Велика русская поэзия XIX века, прежде всего, гениальной поэтичностью. Тем не менее, следует сказать о пророческом служении русской поэзии. Иван Ильин был убежден, что «вряд ли есть еще один народ на свете, который имел бы такую поэзию, как русская: и по языку, и по творческой свободе, и по духовной глубине. Да — по глубине. Ибо силою исторического развития оказалось, что русский поэт есть одновременно национальный пророк и мудрец, и национальный певец и музыкант. И в русской поэзии, открытой всему на свете, — и Богу — и молитве — и миру — и своему — и чужому, и последней полевой былинке, и тончайшему движению души — мудрость облекается в прекрасные образы, а образы изливаются в ритмическом пении. Так русская поэзия вместила в себя глубочайшие идеи русской религиозности и русской философии, и сама стала органом национального самосознания… Русская поэзия — величайшая сокровищница мировой литературы; богатства ее — неописуемы, неисчерпаемы; совершенство ее языка, разнообразие ее форм, власть ее над содержанием жизни единственны в своем роде. Она всему открыта, ей все доступно… Она выговаривала своим вдохновенным языком то, что у других народов давно уже стало достоянием прозы и публицистики». Действительно, русская поэзия касается всех сфер жизни, от житейской повседневности, до духовных оснований жизни. Во всем она видит смысл и значение, выявляет красоту форм и глубину содержания. Она обращена к Богу — высоты богосозерцания мы видим и у М.В.Ломоносова, и у Г. Р.Державина (особенно в оде «Бог»), и у А.С.Пушкина — у всех значительных поэтов России. Проникает русская поэзия и в душу природы: «Русская поэзия создала некое самобытное метафизическое и религиозное восприятие природы; и это восприятие природы — в высокой степени русское и национальное — обще всем нам; оно присуще нам, русским, как бы от самой природы, навеянное ею, внушенное ею в ее страстных, интенсивных колебаниях, ритмах и нередко катастрофических вторжениях в нашу жизнь» (И.А.Ильин). Русской поэзии наиболее свойственно созерцание Бога в природе: «Было бы философической задачей несравненной прелести показать на созданиях наших поэтов, что у каждого из них свой поэтический акт, при помощи коего он внемлет гласу Бога, сокровенно звучащему в природе; что многие наши поэты внимали в природе не только Божию гласу, но голосу хаоса; и что самые могучие из них по своему созерцанию слышали, как хаос сей поет осанну своему Творцу… Связаны у нас в России наша природа, наша душа и православное приятие мира!.. Учит русская поэзия — мироприятию и мироблагословению» (И.А.Ильин). Поэзия наша переживала многострадальную, великую судьбу своего народа: «С самого рождения своего русская поэзия — этот всенародный голос русской души — созерцала события русской истории и судьбу России в целом с чувством трепетной страстной любви, то тревоги, то горести, то ликования и гордости. И всегда или почти всегда — с чувством живой ответственности перед Богом за все дарованное, за все заданное и за все упущенное и несовершенное» (И.А.Ильин). Национальная душа сознавала в поэзии свою историческую миссию, достижения и падения, доблести и пороки. Поэтическое дарование, имеющее сугубые творческие задачи, тем не менее, обладает способностью к глубочайшему видению вещей и явлений, что позволяет заметить многое из важного в нашей жизни в самом зародыше, обнаружить его и свидетельствовать об этом. К тому же, в России, как известно, поэт — больше, чем поэт, ибо поэзия всегда выражала национальное самосознание, ставила наиболее актуальные и глубокие вопросы российской жизни. Русская поэзия XIX века вместе с художественной прозой возвращала сознание образованных слоев к истокам русской культуры, к Православию. Не могло чуткое поэтическое вдохновенье не заметить и главной духовной опасности эпохи — наслания на Россию новоевропейских духов небытия. С началом XIX века и особенно после заграничного похода русской армии на Россию хлынули духи Просвещения, господствующие в атмосфере Западной Европы. Если политическая и философская мысль Запада создавала разного рода материалистические атеистические идеологии, то художественное творчество любовалось обликом самого субъекта богоборчества: «XIX век создал демонию. Возник демонизм сомнения, отрицания, разочарования, горечи, эгоизма, гордыни, презрения и даже скуки. И все это дышало дерзновением и вызовом; почти все это доводилось до кощунства. Герои лорда Байрона имели явно демоническую природу. Мефистофель у Гете, так же как у Франца Листа — не более чем демон. Демоническое начало появляется в «Разбойниках» Шиллера, в «Петре Шлемиле» у Шамиссо, там и сям у Э.Т.А.Гофмана. А нигилист Макс Штирнер прямо говорит языком самодовольного демона… Весь германо-романский романтизм постоянно был занят демонизмом и люциферианством, и больше всех Виктор Гюго, а за ним — Жерар де Нерваль, Нодье, Теофиль Готье, Альфред де Виньи, Барбе Д, Орвильи, Беранже, Бодлер, Верлен, Рембо, Гюисманс, Бальзак, Мериме, Мишле, а в музыке Лист, Гуно, Мейербер, Берлиоз… Одни боятся и со страху фантазируют, другие выдумывают, чтобы напугать. Связывают сатану с ведьмами, с шабашем, со смертью, со всемогуществом, с ночью. Изображают его как «умницу», как «светоносного просветителя», как «забавника», как «волокиту», как «добряка», как «революционера», как подлежащего искуплению, как «двигателя прогресса», как существо, требующее сочувствия и сострадания, как «вестника свободы и разума», как благородного «протестанта"… Перебирают все возможные облики и комбинации, чтобы убедить себя в его «безвредности», «невинности», силе и привлекательности… не понимая, куда это все ведет и чем это закончится. И не замечают, что все это становится проповедью человеческого самообожествления и оправданием, т. е. разнузданием человеческой порочности» (И.А.Ильин). Русская поэзия, конечно же, поддалась очарованию западных веяний. Тем не менее, она не уподоблялась европейской моде в кокетничанье с дьяволизмом и сатанизмом, а изначально описывала соприкосновение с духами зла как болезненное искушение, трагически свидетельствовала об удушающих веяниях в атмосфере эпохи, о нашествии духов небытия на Россию. Так А.С.Пушкин описывал искусительного демона, отравляющего лучшие порывы души, духа сарказма и тотального сомнения: Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он Провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел. М.Ю.Лермонтов распознавал ядовитого духа эпохи, протравившего и его душу, в стихотворении «Мой демон»: Собранье зол его стихия. ……………………………………. Сидит уныл и мрачен он. Он недоверчивость вселяет, Он презрел чистую любовь, Он все моленья отвергает, Он равнодушно видит кровь, И звук высоких ощущений Он давит голосом страстей, И муза кротких вдохновений Страшится неземных очей. Это описание не только индивидуальных чувствований, но и общей духовной атмосферы, поскольку ощущения многих поэтов были схожи. А.К.Толстой писал о духе отрицания всего святого и утверждения всего ложного и безобразного: Бывают дни, когда злой дух меня тревожит И шепчет на ухо неясные слова. И к небу вознестись душа моя не может, И отягченная склоняется глава. И он, не ведая ни радости, ни веры, В меня вдыхает злость — к кому, не знаю сам — И лживым зеркалом могучие размеры Лукаво придает ничтожным мелочам. ……………………………………… И сердце он мое напитывает ядом И речи горькие влагает мне в уста. И все, что есть во мне порочного и злого, Клубится и растет все гуще и мрачней И застилает тьмой сиянье дня родного, И неба синеву, и золото полей, В пустыню грустную и в ночь преобразуя Все то, что я люблю, чем верю и живу я. На фоне утраты всех духовных авторитетов самоутверждается высокомерный человеческий рассудок — одна из составляющих нарастающего духовного помрачения. Горестно писал об этом П.А.Вяземский: Наш разум, омрачась слепым высокомерьем, Готов признать мечтой и детским суеверьем Все, что не может он подвесть под свой расчет. Но разве во сто раз не суеверней тот, Кто верует в себя, а сам себе загадкой, Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий И в нем боготворит свой собственный кумир? Кто, в личности своей сосредоточив мир, Берется доказать, как дважды два четыре, Все недоступное ему в душе и в мире? «Из этого скрещения демонической иронии и рассудочной полунауки — начал возникать тот душевный уклад, который имел сначала вид светского, разочарованного снобизма, потом позитивистского нигилизма, потом нигилистической революционности и, наконец, воинствующего безбожия большевизма и сатанизма» (И.А.Ильин). Такова железная поступь нарастающего в обществе идейного безумия — идеомании. Но в середине XIX века еще доставало «позитивистического нигилизма с революционным оттенком» (И.А.Ильин), апологетов которого саркастически описывал А.К.Толстой: Все, чего им ни взвесить, ни смерити, Все, кричат они, надо похерити! Только то, говорят, и действительно, Что для нашего тела чувствительно. И приемы у них дубоватые, И ученье-то их грязноватое. Там какой-то аптекарь, не то патриот Пред толпою ученье проводит: Что, мол, нету души, а одна только плоть, И что если и впрямь существует Господь, То он только есть вид кислорода; Вся же суть в безначалье народа. Но тлетворные новые идеи все более вытесняли религиозные «предрассудки»: «Атмосфера этого нигилизма назревала и сгущалась в России. И из ее тумана отчетливо стали обрисовываться черты соблазняющего дьявола» (И.А.Ильин). К середине XIX века Ф.И.Тютчеву уже был ясен богоборческий диагноз духовной болезни эпохи: Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует; Он к свету рвется из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует. Безверием палим и иссушен Невыносимое он днесь выносит… И сознает свою погибель он И жаждет веры… но о ней не просит. Тем не менее, только некоторые гении ощущали, в какую пропасть катится Россия. К.Ф.Рылеев, послуживший духу разрушения России, вопреки или именно поэтому пророчески предощущал: Затмится свод небес лазурных Непроницательною мглой; Настанет век борений бурных Неправды с правдою святой. Дух необузданной свободы Уже восстал против властей; Смотри — в волнении народы, Смотри — в движеньи сонм царей. Но сам Рылеев ослушался своей поэтической интуиции. Совсем другие источники духовного свидетельства у М.Ю.Лермонтова. Представьте себе сердце трепетное и чуткое, наделенное видением метафизических превращений, где готовятся будущие свершения, и одаренное поэтической глубиной выражения духовных смыслов. Как же невыносимо жить в мире, преисполненном обыденной суеты и слепоты в то время, когда видишь, как над всем уже клубятся демонические духи. Лермонтов вслед за Пушкиным тяготел к тому, чтобы сбросить невыносимое бремя духовного свидетельства, неосознанно стремился к суициду и достиг его в очередной дуэли. Два раза поэтическое свидетельство Лермонтова прорвалось сквозь его прельстительную демонологическую мистичность и высказалось предельно реалистично — но это было не описание натуральных явлений, а лицезрение духовных реальностей. В стихотворении «На смерть поэта» мир видится Лермонтовым как торжество духа зла: А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпою стоящие у трона Свободы, Гения и Славы палачи! ……………………………. Но есть и Божий суд, наперстники разврата! Есть грозный судия: он ждет; Он недоступен звону злата… Поистине: сатана — князь мира сего, а Божий суд — это уже за пределами падшего развратного мира. В этом стихотворении Лермонтов пережил смерть Пушкина как собственную, он обличал унылых вестников собственной смерти. В стихотворении «Предсказание» он пережил пограничную ситуацию в лицезрении духов небытия, несущих смерть Родине. Очевидно, явственное видение демонических превращений позволило ему понять, к чему готовятся чилы зла; и задолго до рокового часа он трагически осознал надвигающуюся катастрофу: Настанет год — России черный год, — Когда царей корона упадет, Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платом из хижин вызывать; И станет глад сей бедный край терзать, И зарево окрасит волны рек: — В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь и поймешь, Зачем в руке его булатный нож; И горе для тебя! — твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет все ужасно, мрачно в нем, Как плащ его с возвышенным челом. Из ясного осмысления духовных борений века Ф.И.Тютчев тоже явственно увидел наслание на Россию гибельных духов: Ты долго ль будешь за туманом Скрываться, Русская звезда, Или оптическим обманом Ты облачишься навсегда? Ужель навстречу жадным взорам, К тебе стремящимся в ночи, Пустым и ложным метеором Твои рассыплются лучи? Все гуще мрак, все пуще горе, Все неминуемей беда. Более того, именно духовная проницательность и трезвость позволила Тютчеву провидеть и описать до боли узнаваемую нами личину российских бедствий начала ХХ века: Ужасный сон отяготел над нами. Ужасный, безобразный сон: В крови до пят, мы бьемся с мертвецами Воскресшими для новых похорон… И целый мир, как опьяненный ложью, Все виды зла, все ухищренья зла!.. Нет, никогда так дерзко правду Божью Людская кривда к бою не звала! И этот клич сочувствия слепого, Всемирный клич к неистовой борьбе, Разврат умов и искаженье слова — Все поднялось и все грозит тебе. О, край родной! — Такого ополченья Мир не видал с первоначальных дней… Велико, знать, о Русь, твое предназначенье! Мужайся, стой, крепись и одолей! Здесь предвидится и сон человеческого разума и совести, одержимость духами лжи и разрушения — разврат умов и искаженье слова, и инфернальные битвы Гражданской войны, и изощренное паразитирование зла на правде, и всемирность духовной брани ХХ столетия. И невиданные кровавые жертвы. Но ведь и упованье на грядущее воскресение. Явственно видел то, что скрывалось за трагическими зарницами, А.А.Голенищев-Кутузов: Бывают времена, когда десница Бога, Как будто отстранясь от мира и людей, Дает победу злу — и в мраке смутных дней Царят вражда и ложь, насилье и тревога; Когда завет веков минувших позабыт, А смысл грядущего еще покрыт туманом, Когда глас истины в бессилии молчит Пред торжествующим обманом. В такие дни хвала тому, кто с высоты На оргию страстей взирая трезвым оком, Идет прямым путем в сознаньи одиноком Безумия и зла всей этой суеты; Кто посреди толпы, не опьяненный битвой, Ни страхом, ни враждой, ни лестью не объят, На брань враждующих ответствует молитвой: «Прости им Господи — не знаю, что творят!» Здесь прозревается, что во всеобщем безумии сохранится малое стадо, которое будет закваской уповаемого возрождения России. Мировой характер грядущей катастрофы предощущал А.С.Хомяков: Гул растет, как в спящем море Перед бурей роковой; Вскоре, вскоре в бранном споре Закипит весь мир земной, Чтоб страданьями — свободы Покупалась благодать, Чтоб готовились народы Зову истины внимать; Чтобы глас ее пророка Мог проникнуть в дух людей, Как глубоко луч востока Греет влажный тук полей. Это уже предвидение не только тотального разгула зла, но и провиденциального характера надвигающегося кровавого века. «Не подлежит никакому сомнению, что русская поэзия предчувствовала и предвидела и этот воздымавшийся дух, и назревающее революционное крушение» (И.А.Ильин). К началу ХХ века поэзия все более явственно говорила о надвигающейся на Россию тени зла, но литература потеряла пророческую отстраненность от этого зла, русские писатели продолжали свидетельствовать уже из глубин черной воронки, затянувшей и их: И верен я, отец мой Дьявол, Обету, данному в злой час, ………………………………… Тебя, отец мой, я прославлю В укор неправедному дню, Хулу над миром я восславлю, И соблазняя, соблазню Федор Сологуб «Это был уже зрелый дух безбожия, большевизма и революции» (И.А.Ильин). Наиболее ярким свидетельством из бездны была поэма Александра Блока «Двенадцать»: Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь — В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста! ……………………. В зубах — цигарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз! ……………………. Эх, эх, согреши! Будет легче для души! ……………………. Эх, эх! Позабавиться не грех! Запирайте етажи, Ныне будут грабежи! Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба. ……………………… Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи, благослови! Остановись здесь перо поэта — и осталось бы в истории яркое свидетельство разгула беснования. Но Блок чувствовал себя пророком эпохи и потому дерзнул делать метафизические выводы — кровавая голытьба ведома Самимо Спасителем: «Эту поэму «Двенадцать» Блок писал, сам захваченный соблазнами революции. И в соблазнах этих пытался договорить, будто впереди всего этого дела, в котором уголовщина и безумие, ожесточение и черная злоба попытались отменить и добить Россию, — будто впереди этого дела с кровавым флагом и в белом венчике из роз шел Христос, Сын Божий. Русская поэзия пала в этот момент, ослепла, обезумела, но, обезумев, дала точную в своей отвратительности картину большевистской революции» (А.И.Ильин). Большинство русских писателей и поэтов в те годы соблазнились относительно подлинных духов революции. Надо сказать, что раньше других прозрели представители философского цеха русской культуры, проделавшие путь от марксизма — к идеализму и Православию, что позволило им отделять духов зла от Духа истины. Русская поэзия XIX века соответствовала высоте достижений русской духовной революции, в том числе в суждении о своей великой Родине. «Россия воспета ее поэтами с бесконечной любовью; не льстиво, о нет, не льстиво; напротив, — часто с гневом, с обличительным призывом, с гражданской и мировой скорбью. Русская поэзия, соединяя в себе дар песни с даром пророческим и философическим, никогда не была слепа к слабостям, недостаткам и порокам русского народа. Но за этими слабостями и пороками она всегда прозирала священное естество русского духа, его призвание, его дары, его богохранимость. Она никогда не отчаивалась — ни в его силах, ни в его судьбе. Ибо в Боге нет смерти, нет гибели, нет мрака и уныния. Ибо в Нем — свет, воскресение и жизнь. И потому перетерпев судьбы удары, Воскреснет Русь! Этой верой дышит вся русская поэзия в ее обращении к России. Эта вера давала и дает мне всегда великое утешение» (И.А.Ильин). Как и художественная проза, русская поэзия пророчествовала о духовных битвах ХХ века. Мало кто из писателей того времени осознавал реалистичность этих видений. Но всякое профетическое действие — это духовный импульс, направленный в будущее единой судьбы народа, это свет истины в обличении зла, это завет правды в сопротивлении нашествию лжи. Это наше духовное наследие в борьбе за достойное будущее.
