«Дело было в Осе»

В «мясорубку» 1930-х, перемоловшую судьбы многих, попали и осинские священники Петр Алексеев и Владимир Корепанов. Теперь из документов, найденных в архивах, мы знаем, как ничтожны были поводы для возбуждения дел против них. О деле священника Владимира Корепанова я писала в одной из предыдущих своих статей. А история мытарств отца Петра Алексеева оказалась связана с делом Петра (Гасилова), епископа Осинского, викария Пермской епархии. Для историка дело епископа Петра Осинского — настоящая находка. Оно раскрывает и сам механизм построения подобных дел, и — что еще более ценно — духовный и человеческий облик обвиняемых. Что поразило меня больше всего, так это даже не хитросплетения следствия и не суровая развязка, а искренность людей, представших перед судом. Как просто, не лукаво, не велеречиво дают они свои показания! В полной уверенности, что, не совершив ничего противозаконного, они, несомненно, будут оправданы, хотя бы и оттесненные на обочину государства, в котором места для них предусмотрено не было.

«Был вынужден признать советскую власть»

Аккуратная стопочка документов, подшитых к делу[1]. Вот оно, постановление о предъявлении обвинения и избрании меры пресечения:

«1932 года, мая 30-го. Гор. Оса: Гасилов Федор достаточно изобличается в том, что ведет систематическую антисоветскую агитацию» (л. 4).

Далее — постановление от 4 июля 1932 года: «Обвиняемых: Гасилова, Лопасова и Павлова заключить под стражу в артпомещении при Сарапульском оперсекторе со строгой изоляцией, с зачислением содержания за Осинским РО ОГПУ» (л. 1).

Анкета:«Гасилов Федор Степанович. 63 года. Родился в 1869 году, апреля 20-го дня.

Происхождение: из крестьян.

Пользуется ли избирательным правом: нет.

Имущественное положение: никакого хозяйства.

Чем занимался до Февральской революции 1917 года: с 1888 до 1901 год — учился в народной школе, с 1901 до 1917 год был учителем и диаконом в Уфе.
С февраля до октября 1917 года: то же и священником до 1922 года.

С октября 1917 года по день допроса: в 1922 году был избран и поставлен во епископа слободы Нижегородки г. Уфы до февраля 1924 года.

Последнее место службы и занимаемая должность: епископ Осинского викариатства с февраля месяца 1924 года по сие время. Назначен патриархом Тихоном» (л. 5).

Читаю первые показания свидетелей. За что же в ОГПУ смогли зацепиться? Что послужило причиной ареста владыки Петра? Читаю и недоумеваю.

Из показаний епископа — кратко, выдержанно, корректно, просто констатация: «За все время своего служения политических вопросов я не касался и никогда нигде не вел антисоветскую агитацию ни словом устным, ни тем более в письменной форме» (л. 5).

В показаниях свидетелей — то же. Ожгихина Пелагея Трофимовна, убиравшая у отца Ермогена (Лопасова), заявила: «Я ничего не замечала антисоветского. У Лопасова среди них велись разговоры только частного характера» (л. 10). Толмачева Татьяна Алексеевна: «Находясь в прислугах у архиерея, я ничего антисоветского не замечала, и в разговорах он вообще политики и власти не касался» (л. 12).

То же самое — в показаниях священников, арестованных вместе с владыкой. Да, были встречи с чаепитиями, но не часто, по праздникам; было обсуждение новостей из газет, разговоры частного характера. Никакой политики.

Новый допрос владыки. Прояснение политической позиции. Отвечает прямо, не ожидая подвохов, не имея, что скрывать: «К революции я отнесся как к чему-то полезному для народа, однако никакой революционной деятельности не проводил и не мог проводить, будучи служителем культа» (л. 26).

И снова допрос. Требуют рассказать о содержании беседы со священниками 25 мая в гостях у иеромонаха Ермогена. Неторопливо, спокойно отвечает, что предметом разговора была статья в «Журнале Московской Патриархии», где говорилось об отделении митрополита Евлогия и о его неподчинении митрополиту Сергию (Страгородскому). Звучит оценка: «Все присутствовавшие у Лопасова признали виновным митрополита Евлогия, искавшего покровительства у Фотия, патриарха Константинопольского, и правым Сергия. Частично коснулись о налогах, кто и сколько вносит; никто особенно не заявлял, что чересчур непосильны» (л. 28).

Вчитываюсь, пересматриваю документы, возвращаюсь. Что же? Где? Может быть, отношение к советской власти?

Допрос от 15 июля: «С момента Октябрьской революции я стоял на платформе убеждений, постановлений последних Соборов 1917—1918 годов, но был вынужден признать советскую власть. отрицательно отношусь к тому, чтобы вести борьбу с советской властью» (л. 29).

Уж не отношение ли к «Закону об отделении государства от Церкви»? И здесь как будто все ожидаемо и допустимо: «.он (то есть закон. — М.Д.) ставит Церковь вне политики, прав и лишает всех преимуществ, которыми пользовалась Церковь, но я с ним смирился в силу того, что вопреки тому сделать ничего не могу. В отношении того, чтобы Церковь и служителей культа поставить в дореволюционное положение, я знаю, что существующий строй на такие уступки не пойдет, а для того чтобы получить преимущества хотя бы минимальные, как необложение нас налогами, не закрывать церкви, восстановить нас в правах, открыть церковные учреждения, школы и т. д., то для этого нужно насильственное свержение власти — этой цели у меня не было. Я ограничивал свои взгляды тем, что мы, как служители культа, должны давать религиозное воспитание народу. в этом духе я и давал установки духовенству Осинского викариата» (л. 29).

Коллективизация?! — хватаюсь я за последнюю возможность. И вижу: «Касаясь вопроса о коллективизации сельского хозяйства, я поощрял это мероприятие. Мой призыв сводился к тому, чтобы вступление в колхозы не было связано с упадком религии» (л. 30). А дальше — глазам своим не верю: «Кроме того, считаю, что имеет место неподготовленность крестьянства к коллективным хозяйствам, и к имеющимся перегибам в насильственной коллективизации отношусь отрицательно» (л. 30).

И тут мне хочется вскрикнуть: «Владыка, да что вы! Это же 1932 год. В России нарастает волна стихийных антиколхозных крестьянских выступлений, применяются „меры“, вернулось в обиход слово „спецпоселенцы“, и их сотни тысяч! Около полмиллиона из них, высланных туда, где кроме каменистой нет ничего, не досчитались по переписи между 1930 и 1932 годами!» Что это? Спокойная уверенность в том, что отношение к власти в целом не дает повода для ареста? Неведение души чистой, что там, по ту сторону стола, отнюдь не друзья, а как раз ищущие повода? Невозможность сказать слово неправды, ведь он пастырь Церкви? Думаю, прежде всего, привычка по-евангельски видеть и в недруге друга. Надежда быть услышанным в правде, не горделивой, с сознанием очерченных властью границ.

Во время этого допроса владыка Петр не знает того, что уже знаю я, историк: фактически предлог для возбуждения крупного дела найден, и сотрудникам ОГПУ теперь важно, говоря профессиональным языком, «установить связь».

«Основной свидетель»

Когда показания первых свидетелей не оправдали ожиданий следствия, была разыграна практически беспроигрышная карта. К делу был привлечен житель Осы, 78-летний почетный гражданин, служитель земской управы Яков Исидорович Андреев. И тут перед нами разворачивается целая семейная драма.

В городе было известно, да и сам Яков Исидорович не слишком тщательно скрывал тот факт, что периодически ходит в банк получать франки, которые его сын периодически пересылает ему из-за границы. Революция разделила семейство Андреевых. Его сын Александр, в Первую мировую служивший в чине поручика, в сумятице гражданской войны оказался в эмиграции и поселился во Франции. Об участии сына в борьбе с Красной армией старик ничего сообщить не имел или не хотел. И, по-видимому не без нажима, рассказал только о своей переписке с сыном.

Нажимали, видимо, хорошо, судя по чеканным формулировкам протокола допроса. Вряд ли 78-летний старик смог бы так «грамотно» изложить суть своих «антиправительственных» действий. Набитая рука письмоводителя чувствуется в каждой строке: «Сообщал сыну о положении в СССР по следующим вопросам:

1. непосильном обложении налогами населения СССР,

2. нарастающем неверии и закрытии Церкви в СССР в связи с этим,

3. о переживаемых трудностях в СССР и полуголодном существовании ввиду голода и невозможности что-либо купить не только из продуктов, но и вообще что-либо,

4. письменно информировал его о ликвидации кулачества как класса и выселении кулаков,

5. писал о тяжелом бремени духовенства и обложении их налогами» (л. 14).

Какое же отношение все эти компрометирующие Якова Исидоровича обстоятельства могли иметь к епископу и другим священникам? А отношение прямое: дело в том, что Яков Исидорович к владыке изредка заходил. И не только заходил. Вот они, строки показаний: «О моей переписке с сыном хорошо знал епископ Петр Гасилов, викарный Осинской епархии, бывая у которого я устно передавал краткое содержание писем своего сына. Епископ Петр на это никак не реагировал (!) и сказал, что ему самому очень хочется побывать во Франции. У епископа Петра Осинского я бывал очень редко, приблизительно в год раз или два в большие религиозные праздники по личному его приглашению» (л. 16).

Не удивительно, что в дни праздников бывали у владыки к чаю и эти священники: иеромонах Ермоген (Лопасов) и благочинный Осинского Успенского собора Петр Алексеев — образованный, известный в городе батюшка. Бывал и монах Авраам (Павлов). Все они, к слову сказать, люди зрелые, всем около 50 лет. И вот, что называется, «стояли рядом».

Для следователя уже не имело значение то, что говорил этот старик в простоте об обстановке встреч: «.следствием именин епископа, просидев некоторое время, я ушел, и при мне никаких разговоров не происходило, все сидели молча и пили чай. На ранее устраиваемых у епископа Петра обедах в присутствии меня вообще никаких разговоров не происходило» (л. 17).

Основа была найдена. Но тут-то как раз дело встретило сопротивление со стороны других свидетелей, а осторожность и обдуманные ответы самих священников лишали его развития. Показания всех троих в целом соответствовали показаниям владыки Петра.

И тогда следствие вновь надавило на Якова Исидоровича. Что это было — угрозы, шантаж, — ведь у него была большая семья, дети, внуки? Или? Этого мы не знаем наверняка, но в дополнительных показаниях этого участника появляется привнесение: «В предыдущих своих показаниях я совершенно опустил из виду показать о том, что сын Александр мне писал, что такое положение в СССР сейчас неизбежно должно измениться, чему особенно будут способствовать империалистические державы, которые усиленно вместе с белогвардейскими эмигрантскими кругами готовы к войне против Советского Союза с целью свержения соввласти, что даст также и ему возможность вернуться на родину» (л. 18).

А это уже была не частная переписка, а связь с кругами, сочувствующими контрреволюции. Владыка, выходит, знал и не донес. 11 июня 1932 года уполномоченным Сарапульского оперсектора ОГПУ Куницыным дело было принято к производству.

Священников снова и снова вызывали на допросы с целью получения сведений о подпольной контрреволюционной группировке, связанной с зарубежьем. Были привлечены и новые подозреваемые, и среди них — священник Петр Алексеев.

А в ответ все то же. Отец Петр Алексеев устало повторял: «.отрицаю, что с соввластью нужно вести борьбу, тем более нам, служителям культа. несмотря на то, что изданный соввластью закон об отделении Церкви от государства и школы от Церкви нас, служителей культа, поставил в отрицательное положение, но я здесь нашел свободу верования и, как последовательный и убежденный христианин, ставил своей целью воспитывать массы в религиозном направлении, внедряя в них евангельское учение» (л. 60−61). Иеромонах Ермоген (Лопасов) подтверждал снова: «Разговоров на политические темы не было. Убеждения и привычки я не изменил до сих пор потому, что не могу быть полезным человеком для существующего строя. Но не согласен с тем, что нужно открыто призывать массы на восстание» (л. 37).

О подчинении власти, хотя и «посланной Богом в наказание за грехи», говорит и монах Авраам (Павлов) (л. 45). И только окончание его показаний заставляет усомниться в том, что все было записано точно с его слов: «Не могу состоять в мирных отношениях благодаря моему положению священника и религиозных предрассудков (!)» (л. 45). Однако даже при такой формулировке нет ни призывов, ни доказательств агитации или антиправительственных действий.

Тогда в очередной раз был призван к ответу все тот же измученный старик, показавший, что «духовенство Осы к советской власти относится вредно. Проводили мероприятия, используя для этого религию, предрассудки и сан священника» (л. 47). Конкретно же Яков Исидорович ни о чем рассказать не мог.

Но для Куницына и этого оказалось довольно. Работа проделана, участники изобличены, показания подшиты и направлены по инстанции. И тут случилось неожиданное.

«Последний акт»

Нашелся один трезво мыслящий человек — оперуполномоченный Сарапульского ОГПУ Сааль. Рассмотрев дело № 442, 3 августа он принял решение о его прекращении за недостаточностью материала. Видимо, явно бросалась в глаза и эксплуатация одного свидетеля, и отсутствие сведений об отношении священников к содержанию писем из Франции, и никаких признаков агитации и тем более активной деятельности. Все это не вытягивало на организацию. А возможно, слишком уж шаблонными показались и записи прямой речи. Так или иначе, подозреваемые были освобождены, но, как оказалось, ненадолго.

Начальство к решению Сааля отнеслось сурово. 28 августа сверху пошла директива: свидетельские показания не давали никаких оснований для прекращения дела; если возникли сомнения, их надо было обосновать; для ясности провести повторный допрос участников с целью выяснения, все ли было записано верно.

Еще один круг. Привлечение новых свидетелей, путаные, мало что привносящие показания. Отец Петр Алексеев обнаружил неточности в записях следователя: церковно-канонические убеждения в одном месте превратились в «церковно-монархические». В другой записи были перетолкованы слова об отношении к власти: отец Петр не утверждал, что считает себя при нынешнем положении бесполезным для общества, а только говорил, что политическое бесправие не лишает его возможности трудиться и тем приносить пользу (л. 104).

Возможно, к обвиняемым были применены и дополнительные меры. Отец Ермоген показал о том, что в годы гражданской войны он вынужденно отступал с войсками добровольческих формирований, пояснив мотивы своего поступка: «Причиной, побудившей меня к отступлению с белыми. послужили слухи, что красная армия жестоко расправляется с служителями православной религии, культа, и мы, в том числе и я, боялись репрессий со стороны красных» (л. 91). В политических вопросах показания остались без изменений. Никто из подследственных не признал своей вины. Однако 17 ноября коллегией ОГПУ владыке Петру и проходившим по делу священникам был вынесен приговор. В решении говорилось о наличии признаков «организационно оформившейся антисоветской группировки и изобличении ее участников в сборищах и активной контрреволюционной деятельности, направленной на срыв коллективизации и других мер, проводимых партией и соввластью в деревне» (л. 124).

Срок ссылки для всех был определен в три года. Более чем достаточно для дела, где с фактической стороны не было почти ничего. Владыку Петра и отца Ермогена ожидала высылка на Урал, а отца Петра Алексеева и монаха Авраама (Павлова) — в Западную Сибирь.

Это была «репетиционная волна» перед началом «ежовщины».

***

Причудливо, необычно переплелись истории семей осинских священников — Петра Алексеева и Владимира Корепанова. В период «большого террора» к высшей мере были приговорены и отец Владимир, и вернувшийся из ссылки отец Петр. А их вдовы и дети в ту пору сблизились. Прошли годы, две эти вдоволь настрадавшиеся семьи породнились: Галина Владимировна Корепанова и Валентин Петрович Алексеев стали мужем и женой. В деревянном доме, приобретенном Яковом Исидоровичем Андреевым — отцом матушки Марии Корепановой, нашлось место и для ее детей, и для семьи сына отца Петра Алексеева — Валентина Петровича. Горе объединило, здесь не задавали лишних вопросов и не искали виновников. Все поняли, все сумели покрыть любовью. В бедности каждый кусок хлеба, каждую крошку делили на всех. Дети годами носили один после другого вещи. Знали, что выдержать напор жизни можно только вместе. И по молитвам двух священников, принявших мученическую кончину, воцерковляется уже не одно поколение этой большой семьи.

[1] Дело Петра Гасилова // Пермский государственный архив новейшей истории (ПермГАНИ). Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 8789. Далее документы цитируются по этому источнику с указанием в скобках листа дела.
http://www.pravoslavie.ru/put/49 155.htm