Немного о наградах
Фильм Жан-Пьера Жене открывал XXIII Московский международный кинофестиваль, в Карловых Варах получил «Хрустальный глобус», исполнительница главной роли завоевала звание «Надежды кино Франции». Помимо этого, фильм удостоился небывалых кассовых сборов, зрительских симпатий по всей Европе и целого вороха восторженных рецензий. Таков краткий «послужной список» картины, о которой пойдет речь.
Следует сказать, что «Амели» («Le Fabuleux Destin d`Amelie Poulain») — работа действительно очень незаурядная, триумфальное шествие ее по планете продолжается уже не один месяц; благодаря своим высоким художественным качествам она, безусловно, войдет в золотой фонд кинематографа — ее будут смотреть и через год, и через пять, и через десять лет. Так что наши размышления не кажутся запоздалыми, тем более что российская телепремьера фильма еще впереди.
Немного о сюжете
В каждой рецензии, вне зависимости от оценки и тона суждения, прозвучало одно общее слово: «сказка». Произнесем его и мы. Итак, это сказка о девушке-официантке, живущей в современном Париже, на Монмартре. Однажды она находит у себя в квартире старую коробку с детскими игрушками. Амели выясняет, что находка принадлежала мальчику, жившему в ее доме около 40 лет назад. Девушка находит этого человека и анонимно возвращает ему «детские сокровища», наблюдая издали, как меняется его жизнь. После первого удачного опыта героиня пускается в череду «забавных приключений», объятая желанием помочь всем окружающим стать счастливыми. И помогает: на миг вернуться в детство, на час найти любовь, на день забыть об одиночестве. С легкостью весеннего ветерка она преображает судьбы людей, неся им «добро малых дел». А в результате и сама становится счастливой, находя — ни много, ни мало — свою любовь.
Немного о форме
С первых же минут просмотра удивляет жесткая, агрессивная форма произведения, так сильно диссонирующая с содержанием — легкой и немного смешной историей о нежной девушке. Иными словами, выходит «добрая сказка», рассказанная в приказном, солдафонском тоне.
Прежде всего это касается главного выразительного средства кинематографа — монтажа. Весь фильм выдержан в стилистике клипа или рекламного ролика. Резкая смена планов и вычурных ракурсов, экспрессивная внутрикадровая динамика, броские спецэффекты — все это, при несомненном профессионализме исполнения и безупречной, композиционно выверенной красоте изображения, создает эффект какой-то действительно рекламной навязчивости. Уже ставшая лубочной общая стилистика интерьера и экстерьера кадров под 1950-е только подчеркивает данный эффект.
Во вторую очередь это касается звукоряда. Резкие, рваные шумы, с размеренностью гвоздей, загоняемых в крышку гроба, отбивают почти каждую монтажную склейку. Закадровый голос диктора мягко и подробно, как на советской грампластинке для детей, комментирует каждый шаг, мысль и решение героев. Звукоряд угнетает.
Посредством напора столь безудержно навязчивой и агрессивной формы картина всецело овладевает зрителем. Ты улыбаешься, когда должен улыбнуться, замираешь, когда должен замереть, словно кто-то из-за экрана дергает тебя за невидимые ниточки как марионетку, и от этого чувства становится, мягко говоря, не по себе. Возникает странное ощущение, будто этим фильмом от тебя хотят добиться чего-то большего, чем сентиментальных вздохов и улыбок, причем добиться незаметно для тебя самого.
Немного о содержании
Это история о «ненаказуемом добре». Неживом. Амели все легко дается, и жизнь щедро преподносит подарок за подарком. Добро, творимое ею, отделено от жертвенности, от любви, от своей высшей Первопричины и Цели, его нельзя рассматривать иначе как приключение или безобидное чудачество. Мир фильма — это самодостаточное плюшевое буржуазное «счастье», где все сыты и довольны, жизнь уютна и размеренна, а чудеса происходят легко — «без постороннего вмешательства».
Со всем этим Жене удалось создать куда более антирелигиозный и антихристианский фильм, чем все потуги Бунюэля и Скорсезе вместе взятые, чем вся порнуха и мордобой голливудского ширпотреба.
В красивой, глянцевой упаковке он представил миру стерилизованное, «безопасное» добро. Автор словно восклицает: «Посмотрите, как красиво добро!». Кто-то любит компостировать растения. Кто-то — щелкать пузыриками с воздухом. Кто-то — делать приятное окружающим. Очень мило, и ни к чему не обязывает. Добро из служения превратилось в лукавую игру. «Добро» Амели — это добро, лишенное своего смысла, своего основания, своей ответственности. В этом отношении фильм французского режиссера ломает традиционные представления, так как еще до недавнего времени в европейском обществе все же сохранялось остаточно, почти рудиментарное понимание добра как единственного законного образа бытия, понимание, восходящее к тому самому, которое много веков назад христианские святители и преподобные проповедовали диким, ходящим в шкурах франкам, англам, германцам…
О том же фактически говорит и сам Жене, отзываясь о картине: «сейчас уже, в общем-то, не осталось никаких больших идей — политических, социальных и так далее. Все, что нам осталось — это маленькие радости жизни». Поговорим же с позиции этих самых забытых современным обществом «так далее» идей — более конкретно.
Тема религии возникает в фильме всего дважды, и оба раза — в негативном контексте.
Эпизод 1. Маленькая Амели вместе с мамой в соборе Парижской Богоматери молятся «о рождении братика». Когда они выходят из церкви, «небо посылает ответ» (сообщает голос диктора) — тело падающей с вершины Нотр-Дам квебекской туристки-самоубийцы уносит жизнь ее матери.
Эпизод 2. Тот же закадровый голос сообщает об одной из героинь фильма (Жоржетте), что она «не любит, когда произносят: „благословен плод чрева твоего“» — и одновременно с этим на экране мелькающими секундными кадрами дается христианский образный ряд — распятие, Богородица и пр. Странно, что в столь «пушистом» с виду фильме, нарочито избегающем любого негатива, отношение к религии задается не просто ироничное, но прямо отрицательное, и после странностей формы это второй большой вопрос к фильму.
Немного об итогах
Многими современными режиссерами если не разделяется, то по крайней мере озвучивается одно заблуждение, призванное, видимо, снять с них какую-то подспудно переживаемую ими ответственность. Согласно этому заблуждению киноискусство лишь отражает нравы и вкусы современного общества, а не формирует их. Но на самом деле «просто отражать» невозможно. Когда, к примеру, режиссер на экране показывает противоестественный грех блуда как нечто естественное (к рассматриваемому нами фильму это, кстати, тоже относится), то он при этом не просто отражает существующее положение вещей, но сей грех в глазах общественного мнения: а) легализует, б) культивирует, в) наделяет художественной привлекательностью. Пример несколько иного рода — Оливер Стоун снимал «Прирожденных убийц» как обличение тупому и скотскому американскому образу жизни, а вышла в итоге эстетизация еще большего зла, чем-то, которое он обличал.
Тем осторожнее должны мы относиться к фильму, чем выше его художественные качества, чем талантливее он сделан, поскольку воздействие таких фильмов на зрителя во много крат дольше, глубже, сильнее.
Ведь отвратить от добра, предлагая культ физической силы и плотских удовольствий можно лишь весьма ограниченное количество людей, причем определенного контингента. А вот отвратить от добра под видом его «куклы», искуссно выполненного муляжа — намного больше шансов и намного шире охват. В этом и состоит самый большой соблазн таких произведений.
Фильм ведь действительно очень симпатичный. На него несложно было бы написать рецензию в духе:
Франция-Германия, год 2001. Наконец, паче всякого чаяния, среди мрака безысходности, жестокости, внутреннего надрыва лент последнего времени экраны кинотеатров мира озарились удивительно красивым и ярким лучом искристой радости — добрым и нежным кино француза Жене о хрупкой девушке, преисполненной любви ко всему окружающему и бескорыстно стремящейся сделать ближних счастливыми. Среди усталости сытой и меркантильной Европы, словно откровение, звучит рассказ о счастье делать добро, не ожидая ничего взамен, искать блага ближнего прежде своего, переживать радость другого как свою. Совершенно неожиданно легкая комедия становится проповедью евангельского идеала…
Но это не так. «Амели» заполняет собой место в душе, которое предназначено для небесного. Она гасит, затушевывает сохраняющееся в любом человеке стремление к Свету, которое одно и может разбудить его для вечности. Очарование эстетизированным лжедобром — это то, чего жаждет современное западное общество времен апостасии. Будить его от этого очарования и призвана Христова Церковь.
