 |
| Эксперт | Максим Соколов | 17.10.2011 |
При нимало не радующем состоянии отечественного просвещения 
(да, впрочем, и отечественной культуры, и государственной морали) можно списать все на неродимую русскую почву, окончательно отдавшись настроению lasciat' ogni speranza. Можно же в манере И. С. Тургенева, взывавшего к русскому языку как к надежде и опоре, взывать к великим национальным образцам, которые не просто вселяют гордость за их создателей, но и являются для России культуро- и государствообразующими.
Отвлекшись от злободневных тараканьих бегов, нынче, когда роняет лес багряный свой убор, уместнее с благодарностью вспомнить, как два века назад был учрежден непреходящий национальный образец — Царскосельский лицей. 19 октября 1811 года первонабранные лицеисты — мальчики 11−13 лет — выслушали речь профессора нравственных и политических наук (по нынешним временам сочетание неожиданное, но два века назад еще и не то бывало) А. П. Куницына, которую хоть и на сегодняшних торжественных актах оглашать впору. «Представьте на государственном месте человека без познаний, которому известны государственные должности только по имени; вы увидите, как горестно его положение. Не зная первоначальных причин благоденствия и упадка государств, он не в состоянии дать постоянного направления делам общественным, при каждом шаге заблуждается, при каждом действии переменяет свои силы. Исправляя одну погрешность, он делает другую; искореняя одно зло, полагает основание другому… Утомленный тщетными трудами, терзаемый совестью, гонимый всеобщим негодованием, такой государственный человек предается на волю случая или делается рабом чужих предрассудков. Подобно безрассудному пловцу, он мчится на скалы, окруженные печальными остатками многократных кораблекрушений». По завершении нравственной и политической речи пошел снег, мальчики побежали играть в снежки, на следующий день начался курс наук.
Конечно, значимость в национальном сознании этого образовательного опыта Александра I многократно усиливается тем, что столетие (теперь уже два столетия) мы лелеем еле слышный шелест шагов. Лицеист Француз (а равно Обезьяна с Тигром), впоследствии известный как А. С. Пушкин, — это до такой степени наше всё (и чем скуднее текущая культура, тем более наше всё), что вообще является великим оправданием русской истории и культуры; не диво, что и на лицей мы смотрим в первую очередь через него. Сколько лицеистов осталось в благодарной памяти исключительно благодаря своему однокашнику.
Но даже если в большой степени благодаря Французу, все равно опыт по устроению образовательного учреждения на принципе славы, под которой разумеется верное и самоотверженное служение отечеству — а ведь «слава» и «служение» суть ключевые слова лицейских и окололицейских текстов, — это один из самых привлекательных опытов русской просвещенной монархии. Попытка взращивания верхнего класса (элиты тож) на основаниях чести и славы, т. е. на институализации аристократического принципа «Другим можно — тебе нельзя», может быть названа утопической, но без хотя бы попытки установления такого образца развитие государства и общества теряет перспективу. Можно по-разному изъяснять аристотелевское учение о порче общественного устройства, но самое наглядное заключается в том, что олигархия — это аристократия без чести и славы. Естественно, что также и без служения кому-либо, кроме себя. Лицей не порождает идеального общественного устройства — мы все-таки в поврежденном мироздании живем, — но он устанавливает меру вещей, лишь при наличии которых может существовать великая нация с великой культурой.
Альтернативой этому романтическому учреждению — а весь корпус тематических текстов, хоть пушкинских, хоть непушкинских, есть голимый романтизм — может, конечно, служить утилитаристский подход. При котором выращивание высших классов есть такая же образовательная услуга, как и любая другая, но только более дорогостоящая и оказываемая по преимуществу в Великобритании, а самый принцип властвования заключается в том, что одни мерзавцы, оглядываясь на других ревнивых мерзавцев (и наоборот), вынуждены воздерживаться от совсем явных безобразий, в результате чего нация возрастает в силе духа и в человецех благоволение. Конечно, в устах выращенного таким образом нотабля трудно представить себе слова «Завидуя тому, кто умирать шел мимо нас», но зато именно такое преодоление романтизма сегодня рассматривается как главная надежда и главное средство к исправлению российского быта.
Безусловно, и солнце не без пятен, а лицей, как учреждение романтическое, неотделим от культа дружбы — и «Друзья мои, прекрасен наш союз!», и «Все те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское село». Что, с одной стороны, отдает самым похвальным и благородным тугендбундом — да таким, что спустя сто лет после написания этих строк большевики в 1925 г. вскрыли в Ленинграде «Дело лицеистов» и за такую дружбу 26 лицеистов расстреляли. Как писал наше всё, «так им страшен был Хризич с сыновьями».
С другой стороны, по человеческому умению все доводить до самой пошлой пародии идея романтической лицейской дружбы через вполне вроде бы невинное «Возьмемся за руки, друзья!» прогрессивно преобразовалась в рукопожатный тугендбунд, занятый не столько делами славы и служения, сколько вопросами цензуры и люстраций. Что задним числом вредит и культуре лицейских текстов, и самому великому национальному образцу.
Впрочем, в день 200-летия одного из лучших российских учреждений, да еще и при неясном будущем этих грядущих учреждений вообще — возможно, спустя немного времени кому-то день лицея торжествовать придется одному, — просто предадимся благодарному воспоминанию об одной из лучших страниц русской истории. Здесь лежала его треуголка и растрепанный том Парни.
