения глубины перерождения нашего общественного сознания), чем могли бы быть обычные 70 лет. Поэтому для большинства членов нашего общества деятельность по возвращению исторических названий улицам и площадям не представляется актуальной.
Петров: Всё ли так пессимистично? Продолжая Вашу градостроительную тему. Петербургская общественность смогла спасти город от газпромовской башни. Многим представителям общественности, может, не так массово, как в 1990-ые, но удаётся проводить решения власти о возвращении исторических названий. Так, Фонду «Возвращение» удалось вернуть исторические названия 6 станциям (3 в Екатеринбурге и 3 в Нижнем), вернуть название платформе Сергиево (бывшая Володарская) в Санкт-Петербурге. Действительно, есть фактор замедления темпа и потери интереса к этой тематике, но всегда присутствует некое активное ядро граждан, которые иногда могут повлиять на пассивное большинство. Вы согласны, что этот вопрос надо вводить в повестку дня и что власть должна ориентироваться не на пассивное большинство?
О. Георгий: Простите, но мне кажется, что наша власть сегодня не склонна ориентироваться ни на кого, кроме как на саму себя. И наша власть является зеркальным отражением общества. Я бы не стал вообще преувеличивать различие между тем, кто управляет и теми, кем управляют. Это люди, у большинства из которых отсутствует историческая память.
Я думаю, что сейчас возможны какие-то частичные успехи в этом отношении, когда какой-то государственный деятель отзовётся на те или иные ваши общественные инициативы. Но это не имеет значения. Нужно заниматься чем-то другим для того, чтобы сделать возможным и даже неизбежным процесс возвращения чего-то большего, чем только названий.
Мы живём в эпоху имитаций. Очень много имитаций в нашей стране происходит на разных уровнях: в политической жизни, в научной, культурной. Не станет ли подобного рода деятельность имитацией возрождения исторического преемства, которая будет создавать иллюзии у тех немногочисленных энтузиастов, которые что-то делают. А на самом деле, это будет их частное дело, которое будет создавать лишь ощущение какой-то живости в нашем обществе, на самом деле глубоко безыдейном, глубоко равнодушном к этой проблематике? Ведь 70 лет наша страна, по существу, уничтожалась при активном участии меньшинства и при пассивном участии почти всего нашего населения, потому что те, кто сопротивлялся, были уничтожены или оказались в изгнании.
Помню, недавно в интервью пражскому журналу меня спросили: «Есть ли противостояние между белыми и красными?» Не существует такого противостояния, потому что часть белых погибла, часть — ушла в эмиграцию. У нас белых нет! Нельзя белыми считать военно-исторические клубы, превратившиеся в водочно-истребительные команды, всех этих униформистов, реконструкторов. Это какой-то либо постмодерн, либо маргинальная попытка недоразвившихся подростков заявить о себе. И вот это страшно!
Подобно тому, как в нашем кинематографе уже невозможно изобразить человека традиционной эпохи: сравните Колчака в исполнении Хабенского из фильма «Адмирал» и Николая Второго в исполнении Ромашина из фильма «Агония». Сравните блистательных белогвардейцев из фильмов 60−70-ых годов и ряженых наших кинозвёзд в фильме «Гибель Империи» режиссера Хотиненко. Остались великие произведения русской культуры, но ушла субкультура дворянская, купеческая, мещанская, казачья, более того, клирикальная (могу это сказать как священник). Сейчас перед нами сплошные новоделы, сущность которых заключается в том, что современные люди пытаются изображать из себя представителей прошлой эпохи. А так как в советское время мы основательно отучились быть самими собой, то мы очень легко, имитируя, играем во всё что угодно. И вся эта деятельность подчас несёт в себе печать имитации, печать ролевой игры.
Да, среди ваших сторонников есть люди искренние, есть люди сумасшедшие, есть люди конъюнктурные, разные люди. И наверняка есть те, которые согласились бы со мной и в то же время продолжили бы свою деятельность.
Но я хотел обратиться к собственному опыту. Моему сыну 28 лет. Он родился в 1983 году и сформировался на рубеже 1980−90-ых годов с вполне определёнными чувствами. Живя у Пяти углов, ещё будучи студентом, он мог позвонить и спросить:
-Как до революции назывался переулок Джамбула?
- Зачем?
- У меня спрашивают, как туда пройти. Помню, что где-то рядом. Как он назывался?
-Лештуков переулок.
-А!
И он начинал объяснять кому-то, как пройти на переулок ДЖАМБУЛА. Он вырос в исторической топонимике, которая звучала в семейных разговорах, и бравировал этим и даже писал в то время по правилам старой орфографии. Но это было хорошо для подростка, для юноши. В какой-то момент борьба за переименования в начале 1990ых могла стать стимулом к самому главному — к нашему отторжению от коммунистического прошлого, к нашему преображению самих себя. Но этого не случилось! И не случилось, не потому что кто-то не дал. Просто в этом нет необходимости для подавляющего большинства. Ведь у нас коммунизм никто не свергал. Он разложился, мимикрировал и, по существу, остался. Тот самый безыдейный коммунизм брежневского времени. Тоталитарная идеология добилась главного — она сформировала людей, у которых вообще нет никаких идеалов. Людей, у которых нет потребностей идей. Они даже не предполагают, что у людей могут быть убеждения. И эта безыдейность на разных уровнях делает акции подобные вашим, в общем-то, донкихотством.
Вы извините, что я говорю так категорично, но обращаясь ко мне, вы понимаете, что имеете дело с человеком, который большую часть жизни занимался тем, что пытался показать, КАКУЮ страну мы потеряли, КАКУЮ Церковь мы потеряли.
Сейчас наблюдая из года в год приходящих новых семинаристов, я вижу, насколько для подавляющего большинства современной молодёжи не интересна наша история. Нельзя апеллировать к нашей истории, потому что она стала для них НЕ СВОЕЙ. Для кого-то может быть что-то и представляется интересным, но опять же на уровне, который не обязывает их в жизни быть продолжателями русской истории.
Я имею ввиду именно будущих священников. Тут возникает уже проблема формирования нового поколения нашего духовенства. Каким оно будет? То, что современные священники очень далеки от традиций русского духовенства дореволюционной эпохи, — это вполне понятно и, может быть, даже неплохо. Не всё, что было в дореволюционном духовенстве, надо сохранять и восстанавливать. Важно другое — они не осознают себя связанными с нашим историческим прошлым. Оно для них неактуально и неинтересно. Они хотят адаптироваться в современном настоящем.
Если это настоящее будет требовать апелляции к истории (в проповедях, в богослужении) — многие современные священники будут это делать постольку поскольку, но на самом деле, они отчуждены от нашей истории. Им всё равно, как называются улицы, на которых будет находиться их храм. Я должен сказать больше: многим из них безразлично, как будет называться их храм. Лишь бы он давал им возможность реализовать себя.
Петров: Почему же нельзя деятельность по возращению символов, или как Вы сказали, по имитации утерянного прошлого, рассматривать в двух аспектах: как, с одной стороны, лакмусовую бумажку, как термометр, показывающие, какие в обществе проблемы, а с другой стороны, как флаг, показывающий, куда обществу стоит идти? В этих аспектах не может быть рассмотрена деятельность по восстановлению внешних признаков утраченного русского мира?
О. Георгий: Зачем восстанавливать внешние признаки утраченного? Я, например, убеждён, что не нужно восстанавливать все те храмы, которые были, потому что в этом нет никакой необходимости. При этом иногда нужно строить храмы там, где их никогда не было. Что же касается тех же самых улиц, то если люди у нас совершенно равнодушны к тому, что у нас существует, например, тот же самый мавзолей, то что говорить о большевицких названиях улиц, уничтоживших исторические названия!
Петров: Но по опросу, проведённому Единой Россией более 60% граждан высказалось за захоронение трупа Ульянова.
О. Георгий: Ну, и что же?
Петров: Возможно, это — некий результат падения коммунизма в нашей стране.
О. Георгий: Я не считаю, что коммунизм у нас рухнул. Они мимикрировал. Мне тоже до определённого времени казалось, что он рухнул. Потом я понял, что НЕТ! Дело в том, что власть худших (я отнюдь не имею ввиду только государственную власть, я имею ввиду всё общество) не может и не хочет на эти вещи реагировать.
Приведу живой пример. Хотели вернуть улице Куйбышева историческое название Большая Дворянская. Бились-бились! А потом на этой улице установили мемориальную доску: «В этом доме жил партийный деятель секретарь Ленинградского Обкома КПСС Григорий Васильевич Романов». Слава Богу, что улица осталась улицей Куйбышева. А если бы она вновь стала Большой Дворянской — как бы это выглядело? Это выглядело, как выглядит наша страна — с двуглавым орлом и с гимном партии большевиков.
Есть улица Гороховая. Но на ней не только сохраняется старая мемориальная доска Дзержинскому, но и установлена новая: «В этом здании в Высшей школе МГБ учился выдающийся государственный деятель азербайджанского народа Гейдар Алиевич Алиев». Вы понимаете, что происходит? Большинству наших современников всё равно, КАКИЕ доски украшают здания.
У меня в детские годы было странное ощущение, когда я жил в этой коммуналке в центре города на улице Ломоносова (на Чернышевом переулке), где с давних пор жил брат моей бабушки — выпускник Императорского Политехнического института — детища С.Ю. Витте. Несмотря на то, что я жил в большой коммуналке, переделанной из когда-то большой квартиры, у меня было ощущение той жизни, которая была когда-то, ощущение, что я живу в городе, который построен для людей, которых сейчас нет. Сейчас здесь живут какие-то пришельцы. Строго говоря, это было правильно после тех потерь, которые город понёс в Гражданскую войну, после Большого Террора, в Блокаду.
Но дело-то даже было не в этом. Когда, допустим, тот же брат моей бабушки, выпускник Царицынского реального училища, приехал поступать в столицу в Императорский Политехнический институт, это была страна, в которой студент из провинции, получив высшее образование, очень легко входил в ту самую дворянскую русскую культуру, продолжательницей которой была русская интеллигенция. Не та образованщина, которая бросала листовки и бомбы, а которая трудилась в России в качестве врачей, инженеров, юристов. Так вот этот слой СНЯЛИ! Ну, какое, например, значение для таджика-дворника — как называется эта улица? К сожалению, таких «таджиков» духовных у нас очень много (я без уничижения употребляю это слово).
Петров:С учётом того, что большинству тематика возвращения к историческим ценностям безразлична, не стоит ли заняться борьбой за бессмертные души этого большинства вместо того, чтобы руки опустить?
О. Георгий: Весь мир прошёл через некий период разрыва историко-культурной преемственности. У нас же всё это имело такой концентрированный характер, что трудно найти какие-то пути выхода. В той же Западной Европе культурно-историческая традиция сохранена гораздо лучше, чем у нас, но она имеет значение для меньшинства. Другое дело, что Западный мир плюралистичен, он допускает возможность существования разных мнений, он охраняет законодательно право реализовывать себя тем, для кого историческая преемственность важна, для кого это важно, наряду с большинством тех, для кого это безразлично. К тому же на Западе не было таких значимых потерь культурных слоёв (носителей исторической памяти), как у нас.
Что же касается нас, то, знаете, когда мы говорим о 20 веке, следует задать вопрос: что же произошло с нашим народом?
Наш народ попытался совершить САМОУБИЙСТВО, но оказался таким большим и сильным, что себя убить не смог. Он себя искалечил. И вот оставшись таким искалеченным духовно, он нуждается уже в каких-то иных средствах, нежели чем просто работа в области культуры. Конечно, я хорошо представляю, что, допустим, в Чехии и Словакии очень легко было заменять коммунистические названия, потому что советский период там был короткий, не было такого жестокого режима и так далее.
В России же произошло такое, чего не происходило ни в одной стране Восточной Европы. И поэтому что здесь нужно делать? Вы говорите: «Восстановить историческую топонимику!» Я — согласен! Но вот вспоминаю очень для меня дорогой город, в котором я часто бывал, — Старая Русса. Городу — тысяча лет,. но в нём невозможно предположить, что он существовал хотя бы в 18 веке. Осталось немножко храмов, а в остальном советская застройка с соответствующими названиями улиц. Вернули одну лишь Георгиевскую улицу (по Георгиевскому храму).
Для меня символ этого города — центральная площадь со старой пожарной каланчой и восстановленным собором, памятник Ленину и тут же рядом нелепое здание, где дискотека под названием «Зелёная тоска». Это — символ. Уверяю вас, что для наиболее активной молодой части рушан дискотека «Зелёная тоска» гораздо привлекательнее, чем храм (в который они, впрочем, тоже могут заходить), а памятник Ленину не вызывает у них никаких чувств, как впрочем, и нелепый памятник Достоевскому, установленный недалеко.
Петров: Старая Русса — хороший пример, потому что как раз в этом году по поручению новгородского губернатора Митина в этом городе, наконец, была создана топонимическая комиссия. В неё вошёл ведущий научный консультант Фонда профессор Михаил Викторович Горбаневский, и мы надеемся на то, что будут восстановлены названия, которые сопутствовали жизни этого города на протяжении веков, вместо улиц в честь Либкнехта, Розы Люксембург, Клары Цеткин, Маркса и прочих лиц, не имевших отношения к России, не говоря о Руссе. Разве это не способ восстановления, хоть и частичного, исторических корней этого города?
О. Георгий: То, что Вы сообщили про Руссу и для меня радостно, но надо учитывать, что в том же Петербурге гораздо легче сохранять иллюзию, что что-то у нас ещё осталось.
Надо сказать, что большой ошибкой советской власти было то, что она не смела с лица земли полностью Петербург-Ленинград, построив нечто новое, и не запретила преподавать в школах литературу, созданную в Российской империи. 200 лет имперского периода истории России мы пытались идти вместе со всем христианским цивилизованным миром — по тому пути, на который нас поставил ещё Владимир Святой. Пришли монголы — сдвинули нас с этого пути. Пётр Великий попытался вернуть, а потом мы опять сошли с этой стези и пошли особым путём. Действительно! Никогда мы ещё не шли таким ОСОБЫМ путём от всего христианского мира, как в 20 веке. И путь этот нас привёл к дехристианизации. А ведь именно христианство привнесло духовный смысл в понимание истории.
Но мы потеряли религиозно трепетное отношение к истории. Вспомните, какое огромное количество людей мигрировало в советский период. Ведь история начинается с памяти семейной. Ты живешь в деревне, где родовое кладбище, изба, в которой жил хотя бы дедушка. Много вы найдёте людей, которые живут в домах, где жили их дедушки даже в городах, не говоря уже о деревнях? Люди срывались со своих привычных земель и в общагах, коммуналках у них и детей формировалось совершенно другое сознание. Помните, как в приличных семьях, сохранявшихся в Советском союзе, старались не рассказывать детям об их предках, которых, допустим, репрессировали? И так приходило всё в забвение.
Что же на этом фоне может дать переименование? Да, наверное, какой-то стимул, чтобы о чём-то задуматься. Но вы знаете, мне кажется, что мы опоздали лет, не скажу даже на 20, а скорее, на 50. Потому что после той катастрофы, которую претерпела наша страна во время Второй Мировой Войны (имею ввиду огромное количество потерь именно мужского активного населения и формирование поколений послевоенной безотцовщины, а это мужчины, которые не просто инфантильны, потому что они воспитывались без отцов, а это мужчины, у которых перекошено сознание в смысле ответственности, осознания самих себя в жизни, в том числе и в истории) апеллировать к этим людям с помощью исторических ценностей невозможно. В разговоре с этими людьми, чтобы докричаться до них, нужно апеллировать к чему-то другому.
Да, я как священник, не теряю надежду на то, что можно апеллировать к тому, к чему обращались первые христиане. Они ведь не апеллировали к величию Римской империи! Да, подчас апологеты, общаясь с тогда современными интеллектуалами, говорили об античной философии, культуре. Общаясь с иудеями, обращались к ветхозаветному прошлому. Но главный аргумент их апелляции был ЖИВОЙ ХРИСТОС. А Христа-то в нашей истории в последние десятилетия и не было. И нужно, прежде всего, обратить внимание на НЕГО, потому что, в конечном итоге, это единственное, что, может быть, как-то будет способно потрясти сознание наших современников.
Как ни странно, я, уже почти четверть века будучи священником и оставаясь преподавателем истории в наших духовных школах, пытался совместить одно и другое, и иногда мне кажется, что надо было меньше времени тратить на все эти исторические баталии, исторические лекционные курсы. Собственно у меня был даже кинокурс, который очень был популярен: «Историческая судьба России в отечественном кинематографе», «История христианства в мировом кинематографе». Хватит истории! Нужно показать, что в современной жизни Христос может быть для них актуален — вот ДЛЯ НИХ — таких вот иванов, не помнящих родства.
Петров: Можно ли Вас понимать так, что Вы не видите путей возврата России современной к России исторической?
О. Георгий: С детства я формировался в мысли, что, может быть, я и не буду жить в ТОЙ России, которая у нас была, которую у нас отняли большевики, но до которой я докопаюсь (почему я и стал интересоваться историей, живя именно в этом городе, в котором не трудно было предположить, что была какая-то другая жизнь, другая Россия). Так прожив большую часть жизни, я стал воспитывать своих детей. Я в какой-то момент решил, что на моих глазах происходит историческое чудо — возрождение России. В этой иллюзии я пребывал значительную часть 1990ых годов. А теперь и как историк, и как священник я констатирую, что не только Россия историческая, но и во многом церковная жизнь не возрождаются.
Почему сейчас так фальшиво звучит Шмелёв? Потому что только в эмиграции можно было так писать о русской жизни. Он писал о той жизни, которую никогда не ценил сам, которой никогда не было и апеллируя к которой, он, в общем-то, занимался анестезией эмигрантских комплексов. Вот что так раздражало Бунина, который был с ним близок и чувствовал как более здравомыслящий человек неправду этого. В данном случае Шмелев всего лишь занимался мифотворчеством, для христианина, всегда неполезным.
Когда ты это осознаешь, то задаешься вопросом: ЧТО надо делать экстренного для того, чтобы даже в церковной жизни, где многие исторические традиции уже невосстановимы, продлить присутствие жизни? Я не знаю. Может быть, это не очень эффектная позиция для человека на шестом десятке лет, являющегося священником, который должен всегда знать, как надо, благославляя всех и вся на всё и вся. Тем не менее, я не могу не сказать, что ЗДЕСЬ я не знаю, что можно предложить. Как расшевелить наше общество и светское, и церковное для того, чтобы проступило биение подлинной жизни. Поэтому мне кажется, что мы потеряли историческую Россию. Но это не катастрофа, если есть Церковь.
Петров: В какой степени, по Вашему мнению, могут уживаться в одном обществе поклонение Ленину (мавзолей, 6 000 улиц его имени), другим апологетам коммунизма (от Маркса до Ворошилова и Кирова), к сохранившимся советским праздникам (23 февраля, например) и стремление России быть современным, развитым, сильным, безопасным государством? Нельзя ли просто признать, как часто говорят, «что всё это наша история» и «её не надо поливать грязью»?
О. Георгий: На этот вопрос я всегда отвечаю: если вы, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, знаете нашу историю, то вы понимаете, что ТАКИМ деятелям не может быть памятников, именно потому что в истории они проявили себя как злодеи и разрушители. Странные сочетания памятников, праздников и названий в нашей жизни — это свидетельство исторического беспамятства, неинформированности, потому что мы даже не знаем всерьёз, КАК проявил себя тот или иной человек. Мы не только не знаем, но и знать не хотим.
Я ведь формировался в постоянном противостоянии с собственным отцом, который был типичным (не самым плохим, я это понимаю) представителем нашей военной среды: капитан 1 ранга, военный инженер с 2 высшими образованиями, прошедший Войну. Но я понимал, что ведь, в общем и целом, он входит в когорту людей, которые уничтожали Россию, даже тогда, когда служили в мирное время в вооруженных силах, которые высасывали из нашей обокраденной бедной страны последние ресурсы, интеллектуальные, материальные, минеральные и другие.
У меня есть глубокое убеждение, что мы должны критически взглянуть на своих отцов, как это сделал, например, сын Мартина Бормана, католический священник. Он молится о нём, но при этом даёт определенную нравственную оценку ему и считает своим долгом искупить вину того поколения и собственно самого отца перед миром, перед Германией и так далее. У нас же этого чувства нет: мы должны ВСЕГДА гордиться своим прошлым, своими предками.
Но как же я могу гордиться и любить страну, в которой преследовали христиан? Убивали СТОЛЬКО ХОРОШИХ ЛЮДЕЙ! Однако даже это очевидное для христианина суждение трудно осмысливаемо даже для сознания многих людей церковных. И если это так, то что же удивляться улицам с именами палачей.
Деятельность Фонда «Возвращения» — объективно-то правильная. Я ничего не могу возразить против этой деятельности. Я вспоминаю, КАК это было отрадно идти с сыном по Ленинграду и показывать город вместе со старыми санкт-петербургскими названиями. Что я пережил, когда увидел трёхцветный флаг на Мариининским дворцом! Флаг, который был с детства для меня мечтой, когда я школьником мечтал, что этот флаг когда-нибудь появится.
Сейчас же мне даже кажется, что нам нужен какой-то другой флаг: оставим тот флаг нашему прошлому. Помню, как в те самые переломные времена в «600 секундах» Невзоров предложил вариант красного флага с двуглавым орлом. Увы, это более отражает действительность. Даже в вооруженных силах у нас сохранился красный флаг при использовании двуглавого орла.
И почему даже наша Церковь, которая канонизовала новомучеников, не постаралась сделать всё, чтобы этого не допустить? Я помню, как Патриарх Алексий Второй говорил, что НЕЛЬЗЯ восстанавливать старый гимн, но когда его восстановили не было никакого возражения со стороны Церкви. Это — кощунство, это глумление: под пение этого гимна выходила на добивавшие их работы узники лагерей, в том числе те, которые позднее были признаны мучениками. Меня, с детства слышавшего это гимн, в дрожь бросает от отвращения, когда сегодня по утрам его приходится снова слушать.
Символика его выразительна: у нас звучит гимн, написанный по заказу недоучившегося семинариста, подпавшего под отлучение Поместного собора Церкви 1917 года, ПОСЛЕДНИМ регентом обновленческого Храма Христа Спасителя, переделавшегося в советского музыкального генерала Александрова. Ну, а автор текста гимна С. Михалков — это отвратительный представитель изменившего себе дворянства, выживающий в любых условиях, даже переписывая собственные стихи.
Музыка Александрова по-своему выразительна, но разве можно забывать то, что он был именно ПОСЛЕДНИМ регентом Храма Христа Спасителя, после того как храм в 1923 году захватили обновленцы. При этом весь старый клир этого Собора был репрессирован. Там проходили первый и второй обновленческие соборы. А потом регент этого храма пишет гимн партии большевиков. И это не возмущает нашу Церковь? Ну, стойте теперь под музыку, написанную обновленцем.
Петров: Как Вы оцениваете факт первого массового возвращения названий в блокадном Ленинграде в 1944 году? Какие истинные цели, по Вашему мнению, преследовала советская власть, когда согласовывала это решение с учётом того, что возвращались деидеологизированные названия? НЕ из той ли эти действия серии, что и заигрывание советской власти с Цекровью во время Войны?
О. Георгий: Сталин уже в 1930-ые годы стал интуитивно ощущать ущербность интернационалистической направленности коммунистической идеологии, и отступив от коммунизма в очень важном тезисе о невозможности победы коммунизма в 1 стране (а получилось именно так), он стал апеллировать к более патриотическим традиционным идеологемам: особый путь России, Россия — лучшая страна, потому что именно в ней большевики пришли к власти. Нужно теперь было уже не делать вид, что истории России не было, а предлагать такого рода курс русской истории, из которого следовало бы, что вся предыдущая история Россия якобы неизбежно вела к победе Октябрьской революции. Отсюда интерес Сталина к 1-му учебнику истории в 1934 году: просмотр его и так далее.
Начинаются попытки использовать русскую историю для обоснования новой версии коммунистической идеологии. То же использование русской военной атрибутики (восстановление орденов и пагон). Вы никогда не задумывались над ужасным опытом по созданию ордена Славы? Вдумайтесь в это: берутся цвета георгиевского солдатского креста и к ним прицепляется пятиконечная звезда. Крест, переделанный в звезду: это же какое великое кощунство!
Шёл поиск идеологии. Я даже думаю, что чисто по-человечески на склоне лет Сталину было приятно ощутить себя не только наследником революционеров, но наследником властителей, которые были в ТОЙ стране, которую он со своими подельниками в 1917 году захватил. Там могла быть даже своего рода ностальгия и желание приписать себе атрибуты ТОЙ власти, которая, действительно, была более величественной, чем-то, что удалось создать ему.
Для меня это ещё страшнее того нарочитого исторического забвения России, которое было в 1920ых годах. Почему? Потому что попытка забыть историю не столь кощунственна, чем попытка перетолковать историю в коммунистическом духе. Если результатом исторического развития России является коммунистический Советский Союз, так это полная катастрофа русского народа, русской истории. Я понимаю, что победа большевизма в России не была неизбежной, но была далеко не случайной. Об этом и нужно размышлять сегодня! Как надо размышлять не только о том, КАК происходило уничтожение России, но ПОЧЕМУ оно происходило. Это сейчас самый главный вопрос.
В чём вина нашей земной Церкви, что такие гонения на христиан, на Церковь происходили именно в России? Почему 900 лет воспитывавшие народ священники воспитали его так, что большая часть его либо участвовала в гонениях, либо не мешала? Вот вопрос, который мы, к сожалению, стараемся не задавать. Говорят: «Зато у нас новомучеников больше, чем в любой поместной церкви!» Так ведь палачей-то всё равно было больше. И палачи вышли из тех же самых церковно-приходских школ и приходских храмов.
Эти вопросы настолько страшны, что их хочется замолчать и отодвинуть. Допустим, мы восстановим исторические названия, допустим, уберём из Весёлого посёлка имена коммунистических палачей И что же? Безликий Весёлый посёлок, отвратительная часть нашего города, но вместо Дыбенко назвать проспект, скажем, именем Эссена? Или улицу Колонтай именем княгини Дашковой? И останутся все эти дома? Нет, мне кажется, что Весёлый посёлок с его топонимикой надо оставить. Это — памятник. Другое дело — что нам и памятники не указ.
Почему в своё время меня возмутил Храм Христа Спасителя? Нельзя было делать то, что сделали. Не потому что архитектурное, технологическое качество оказалось гораздо хуже, чем было. Другое: мы как будто попытались дать Богу отступное: «Да, ну было такое несчастье, гонения, бассейн на этом месте, но вот, Господи, тебе храм почти такой же, и оставь нас в покое. У нас всё, как было». Мы сейчас восстанавливаем часто церковную жизнь такую, какой она не должна быть. Она вновь рухнет, и падение будет ещё более страшным. По существу, когда сейчас восстанавливаются храмы, это не учитывают. Я, например, думая, что в процессе восстановления Фёдоровского храма в Петербурге, в котором в советские годы располагался молокозавод, лучше многое оставить таким, как было: убрать молокозавод и оставить руины и построить рядом, может быть, меньший храм. А эти руины напоминали бы нам, ЧТО мы сделали не просто с храмом, что мы с Церковью сделали, с собственной душёй сделали. Такой памятник был бы весьма уместен.
Мы же хотим всё сделать таким, каким это якобы было. Всё равно не получается, но возникает иллюзия того, что мы не так плохи, как мы есть. Но ведь христианская жизнь начинается как раз с момента осознания собственного несовершенства, собственной немощи, убожества, греховности, а не когда человек говорит «Я — велик! И не так плох, как может показаться. Мой отец разрушил храм, а я его опять построил. И значит ничего ЭТОГО не было».
Посвятив 18 лет работе Синодальной комиссии по канонизации святых, я вдохновлялся тем, что когда мы прославим новомучеников, то мы настолько ужаснёмся тому, что мы СДЕЛАЛИ, что наша церковная жизнь станет какой-то иной, что мы попытаемся, действительно, соответствовать ТЕМ, кого мы прославили. А это была ЛУЧШАЯ, хоть и меньшая часть нашей Церкви. И вот канонизация произошла, а почитание новомучеников в нашей стране отнюдь не стало сколько-нибудь распространённым.
Более того, я часто задумываюсь над тем, что не стала ли наша канонизация новомучеников способом забвения ИХ сути, потому что, если всерьёз о них размышлять как о святых, которые к чему-то обязывают, то уже не будешь жить той спокойной, духовно сытой жизнью, к которой многие стремятся сегодня даже в Церкви.
Возвращаясь к деятельности по возвращению названий, надо сказать, что есть в ней одна опасность: лёгкая, поверхностная имитация нашего возвращения к истокам. Улицы названы правильно, только людей соответствующих нет, а нужно людей взращивать. Когда вы ставите вопрос, а не определяет ли развитие человека культурная среда, в том числе, топонимика, которая его окружает. Да, конечно, определяет! Но не в первую очередь. Может быть, более того, когда человек живёт в какой-нибудь отвратительной хрущёвке на улице с соответствующим названием, он, скорее, будет ценить Россию, которую мы потеряли, и захочет её воздвигать в той советчине, в которой он пребывает.
Но на самом деле, мне кажется, что это уже не так актуально. Мы страна нераскаянных каинов. Я не раз об этом говорил, навлекая на себя обвинения в непатриотизме и русофобстве. Сейчас на наших глазах рождается страна, в которой переплетены элементы Советского Союза, в меньшей степени дореволюционной России, и, в большей степени, какой-нибудь банановой республики (страны третьего мира). Я не знаю, как мне жить в этой стране. Я только знаю, что у меня есть Церковь. Я буду в Церкви этой странной, непонятной, в чём-то для меня неприемлемой страны, которая сейчас существует.
И с этой точки зрения, может быть, следует оценить то, что ценили, наверно, нередкие русские христиане первых веков истории России. У них не было ничего, кроме Пути из варяг в греки, который кормил их, как нас кормит нефтяная труба. Ни культуры, ни истории, но было христианство, было Евангельское благовестие, которое даже такого свирепого воителя как князь Владимир, привело к мысли об отмене смертной казни. Было живое восприятие христианства.
Петров: Вы написали немало работ по истории большевизма. Как Вы думаете, почему большевики на протяжении всей советской истории такое большое значение придавали именам, смене названий? Первые переименования случились в 1918 году, а последние в 1984−85 годах (Андропов и Устинов). Это наивное детское увлечение или холодный расчёт?
О. Георгий: Не отвечу наверняка, почему они это делали. Важно то, что они попали в точку. Они почувствовали, что значительной части нашего народа важно не содержание, а форма. Это то, о чем говорил Пушкин «Мы ленивы и нелюбопытны». Не дорожим собственной историей.
Отсюда у нас сейчас и православие такое, которое очень легко сочетается с элементами богоборчества в окружающей действительности. Потому что наряду с апокрифами о «тайном христианине Сталине», «тайном христиане Жукове» существуют и убеждения в том, что Церковь должна, прежде всего, служить Родине, какой бы эта Родина не была. Более кощунственной формулировки для христианина придумать Н-Е-В-О-З-М-О-Ж-Н-О! Это не значит, что все наши улицы надо называть именами христианских святых, но это значит, что мы должны понять, что же в нашей жизни является приоритетной задачей и на это употребить нашу общественную энергию.
Петров: Вы являетесь членом Синодальной комиссии по канонизации святых. Вам, по всей видимости, нередко приходится в этом качестве сталкиваться с необходимостью оценки тех или иных личностей, тех или иных фактов в их биографии.
С аналогичными пробелами сталкивается и Петербургская Топонимическая комиссия. Она состоит из высокопрофессиональных ученых, краеведов, гуманитариев и пр. — активных сторонников возвращения названий.
При этом, однако, большинство членов комиссии наотрез отказываются обсуждать возможность любого изменения названий, данных впервые в советский период, даже если ими увековечены имена террористов, убийц, организаторов репрессий. Примеры: ул. Белы Куна, Свердловская набережная. Аргумент используется следующий: любая оценка личности — это субъективное мнение. Один и тот же исторический персонаж одним согражданам может нравиться. У других он будет вызывать противоположные чувства.
Что можно посоветовать уважаемым членам Топонимической комиссии в связи этим и с учетом того, что в ней состоят светские люди? Существует ли объективный (исторический?) базис для оценки тех или иных исторических персон?
О. Георгий: Конечно, имена преступников не должны увековечиваться. Но для того, чтобы так говорить, нужно, чтобы преступники были таковыми названы. Суд над КПСС не произошёл, и позиция по изменению таких названий несколько уязвимая. Поэтому начинать надо с того, чтобы преступников на правовом уровне, на уровне общественного сознания таковыми объявить. Нужен наш Нюрнберг. Но у большинства общества нет в этом потребности. Поэтому на суде, который был по делу КПСС в 1991−92 годах, была сказана полуправда. А мы в полуправде себя чувствуем особенно хорошо.
Петров: Вопрос к Вам как к преподавателю русской истории: есть ли, по Вашему мнению, какая-либо причинно-следственная связь между тем, как людям преподают историю страны, как люди её знают и теми проблемами, которые мы наблюдаем в обществе: от экономических до прославления террористов и организаторов репрессий в названиях?
О. Георгий: Во-первых, в советское время в сознании даже всех обывателей история была представлена как пропагандистская обслуга идеологии. Поэтому многие считают, что раньше историки говорили одно, сейчас — другое, но это может не иметь отношения к реальному историческому прошлому. Отсюда и феномен Фоменко со своими бредовыми идеями.
Во-вторых, история, действительно, сейчас преподаётся на разных уровнях людьми, которые серьёзными историками никогда не были, которые получили определённые идеологические установки, подкреплённые набором тенденциозно подобранных фактов. И им удобно преподавать ТАКУЮ историю, в частности, в школе.
Наконец очевидно, что история наша не актуальна для многих, потому что возникло чувство отторжения от собственной истории. Им интересней будет слушать историю, после просмотра фильма Гибсона «Апокалипсис», какой-нибудь ацтекской империи, чем историю Российской Империи. Но для такого человека всё это далеко и не имеет отношения к конкретной жизни: как набор компьютерных игр с разными сюжетами. Ведь он не ощущает себя русским человеком.
Связь же между качеством исторического образования и тем, что мы видим в жизни общества, конечно, есть. Серьёзное историческое образование в новейшее время никогда у нас востребовано не было. Если филология (не литературоведение) в советское время ещё развивалась, то историческая наука была в загоне. Были погублены русские исторические школы, например, византология, и сейчас никто не озабочен развитием данной науки как фундаментальной.
Другое дело, что вопрос о том, кто такой Бела Кун, «хороший он или плохой» сейчас интересует лишь узкий круг историков. Так не должно быть, но иное возможно только в стране, которая отдаёт себе отчёт в том, что поражение белых было поражением России. Но у нас — нет: «Поражение белых — это их поражение. Победили красные. Это тоже Россия. Она, может, быть в чём-то лучше, в чём-то хуже, чем если бы она жила при белых» и так далее. Такую логику пытаются оправдать «объективизмом» лукавым, за которым скрывается просто равнодушие.
Один из моих прихожан, преподаватель технического ВУЗа, мне рассказывал, как, посмотрев фильм «Адмирал», студент ему сказал:
- Ой, какой интересный фильм. Я вот и не знал, что у красных были такие командиры, как Колчак.
- Какой красный? Колчак же белый!
- Так он же ХОРОШИЙ!
То есть раз красный — значит «хороший». Это норма!
Петров: Так это последствие 70-летнего советского периода. Что ж тут удивляться.
О. Георгий: В данном случае да, вот такой манкурт уникальный. Отторжение истории в том и заключается, что сейчас наша недавняя трагическая история, память о которой должна возмущать души наших современников, мало кого возмущает.
Эта история стала для современников такой же отдалённой, как гражданская война в США или в Испании. Пройдена точка невозврата. Поэтому апелляциями к этой истории ничего не добиться. Поэтому и возможно было это кощунственное действие по перезахоронению останков Марии Фёдоровны в стране, уставленной памятниками убийцам её сыновей и внуков.
И если могилу Каппеля просто надо было спасать, так как можно было её окончательно утратить, и поэтому её перевезли в Россию, то Деникина нельзя было перевозить сюда при том состоянии, в котором мы живём. И Марина Антоновна, на мой взгляд, попрала память своего отца, в отличие от внука Врангеля, отказавшегося перевозить в Россию прах деда до тех пор, пока у нас до сих пор такая «розовая» страна.
Помните, Шульгин говорил, что «среди белых было много серых». Так вот, сейчас у нас красные стали розовыми. Красных мало, а «розовых» много. А «розоватость» — это прикрытие безыдейности, равнодушия к нашей собственной истории.
Единственная, казалось бы, альтернатива этому — это всё-таки Церковь. Канонизовав новомучеников, казалось бы, мы окончательно отмежевали Церковь от коммунизма. Ничего подобного! Православный сталинизм — явление, вполне Вам известное. Это говорит о том, что для людей, выступающих в Церкви и от имени Церкви, от имени духовенства (среди них есть и епископы), для них государство значимей тех «странных» их предшественников, которые не могли найти с этим государством общего языка.
Чем, казалось многим, хорош был митрополит Сергий? Он в отличие от «патриарха Тихона, так ничего и не понявшего», в отличие от митрополита Петра, в отличие от других местоблюстителей, сумел, наконец, найти общий язык с властью. Была надежда, что, может быть, власть, бывшая богоборческой, перестанет нас преследовать, и мы будем спокойно и мирно жить, как жили. В какой-то момент ему поверили. За ним пошли.
А потом выяснилось, что после уничтожения тех, кто ему не верил и думал, что этот компромисс ведёт в никуда, стали убивать тех, кто ему поверил и пошёл за ним, и Церковь почти полностью уничтожили.
Не дай Бог нам дожить до ситуации, когда придётся отдать жизнь, чтобы остаться христианином или даже просто человеком. Но именно потому, что новомученики напоминают нам об этой очевидной для христиан истине, которую мы очень не хотим знать, появляются люди, которые говорят: «Сергий был прав, именно потому что он сумел договориться даже со Сталиным, он сумел достичь ситуации, когда Церковь перестали добивать, не уничтожили полностью». Православный сталинизм — это живущее в душах многих христиан желание остаться христианами и жить в мире сем по законам мира сего, а это искушение многовековое для Церкви.
Петров: Недавно на форуме протодьякона Кураева было размещено мнение одного известного блогера, который, критикуя один из современных отечественных фильмов, высказался так: «Антисоветское — значит антирусское». С другой стороны, в январе на Невском проходил пикет, где гражданки стояли с красными флагами и с плакатами следующего содержания: «Кто против коммунизма — тот против Христа». Не видите ли Вы что-либо общее между этими (на первый взгляд, на разные темы) высказываниями?
О. Георгий: Кажется, Белинский, полемизируя со славянофилами, бросил очень умные слова, что славянофилы живут по принципу «Сопливое, да моё»: всё, что является русским, является одновременно и лучшим, в данном случае — христианским. Поэтому якобы русский человек, когда разрушает церковь, всё равно больше остаётся христианином, чем человек западный. Западный человек может в храм ходить, может не ходить, может устроить в храме музей — это равнодушие. А русский человек либо бьётся лбом об пол в храме, если верит, а если не верит, то обязательно должен храм разрушить. В этом заключается «глубоко неравнодушие русских к религии».
Но я бы обратил внимание не на фразу, что «Кто против коммунизма — тот против Христа» (хотя история показывает, что коммунисты всегда выступали против христианства, где бы они не оказывались у власти), но на вторую цитату «Антисоветское — значит антирусское». Из этого следует, что русское и советское — это нечто единое. Если это так — я не хочу быть русским человеком, но я верю, что всё-таки это не так.
Другое дело, что я могу сказать, что не всё русское есть христианское. Я всегда буду против такого русского, которое является антихристианским. Процитирую две фразы неоспоримого авторитета для всех патриотов — Константина Николаевича Леонтьева: «Я пойду против моей Родины, если моя Родина пойдёт против Христа» и «Я хочу, чтобы Отчизна моя была достойна моего уважения, а принимать Россию всякою я могу лишь по принуждению». Более патриотических слов я не знаю.
И самое главное, что нужно помнить тем, кто не представляет христианства без России: Христа распинали великие патриоты того самого, действительно, богоизбранного народа, к которому по плоти Он принадлежал. И с времён Христа очевидно, что патриотизм является одним из самых больших искушений для христианской веры и для людей, которые могут благодаря патриотизму эту веру утратить или извратить.
Петров: Ваши пожелания тем людям, которые желают добра России?
О. Георгий: Я желаю всем нашим современникам жить для себя во Христе. Помнить, что без Христа не будет ни их личной достойной жизни, ни жизни страны. Страна — это дело вторичное. Ты попытайся сначала для себя определиться по отношению Богу. Попытайся в рамках семьи в кругу близких создать уголок жизни, который чем-то будет напоминать русскую жизнь. Вот тогда может быть, что-то у тебя и получится. Тогда это и будет русская и христианская страна одновременно. Русская — в подлинном смысле этого слова.
